Писатель как переводчик и кризис русской литературы

Автор: Hren Readkin Современная русская литература находится в кризисе. И это не кризис талантливых авторов – их всегда хватает. И не только кризис новых условий, в которые попала литература постсоветского рыночного времени, когда вдруг выяснилось, что книги кроме авторов и читателей никому больше не нужны: странная аксиома для писателей! Но если в дореволюционной и советской России автор привык ощущать внимание не только читателей, но и всевозможных «ведомств» и «органов», привык чувствовать свою значимость, ощущать поддержку или сопротивление (и то, и другое, в общем-то, вдохновляло), то в постсоветский период писатель остался один на один с читателем, с этой толпой, в которой поэту чаще всего бывает неуютно. В СССР государство заботливо готовило для советского писателя его паству: прививало со школьной скамьи литературный вкус, настойчиво рекомендовало одних авторов и запрещало других (делая тем самым лучшую им рекламу), оберегало от иноязычных соблазнов. Понятно, что когда все это исчезло, и писатели были выброшены в совсем другой мир, все это переживалось, а многими и до сих пор переживается очень тяжело. Но ведь смогли как-то перестроиться люди иных профессий: комсомольцы стали бизнесменами, фарцовщики – банкирами, и прочее, и прочее. Пора бы, казалось, и литераторам перестать дуться на новую реальность и начать радовать читателей и критиков новыми «Ревизорами» и «Преступлениями и наказаниями». Но ведь нет же!

Мне кажется, современная русская литература столкнулась с проблемой «культурного перевода». Что это такое? Любое художественное творчество можно рассматривать как полилог. Полилог автора с самим собой, окружающим миром, Богом, художественной традицией и читателем, для которого писатель и пишет. И если в разговоре автора с самим собой, Богом и окружающим миром он выступает прежде всего как творец новой реальности, то в разговоре с художественной традицией и читателем – как переводчик. Казалось бы, эта последняя роль, роль переводчика, не так уж и нужна, писатель может от нее и отказаться. И действительно – зачем нам нужны какие-то «переводы»? Нам, читателем, осетрины второй свежести не надо! Нам новенького подавай! На практике же отказаться от влияния традиции писателю почти невозможно. Ведь сам фактор «новизны» предполагает отталкивания от чего-то «не-нового», которое банально нужно знать, чтобы не стать изобретателем велосипеда. Традиция играет и роль школы, в которой писатель вынужден учиться, чтобы овладеть основами мастерства. В конце-концов, она играет и роль эталона, определяющего, что хорошо, а что дурно. А есть еще и просто личные вкусы писателя, его симпатии и антипатии, его вольная или невольная вовлеченность в диалог с прочитанными книгами – любимыми и нелюбимыми, желание дополнить одного писателя, поспорить с другим, низвергнуть с пьедестала третьего и так далее.

Но при этом писатель не может забывать и о другом участнике полилога – читателе. Читателе, под которого он должен подстраиваться. Которому он должен быть понятен. Который, в конце-концов, купит его книжку в магазине, обеспечив писателю его скромный ужин и, возможно, даже славу. А ведь этот читатель – не просто пассивный потребитель. Он, причем даже скорее, не потребитель, а заказчик. Который хочет читать про это и про то, написанное так, а не иначе. И оплачивает это право хотеть собственным трудовым рублем. Хорошо, конечно, если читатель читал в детстве те же книги, что и писатель, если они его так же радовали, волновали, возмущали... Хорошо, если он продолжает читать и думает о прочитанном. Если он, грубо говоря, говорит на том же языке, что и автор - на языке литературной традиции.
Есть ли сегодня такой читатель? Наверное, нет. Крушение советского мира в начале 90-х было столь стремительно, что прежний язык, язык литературной традиции, оказался непригоден для достижения главной цели – выживания и встраивания в новую реальность, или даже построение этой новой жизненной реальности. Язык огрубел, вкусы опростились, ритм ускорился, поменялись модели коммуникации и так далее, и тому подобное. То что раньше прочитывалось как цитата перестало пониматься: источники забылись. На знание и понимание литературной традиции не осталось времени.

И снова вопрос – а нужно ли продолжать диалог с таким огрубевшим, опростившимся, обуржуазившимся читателем, проглатывающим книжки в метро или скачивающим их в интернете? Предпочитающим голливудский блокбастер новому отечественному роману? Не помнящему ни одного нобелевского лауреата по литературе? А вопрос такой и не стоит. Не продолжать диалог с ним невозможно. Потому что требование читателя – это его вызов автору. Его вызов литературе, на который она должна ответить. А не ответит, так перестанет быть литературой. Литература без читателей - словно футбол без болельщиков - существовать не может. Литература без читателей станет гессевской игрой в бисер, развлечением элиты, которое быстро погибнет, лишенное своей главной, диалогичной составляющей – открытости миру.

Итак, в современной ситуации с русской литературой мы видим явный разрыв литературной традиции и читательского вызова, читательского ожидания. Надо сказать, никакой новизны в этом нет. Такой вопрос, быть может, не так остро ставит любая смена поколений - когда дети перестают понимать книги своих отцов. Такая история случалась не раз и не два. Скажем, в начале 19 века, когда традиция представляла собой с одной стороны высокохудожественные, но труднопроизносимые и оттого элитарные оды Ломоносова, Сумарокова и Державина и западноевропейскую литературу (на западных же языках) с другой. Перевести и то и другое на язык массового читателя смог Александр Пушкин, который соединил «высокую» традицию с русским разговорным языком. Пушкин сам по себе не нов, Пушкин насквозь цитатен – на уровне фраз, сюжетов, ходов, приемов. Не случайно один из самых известных его стихов - «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» - перевод классического во все времена текста Горация. Уникальны не образы Пушкина, не его темы, не его герои. Уникальным оказался код перевода литературной традиции, ответ на вызовы и традиции, и читательского ожидания. Пушкин стал гениальным переводчиком, в ходе этого перевода создавшим русский литературный язык.
Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» тоже стал переводчиком, который сумел перевести вечную, но быстро забытую в молодом советском государстве историю битвы Бога и Дьявола на язык современной ему Москвы. Тогда ломка сознания, ломка культурной традиции была еще более жесткой и быстрой, чем в постсоветской России. А пропасть между культурной памятью писателя и читательскими ожиданиями еще более масштабной. Но Булгаков нашел свой код перевода – сочетание внешне веселых и захватывающих приключений Дьявола и его приспешников в современной Москве и трагичной истории о распятии Христа, рифмующейся с историей о литературном «распятии» Мастера. Этот код проявился на разных уровнях – и сюжета, и языка, и приемов, и даже на уровне собственной литературной истории Булгакова. Мне кажется, именно в создании, нахождении этого кода и проявился подлинный гений автора. Потому что этот «перевод» - не механический. Это создание нового ключа, который связывает разные эпохи, разные культуры, разные мифы с живыми реальными людьми, который сам становится новым мифом и новой традицией. В котором мистически сливается вечность и современность. В котором проявляется высший смысл литературы как средства диалога культур, времен и личностей, как средства преодоления конечности человеческого бытия.

Мне представляется, что кризис современной российской литературы – из-за отсутствия кода перевода, который актуализировал бы культурную традицию для читателя, ответив на его самые сокровенные вопросы, который вернул бы его в лоно матери-культуры, установил живую связь с ней.

В разные времена существовали и другие попытки - отказаться от синтеза читательского ожидания и культурной традиции, "забыть" эту самую традицию. Вспомним проект футуристов начала 20-го века. Однако любая такая попытка разрыва всегда, на мой взгляд, приводила к одному - выяснялось, что ценность отказа от традиции заключалась в противопоставлении ей. Однажды мне довелось спорить с человеком из современной бизнес-элиты, не разбирающемся в живописи вообще, который утверждал, что "Черный квадрат" Малевича - просто обман, что он не имеет никакой художественной ценности. Все правильно, "Черный квадрат" становится осмысленным произведением только в контексте культурной традиции. Вне ее он перестает быть читаемым сообщением и в глазах зрителя становится шумом, обманом. Попытки ответить на читательский вызов вне связи с традицией в русской литературе существуют и теперь. Скажем, на сайте "Литпром" такая попытка декларируется в виде тезиса "контркультурности". На практике это выражается стремлением вывести литературный процесс из-под влияния давлеющей классики, введение в обиход ненормативной лексики и "запретных" тем. Но все же лучшие из прочитанных мной тексты литпромовцев - это не контркультура в чистом виде, а именно развитие культурной традиции (авторы Ик На Жд Едяд, Шизофф, Француский самагонщик).

Конечно, выделение одной функции «перевода» из всего таинственного, непознаваемого (и слава Богу) творческого акта – искусственный прием. Собственно, никакого «перевода» в чистом виде, конечно же, не существует. Мне представляется, что осознание автора себя как «переводчика» может быть губительным для него. Как губительна в творчестве любая механика. Пожалуй, примером такого механического перевода могут служить некоторые книги Виктора Пелевина, особенно написанные в 2000-е годы. Таким примером могут служить книги эпигона Пелевина Сергея Минаева. И множества других авторов, «переводящих» на русский язык модную европейскую и американскую литературу. Впрочем, никто и не говорит, что поиски кода должны сразу увенчаться успехом. Возможно тот, кто его найдет, и не обретет славу и почет, а на экранах телевизоров будут мелькать его более юркие конкуренты. Возможно, и сам этот код будет служить успеху других талантливых авторов, которые не смогут его придумать, но успеют его разглядеть. А может и вовсе этого не произойдет, а случится, как предрекают скептики, конец литературы и окончательная победа развитого постмодернизма. Хотя лично я так не думаю. Разрыв читательского вызова и вызова культурной традиции – кровоточащая рана, края которой тянутся друг к другу. Рано или поздно они сойдутся.