Домашний

Автор: Арлекин

Мы вместе, и это значит – что-то происходит, а если что-то происходит, то это равно тому, что ты творишь моральное добро, а это равно тому, что творишь неограниченное добро, а это = тому,
чтобы
существовать = быть непокорным = добиваться = толкать = доказывать = верить = быть вместе + держаться за руки = утверждать себя = доплыть до скалы и обратно + задерживая дыхание под водой, пока плывёшь от
одного конца к другому = сражаться и сражаться, в маленьких битвах, больших битвах, любых битвах = не верить в течение = настаивать на своём, каждый миг = презирать гниение = сила – ограничения – умеренность –
грызть ногти – говорить себе «нет» + бить кулаком в стену + делать громче + быстро менять полосы + ехать дальше + творить свет + вопить + требовать, настаивать, не уходить, добиваться = не соглашаться = оставлять
следы – рук, ног, доказывать = трясти деревья, стричь живую изгородь + забирать + хватать + красть + убегать = пожирать = не раскаиваться = бессонница = кровь = захлебнуться в крови...
Дэйв Эггерс, «Д.Р.Т.О.Г.»

У Нины в спальне тишина. Молча карабкаются по сырым стенам мокрицы. Бегают по потолку световые прямоугольники. Неслышно делает виток секундная стрелка часов. Бессильно пульсирует в вакууме раскалённый вольфрам торшера. Нина читает книжку.
– Слыш, чё, – нарушает Нина тишину. – Надо будет захлебнуться в крови при случае.
Нина возобновляет чтение. В спальне снова тихо.
Анатолий разувается в прихожей, двумя балетными взмахами насаживает тапочки. Нина в спешном порядке сервирует стол.
– Поставить музыку? – спрашивает Нина, пригубив из бокала. Дешёвое грушевое вино в красивой бутылке медленно тушит её смущение перед кавалером.
– Почему нет? – Больше всего на свете Анатолий хочет водки. Он уныло осматривает гостиную – гостиную бедной, одинокой женщины, дешёвые и грязные обои предыдущих жильцов, занавесочки в цветочек, ажурные салфеточки. Идиотская салатовая блузка с плечиками и старомодный макияж Нины угнетают его и повергают во вселенскую тоску. У него есть все основания сомневаться в благополучном исходе их рандеву, если это милое застолье ограничится единственной бутылкой плодово-ягодного бырла.
Нина ставит диск и возвращается за стол. Комнату заполняет ебанутый психо-диско-поп Infected Mushroom. Анатолий ёжится.
Выкуривая вторую подряд сигарету на лестничной клетке, Анатолий принимает волевое решение наброситься на Нину и затащить её в спальню. Без прелюдий. Анатолия пугает сама мысль о прилюдиях в понимании этой отчаянно некрасивой женщины.
Задыхаясь от возбуждения, обнятая Анатолием Нина пятится в направлении кровати, опасаясь во время романтичного падения на оную повредиться массивным подбородком пылкого ухажёра.
В продолжение следующих пяти минут Анатолий, одно за другим, испытывает два сильнейших потрясения. Первое вызвано видом обнажённой Нины, второе – волосатым мужиком в трико, который, как ни в чём ни бывало, входит в спальню, берёт с прикроватного столика книгу и, не глядя в их сторону, молча удаляется.
– Это кто? – давя в голосе предательское волнение, вопрошает Анатолий.
– Да это мой домашний, не обращай внимания, – жарко выдыхает ему в ухо Нина, обвивает его шею руками с прозрачной серой кожей и тянет к себе.
Обречённо закусив губу, Анатолий протыкает затхлую паутину.
Проснувшись и стараясь не смотреть на Нину при утреннем свете, Анатолий шаркает в уборную. Запершись на крючок, он ощущает себя в некоторой безопасности.
Волосатый мужик в трико читает книгу, прихлёбывая белый чай. Анатолий проходит в кухню и прикрывает за собой дверь.
– Так, а теперь давай-ка проясним парочку моментов, – напустив угрожающих ноток в голос, цедит он.
– Давай, – утробно соглашается мужик, не поднимая головы.
– Ты тут, собственно, на каких правах?
Кашлянув, странный сосед переворачивает страницу.
– Я? – спрашивает он.
Спустя неделю Анатолий решает поговорить с Ниной начистоту.
– И всё-таки, кто он такой?
– Домашний, – просто отвечает Нина, корчуя вросший волос.
– Он твой муж?
– Боже упаси! – смеётся Нина, подводя помадой губы.
– Слабоумный младший брат?
– Да нет же. Живёт он у меня.
– С какой стати? Что это такое – живёт? Да откуда он вообще тут взялся?
– Ну взяла я его. Пожалела. Увидела – и забрала к себе домой, понимаешь?
– Нет, Нина, я этого не понимаю.
– Понимаешь, я увидела его на улице, когда он старался, чтобы его сознание было подобно зеркалу, в котором не отражается ничего. Он никому не давал повода обратить на него внимание. Но в тот день горячий первобытный страх поднялся над землей и волной накатил из открытых дверей, и он понял, что произошло. Он довел пустоту до той точки, в которой она обретает форму. Его увидели. Ему нужно было укрыться, и я отвела его сюда.
Анатолий больше ни о чём не спрашивает, Нина тоже не поднимает этот вопрос, и вскоре её домашний вновь сливается с мебелью. Насколько Анатолий смог понять, домашний не приходится Нине никем. Он не её любовник, не друг, не коллега, не компаньон, не родственник. Его даже сожителем в полном смысле этого слова назвать нельзя: домашний настолько редко показывается на глаза и до того никакой, что напоминает скорее призрак человека, когда-то здесь жившего, нежели существо из плоти и крови. Анатолий редко видит, как домашний передвигается по квартире – чаще ему удаётся застать домашнего читающим на кухне: обычно тот сидит над книгой, уперев локти в стол и обхватив лохматую голову руками.
– Он писатель, – признаётся как-то ночью Нина, щекотно прижимаясь промежностью к его бедру.
Анатолий разглядывает бирюзовые оптические крапинки темноты, слушая возню мышей за стенкой. Впервые за месяц Нина упомянула домашнего, который был до того тих и незаметен, что Анатолий о нём попросту забыл.
– Писатель?
Кислый смрад прелых простыней густо покрывает слизистую Анатолия, заставляя его глаза слезиться. Мышиный выводок по-птичьи пищит за стеной, пока их мать сооружает гнездо из обрывков обоев. Тёмные штрихи мокриц, мышиный горошек по углам, катышки пыли в волосах, железное лязганье заводов, урчание воды в трубах, капающая раковина, хруст трусов, которые Нина не меняет уже неделю, прелый, подмышечный запах квартиры.
Жирная мокрица шмякается на кухонный стол с потолка и похотливо волочит своё брюхо к сахарнице. Лениво объедают жир со сковороды тараканы.
– Какой же он писатель? – Анатолий никогда не видит домашнего что-то пишущим – кажется, этот барабашка только и делает, что читает ветхие библиотечные томики, но до конца Анатолий в этом не уверен, потому что замечает домашнего не чаще пары раз в неделю, да и то мельком.
– Ну да, писатель, – подтверждает Нина, перебирая редкие волосы жиденькой шевелюры Анатолия.
– И что же он пишет? – несколько вечеров спустя спрашивает Анатолий у Нины, поглаживая её капроновые икры. – О чём может писать это существо?
– О том, что знает, – неопределённо отмахивается Нина, расстёгивая салатовую блузку с плечиками. – Хочешь, чтобы я приняла душ?
Воображение Анатолия вмиг рисует ему дохлую помойную кошку, шевелящуюся белыми гнидами. Червячки извиваются и гнутся туда-сюда таким образом, что вся их кишащая масса будто бы сладострастно подмигивает ему слепым кошачьим рылом. Распухший чёрный и уже пористый кошкин язык, вывалившийся меж матовых зубов, едва заметно подрагивает: иди сюда мой милый это же так естественно вдохни запахи моего тела полижи мне котик...
– Да, прими, – нервно сглатывает Анатолий.
Все те полгода, что Анатолий навещает Нину в её квартире, его не покидает смутное ощущение противоестественности происходящего. Натянутые, отчаянные улыбки несвежей хозяйки, театрализованные бытовые сцены на кухне и в спальне, натужные диалоги, драматические апосиопесисы, нелепые, архаичные постельные позы. Грязная конура, в которой насекомые ведут свои размеренные, никем не тревожимые мини-жизни.
Однажды Анатолий замечает мохнатую гусеницу, волокущую своё студенистое тело среди острых складок засаленного пододеяльника. Разглядывая её бугристое однородное тело, он на свой лад, по-житейски осознаёт природу жизни и вещей. Вот эта мразь когда-нибудь завернётся в кокон и выпорхнет из него уже совсем новым, удивительным существом – крылатой красавицей с уродливой мордой доисторического чудовища. И любая жизнь в этом мире вегетативна – настанет день, когда и он, Анатолий, укутавшись поплотнее, разойдётся по швам и выпустит из себя что-нибудь настолько же прекрасное и отвратительное...
Анатолий не психоаналитик и не философ, его умственные способности ординарны, его мысли тусклы и одномерны, его внимание не идеально, сосредоточенность слаба, логика несовершенна. Он такой же, как и все Анатолии этого мира. Поэтому он делает очевидный вывод: Нина лжёт.
Пока любовник отсутствует, Нина слушает любимую музыку. На этот раз – «Flesh Eating Disco Zombies VS The Bionic Hookers From Mars», неплохой задорный альбом. Пританцовывая, она позирует перед своим отражением в стеклянной дверце серванта. Её поношенное лицо ежесекундно меняет очертания: строгое, унылое, властное, весёлое, испуганное, злое. Размытое. Живое. Мёртвое. Её. Чужое.
В непривычном напряжении дряблые мышцы лица растягивают и морщат её физиономию то тут, то там, их поначалу резкие непрерывные движения обретают ритм, плавными буграми мимика перетекает за пределы отражения, и вот, у Нины остаются только неподвижные бутылочные стёклышки глаз. Нина смотрит в свои глаза, тщательно формулируя размётанные по сознанию мысли, замедляя их поток, удочеряя каждый посторонний ошмёток и встраивая его в строку.
– Ты записываешь? – спрашивает Нина.
Пустые хитиновые скафандры давно издохших мух безразлично перекатываются на пыльном подоконнике.
Любой Анатолий этого мира поступил бы так же, почувствуй он, что теряет контроль над своей женщиной.
Отшатнувшись после неожиданной пощёчины, Нина прячет пылающее лицо и пятится к кровати.
– За что ты ударил меня? – всхлипывая спрашивает она, сверкая влажным глазом между пальцев.
Раздражённый фальшивостью её вопроса ещё больше, Анатолий надсадно сипит:
– За весь твой пиздёж.
– Что-о-о-о???
Нина ведёт себя так, будто знает о скрытой камере, которая снимает их жизнь, притаившись где-то за паутиной в углу.
– В кого ты играешь? – спрашивает Анатолий. – Кого ты, блядь, из себя строишь, из себя строишь, блядь, кого строишь, блядь такая, в кого ты, сука, играешь... – Шея Нины побелела под его пальцами, из её глотки вырываются вороньи хрипы, судорожно пытается сглотнуть, сучит ногами, слабо колотит кулаками по его плечам.
– Вдруг... его... будто... ПА-РА-ЛИ-ЗО-ВА-ЛО! – каркает Нина и, глубоко вдохнув, давится воздухом, когда хватка Анатолия ослабевает.
– Записал, – раздаётся невнятно знакомый голос у Анатолия за спиной.
Замерев подобно античной статуе сатира, с протянутыми к Нининой шее руками, сохранив гримасу ярости и живой блеск в застывших глазах, Анатолий балансирует между сном и безумием. Его неспособность пошевелиться даёт возможность открыться в нём способности слушать.
– Я просто вынуждена всегда помнить о нём, – рассказывает Нина. – А как иначе, если знаешь: что бы ты ни сделала, что бы ни сказала, что бы ни произошло здесь – он обязательно вставит это в свой роман! Он же ничего не упускает! Каково это, как ты думаешь? Каково жить так? Я уже не различаю, где настоящее, а где то, что пишет он!
Анатолий слушает, не моргая.
– Он же всё записывает! Ты понимаешь? Я чихну, а он у себя в тетрадочке уже строчит: «Нина чихнула». Но это ещё ничего. А вот когда он пишет о том, что ещё не произошло... Он пишет: «Нина собирается зевнуть», и уже после этого только я зеваю, я, понимаешь, я зеваю, да, но уже после того! Вот ты бы смог так жить? Смог бы? А у меня выбора-то ведь и нету, понимаешь ты? Я б его, может, и выгнала бы, но только смогу ли я? Ведь если у него в романе он так и живёт здесь, то...

***

Сергей Антонович Кириллов – молодой человек двадцати пяти лет. Он писатель. Суть его метода в тщательной проработке вымысла. В отрочестве, при первых пробах пера, он часто замечал, что настолько хорошо представляет себе мир и персонажей, о которых пишет, что те буквально начинали жить своей собственной жизнью, и всё что ему требовалось для того, чтобы писать – это просто следить за своими героями. Он видел в воображении целые киноленты своих произведений, и не столько сочинял, сколько конспектировал увиденное. Поначалу фантазии выходили из-под контроля и проникали в его жизнь. Его это пугало. Со временем он обуздал свои произведения, и они стали слушаться своего творца – они получались именно такими, какими он хотел их видеть, что давало ему право считать себя хорошим писателем.
А сейчас у Сергея Антоновича творческий кризис. Он чувствует себя неспособным создать хоть что-нибудь. За какой бы проект он ни взялся, получается дерьмо. Последней его затеей была история о мужчине и женщине. У него были определённые идеи, и он честно пытался их реализовать, но в ходе работы понял, что ему совершенно нечего сказать. Впереди у его героев – пустота. Несколько раз в своём воображении он погружался в этот картонный мирок, пытался разглядеть перспективу истории, но Нина и Анатолий были совершенно мертвы, просто сами не знали этого. Сергей Антонович не знает о них ничего. Он не знает даже того, что они всё-таки живы. Самую малость, совсем чуть-чуть, но – живы. Сергей Антонович успел вдохнуть в них жизнь посредством своего ученического почерка, но забыл научить их человечности. Поэтому Нина и Анатолий не делают ровным счётом ничего и зарастают грязью.
Сергей Антонович не знает, что Нина зовёт его домашним и цитирует Берроуза, рассказывая об их первой встрече – он сочинил Нину как-то раз, идя по улице. Он не знает, что они видели его, когда он пытался видеть их. Кроме того, он даже не подозревает о том, что забросив работу над романом, низверг своих персонажей в то место, которое в человеческом представлении больше всего соответствует понятию «журщ» – и в месиве этого одномерного слоя в сингулярности планетарной чёрной дыры, где идёт аннигиляция монады в антивеществе, Анатолий вместе с Ниной обречены барахтаться до тех пор, пока работа над ними не возобновится, либо пока их образы не будут пересмотрены и использованы в иных ипостасях.
Не знает писатель и того, что эта фанерная парочка силами своих никудышных воображалок наделила его, Сергея Антоновича, некой материальностью, присущей их пунктирной вселенной, так что часть его теперь существует в этом небрежном наброске – та самая частица, которую изредка замечает Анатолий и с которой разговаривает Нина.
Сергей Антонович не знает, что благодаря нелинейности времени в пространстве его вымысла, именно это его томление в журще Нининой квартиры служит причиной его творческого кризиса.
Не зная всего этого, не видя никакого другого выхода из цикла повседневного бессозидательного прозябания, Сергей Антонович протыкает свой глаз подарочной перьевой ручкой, и чернила растекаются внутри его мозга.

***

Исповедавшись, Нина укладывает истукана, в которого превратился Анатолий, на кровать и укрывает его грязным, никогда не стираным одеялом. А на кухне, с торчащей из головы ручкой, играет с мокрицами домашний: дразнит малюток хлебными крошками, щелчком пальца переворачивает их блестящим чёрным брюшком кверху, плюёт и наблюдает, как они барахтаются в пенистой слюне, запирает в спичечный коробок и трясёт им возле уха...
Домашний больше не пишет. Анатолий и Нина живут в законном браке. В их жизни ничего не происходит. Своим друзьям, когда те бывают у них в гостях, они представляют домашнего как слабоумного брата Нины.
Однажды домашний заворачивается в заскорузлую, провонявшую скатерть, а через месяц наружу выбирается пушистый серый котёнок. С подачи Нины они оставляют ему прежнее прозвище.
Иногда, при взгляде на Домашнего, который, мурлыча, гоняется за тараканами, парализованный Анатолий заливается беспричинными слезами – он не может выразить иначе.