Послушание и праздник

Автор: matv2hoda Каждый раз, просыпаясь, Люба вспоминала детство. Весёлого военного папу и спокойную домашнюю маму. Папа привез Любе из командировки красивую куклу Машу. Маша была холодной блондинкой, равнодушной к внешним воздействиям. Например, её можно было часами расчёсывать и она не пищала благим матом: ойойой, мамочка, больно! А Люба пищала. Ей приходилось терпеть и смиряться. Обязательные косички должны быть аккуратными и тугими. Люба закусывала губу и со звуком «ф-ф-ф-ф» втягивала в себя воздух, когда мама украшала её голову заколками. Заколки были красивые, с сиреневыми цветами. В сердцевине каждого цветка красовался блестящий камушек.

Любе не нравились все эти косы по утрам, но она не думала, что может быть иначе. Красота непрестанно требовала жертв. Мама шла на ещё большие, как позднее поняла Люба, жертвы. Каждую ночь она спала на бигудях. Некоторые йоги после долгих тренировок спят на гвоздях, а многие мамы, почти без тренировок, — на бигудях. Кудри любина мама считала красотой, а химию — вредом для организма. Что она думала о недосыпе неизвестно.

Жертвы на алтарь красоты любина мама складывала ежедневно. И даже тогда, когда папа уезжал в очередную длительную командировку. Чтобы Люба не забыла отца, по вечерам они, нарядные и красиво причесанные, усаживались на диване и смотрели альбом с фотографиями.

- Смотри, Люба, это твой папа, — говорила мама.

Люба смотрела на разные варианты папы. Особенно ей нравился молодой чёрно-белый папа десятилетней давности. «Будьте спокойны, я с вами. Всё будет хорошо», — говорил папа с фотографии.

Бывало, что вечерами Люба оставалась одна. Не подумайте плохо о маме, она ходила к соседке — сплетничать. Это невинное занятие занимало много времени. А у Любы был телевизор, в котором показывали актёра Харатьяна. Она красилась маминой помадой, душилась духами «Элегия» и заплетала кукле Маше тугие косы. Они усаживались у голубого экрана.

- Смотри, Маша, вон твой папа, — говорила Люба, показывая на актёра Харатьяна. Дмитрий Харатьян улыбался.

Мамина косметика и парфюмерия были единственным запретным плодом, на который осмеливалась посягнуть Люба. В остальном она была послушной девочкой и ежедневно собирала небывалый урожай похвал и хороших оценок.

Что же так изменилось за каких-то умолчим сколько лет? Почему послушание и следование заветам старших, которое всегда шло исключительно на пользу, стало приносить какие-то подгнившие плоды?

«И дурнопахнущие», — подумала про себя Люба. По левую любину руку, источая алкогольное амбре, заливисто спал экспедитор Гена. Живот его вздымался, одеяло поверх экспедиторского тела трепетало.

Воспоминания о детстве подёрнулись дымкой и их место заняли более… Нет, не свежие. Со словом «свежесть» они у Любы точно не ассоциировались. В памяти всплывали скорее картины художника Бурлюка, яркие и безудержные, с толстым-толстым слоем краски. Во-первых, Люба вспомнила, что такой же толстый слой косметики был на лице счастливо улыбающейся Антонины Павловны. Во-вторых, Люба со стыдом и ужасом вспомнила, что пила исключительно крепкие спиртные напитки, причем в изрядных количествах.

Увеселительное сборище сотрудников было назначено на шесть вечера. Но она, как водится, задержалась. Долго маялась, накладывая классический макияж. Все эти стрелки по верхнему веку, чтобы глаза как у лани, чётко очерченные брови, фарфоровая кожа и чувственный рот требовали уйму времени и сил. Кося уже почти лиловым от напряжения глазом в модный журнал и высунув язык, Люба рисовала лицо битый час. Чуть меньше времени ушло на мучительное одевание, включавшее еще и затягивание в специальный корсет. Корсет распределял объёмы тела в пользу груди. Вот только многочисленные крючочки никак не желали соединяться с петельками. То и дело деталь туалета с весёлым щелчком улетала и повисала то на торшере, то на кресле. Досталось даже наглому коту Виталику, названному так в честь… Впрочем, о Виталике потом, иначе Люба никогда не придёт на свой вроде как судьбоносный корпоратив.

Итак, померзнув на остановке и попихавшись в завешанном новогодней мишурой пазике, Люба, покачиваясь, возникла в дверном проёме нарядного зала совещаний.

- Но вот пришла Любовь, её узнаешь ты, узнаешь в тот же ми-и-иг, — запел экспедитор Геннадий, похожий на фальшивого и растолстевшего Боярского.

- Тра-ла-ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла-ла! — вразнобой подхватили песню из «Собаки на сене» остальные экспедиторы.

Люба догадалась, что все уже изрядно пьяны, а экспедиторам в очередном конкурсе выпал фант — изображать вокальный ансамбль. Причем такой, чтобы хор Турецкого, услышав их пение, хором пошёл бы кончать жизнь коллективным самоубийством. Из зависти.

- Штрафную! — взревела бойкая Антонина Павловна. Её трезвый муж понуро сидел рядом и ковырял вилкой голубец.

- Ах, нет, нет, — испуганно сопротивлялась Люба, — только не водки. Шампанское осталось?

Но привычные новогодние гекалитры игристого напитка были истощены, — постарались девушки из отдела рекламы. Любе протягивали вонючую стопку и маринованый огурец. Она отчаянно жмурилась, пытаясь оттянуть неизбежное, и вдруг за левым плечом послышался вкрадчивый голос директора, Евгения Борисовича:

- Может коньячку? Французского?

Люба кивнула, и в руке её невесть откуда появился фужерчик с янтарной жидкостью.

- Тост! Тост! — закричали разнузданные сотрудники.

Люба огляделась. Стол был фактически опустошен, закуску уже подъели. Но, видимо в порыве алкогольной щедрости, собравшиеся скинулись и заказали еду в ресторане по соседству. Салаты и разнообразную сырно-мясную нарезку начали распаковывать как раз, когда Люба вошла. Но посередине стола на металлическом блюде уже красовался запечёный кабанчик с яблоком в зубах. Люба не умела говорить тосты, поэтому ляпнула первое, что пришло в голову:

- Где стол был яств, там труп лежит!

Повисла пауза. Недоуменные взгляды пронзали Любу, как стрелы – Святого Себастьяна. «Кого зарезали?» — страшно зашептала какая-то девица. Антонина Павловна с другого конца стола уже жалела, что она не Эдвард Руки-Ножницы и не может дотянуться длинным сияющим когтём до любиного лба.

Любу опять спас директор.

- Пушкин, граждане, это же Пушкин! Александр Сергеевич, ай да сукин сын!

Все облегчённо вздохнули и зашумели.

- Вообще-то не Пушкин, — пыталась смущённо добавить Люба, — вообще-то Гаврила Державин. И там по-другому немножко было.

Но её слова уже тонули в нарастающем корпоративном гуле, который перекрывал только голос директора:

- За наше всё!

Любе в нос ударил резкий запах спиртного. Она зажмурилась и выпила. И даже не закашлялась. Ей показалось, что мозг всосал алкоголь, как пересохшая губка воду – жадно и быстро. Всё поплыло перед глазами, и сама Люба поплыла по волнам. Общая разноцветная масса сотрудников колыхалась со всех сторон. И только директор стоял как утёс. Мужчины волнами набегали на Любу и увлекали её в водоворот танца. Люба кружилась босиком. Её шпильки ушли куда-то под стол и расползлись по углам в тени клеенчатой скатерти, пожертвованной для кутежа секретаршей с красивым именем Лилия и подходящей фамилией Беленькая. Между кружениями были тосты и нащупывание собственных непутёвых шпилек под столом. Маслины, салями и виноград. Люба видела, как Антонина Павловна, трезвый и тоскующий муж которой отлучился в уборную, кормит экспедитора Витю (вообще-то все называли его ВитЮшкой) куском колбасы зажатой меж пышных грудей. Блаженствующий ВитЮшка с чавканьем погружался в декольте, а Антонина Павловна подмигивала: не теряйся, мол, подруга. И Люба выпивала очередную для храбрости, но храбрости не прибавлялось. Всё та же растерянность и податливость, — Люба всегда корила себя за них. Она нащупала левую туфлю под столом и нерешительно втиснула в неё ногу. Подняв глаза, Люба обнаружила, что Евгений Борисович смотрит на неё пронзительно. Для славянина он был довольно жгуч — просвечивало в нём что-то разбойничье, атаманское. «Может это мне с пьяных глаз кажется?» — буквально на мгновение призадумалась Люба. Но тут же легко представила себе, как директор за борт её бросает в набежавшую волну, и решила, что была права, решила, что он разбойник и атаман. Вдруг она совершенно ясно поняла, что сейчас директор пригласит её на танец, и что она согласится, и это будет правильно. Вечер будет иметь известное продолжение. А в итоге их ждёт долгая счастливая жизнь, трое детей, собака, джунгарский хомячок, дача на побережье Азовского моря и всякое такое прочее. Просто удивительно, как порой быстро в женском мозгу могут нарисоваться следующие лет пятьдесят. Евгений Борисович улыбнулся, встал и, развернувшись, внезапно уткнулся в худенькую блондинку из рекламного. Разлучницу, будь она не ладна, звали Катей. Катя вцепилась паучьими своими лапками в лацканы директорского пиджака. Она уже слегка притоптывала ногами, ясно давая понять, что танец начался. А над Любой навис, как злой рок, экспедитор Гена. На импровизированном танцполе уже вовсю сливались в танце ВитЮшка и Антонина Павловна. Гена был бодр и нахрапист. Их с Любочкой пара просто ворвалась в круг танцоров. Они дружно пролетели по инерции несколько дальше, чем рассчитывал Гена, сшибая всё на своём пути. Через секунду партнёр Антонины Павловны уже барахтался на полу. Он начал падение аккурат в тот момент, когда зарубежный артист запел из динамиков «донт лет ми даун!» Антонина Павловна страстно хватала партнёра за грудки сильными и когтистыми руками. Музыка заглушала треск разрывающейся ткани. Пуговицы рубашки незадачливого танцора посыпались на пол, обнажился худосочный торс. Запнувшаяся об собственную ногу Люба, тоже неслась навстречу плинтусу. «Ну вот и всё», — подумала она, пролетая над пупком ВитЮшки.

Это действительно был конец мечтам. Её увёз в ночь лихой экспедитор Гена, прихвативший с корпоративного стола бутылку водки и сырно-колбасную нарезку в пакете. Хромая к выходу, она оглянулась и увидела. как директор ведет злодейку-рекламщицу к её месту за столом, как нежно и бережно он поддерживает её за тощую и хищную руку.

Чуть позже Люба потирала в такси ушибленную ногу и тихонько скулила. «Да ладно, не завывай, щас всё будет ништяк!» — весело приговаривал экспедитор. Левой рукой он пытался приобнять девушку, а правой бережно прижимал к груди заветную поллитру.