Двойра. Печать Каина

Автор: Голем * * *
Минька проскакал на одной ножке возле открытой ставни, зажмурился от солнечных бликов в сверкающем оконном стекле и выхватил с железного листа обжигающий кусок вишнёвого пирога.
Сдул целую пригоршню ос.
Эти бестии при желании принесут кучу неприятностей маленькому станичнику. Какой бы ветер ни занёс на Кубань старую Двойру Буцман, пироги у неё царские. И ведь знает, старая ведьма, что в гости к ней никто не попросится – выставит противень с пирогом на подоконник. Соседские мальчишки за пять минут всё перетаскают.
Однако на сей раз Фортуна выправила Миньке удар похлеще, чем осиный укус. В лопухах нежданно вывернулся под ноги здоровенный кусок неимоверно острой, ржавой железяки. Острая боль пронзила Миньку от пяток до плеч, босая ступня моментально покрылась алыми пузырями. Песок под ногами вздулся и помутнел. Минька развалисто шлёпнулся на ягодицы и заорал, призывая на помощь всех святых.

Из дома с пирогами выскочила грузная усатая старуха в опрятном застиранном платье, обуженном кружевным, нездешним фартучком. Это и была как раз Двойра Буцман, пария станицы, жившая, как шептались селянки, на льготном поселении. Тугие чёрные косы Двойры с переливами седины уложены кренделями по вискам и ловко охвачены цветастой косынкой.
Двойра всплеснула руками, перехватила Миньку под мышки и ловко втащила в хату.
– Ой-вей, у сороки болИ, у коровы болИ… – приговаривала старуха, разрывая для перевязки чистую наволочку. Поняв, что бежать некуда и судьба его предрешена, Минька с тоскливым ужасом уставился в Двойрин проваленный рот. В таком страшном месте, как ведьмина хата, мама ни за что не отыщет Миньку – ни за какие коврижки! Жалость к себе сдавила Миньке горло, и слёзы хлынули градом.
– Не плачь, нюня, – с укоризной сказала Двойра. – Кровь утихнет, я тебя снова йодом намажу. Нельзя, чтобы кровь уходила, в крови душа. Потерпи, большой уже!

Да пропади оно пропадом, подумал Минька и заорал что было мочи, срывающимся басом прямо в шепелявый рот старухи:
– Вы, бабушка, жиды! Вы в Бога не верите… И в Ленина стреляли!
– Жиды, хлопчику, есть в любой нации. Не кричи так больше, у мене в ушах звенит. Только ваших жидов зовут кацапами, украинских – хохлами… А пани Зваровска, моя соседка по Москве, всех поровну называла: быдло, пся крев! Быдло слушало-слушало, да и расстреляло её – зачем было работать на Коминтерн, читать-писать на пяти языках, когда в Москве такая нехватка прачек? А в Ленина стреляли не жиды. И даже не левые эсеры. Вот я тебе расскажу… Про Фаню Каплан слыхал? Слыхал – в школе-то, небось, проходили. Говорили вам, что она в Ленина стреляла? На заводе этом… Конрада Карловича Михельсона (на последних словах рот Двойры почему-то ехидно скривился).

Минька заинтересованно притих.
Про левых эсеров папа не однажды спорил со своими друзьями, бригадиром комбайнёров Вахтангом Мисаиловичем и агрономом Земнуховым. Они вдвоем-втроем уходили в степь, ложились на край пашни и вели неспешную, тихую беседу, пытливо оглядываясь по сторонам. Минька любил незаметно, петляя, подкрасться и всё-таки прослушать потаённую беседу. Острый ум и доверчивая память сызмальства выделяли Миньку из общей среды сверстников, и понимал он в происходящем подчас больше иного взрослого.
Между тем Двойра, раскачиваясь на стуле, почти пела невидяще:
– Фанечка не могла ни в кого стрелять. Иголкой себе в руку не попадала – косоглазие с детства, плюс сильнейшая близорукость. Много читала, а мамеле гоняла её, потому что много свечей уходит неизвестно куда. Мы с Фаней были родные сёстры.
– Какие сёстры! – выпалил Минька. – Она Каплан, а если вы Буцман…
– Да я по мужу Буцман! Лёва умер, а меня оставил Советской власти, чтоб ей до смерти ничем не хворать. Второй муж был гражданский, теперь это модно. Он и ушёл от меня по-граждански – не прощаясь. Так вот. Фаня выстрелила в воздух – так её подговорили чекисты. Им нужен был повод, чтобы разгромить фракцию левых эсеров, понимаешь? Не понимаешь. Ну вот ты хочешь, к примеру, подраться с Кирюхой Размётным, а не из чего ссориться-то… Берёшь тогда камешек и будто нечаянно – раз его по ноге! Вот вам и драка. Казус белли, м-да… повод к войне. Не хуже любого другого. Фаина стреляла в воздух. А потом, на допросе, Менжинский ударил её в лицо, когда она спросила – была ли у него мать? И тогда Фаня сказала: да, это я стреляла в вашего вождя. Он плохо стоял, боком, и я его не убила.

Слушая ведьму, Минька помертвел, но слезть с высокого табурета уже не было сил. Он впился глазами в Двойру и, казалось, впитывал каждое слово. Пацанёнку отчаянно хотелось по-маленькому, но ещё больше хотелось ничего не пропустить. Двойра всё так же невидяще и отрешенно смотрела в тёмный угол выстеленной половиками хаты. Речь её текла вяло, словно заученно. Слова перекатывались во рту подобно отшлифованным камешкам в бьющей ключом родниковой струе:
– Ты, конечно, спросишь, откуда мне знать про Фаню? Мне рассказала Фотиева. Она знала в Кремле всё и всех. Но любила она только Машу Спиридонову, за честь и светлую голову. Машу нельзя было не любить. Устав с ней бороться, большевики выслали Машеньку за границу. Чтобы Россия таки рассталась с этой любовью. А Фаину, мою бедную Фанечку, чекисты вывели во двор и расстреляли без суда и следствия, как мародёра или бандита…

– Ты, хлопчику, не журись! – прохладная Двойрина ладонь легла Миньке на стриженую голову. Он зажмурился: неземной гарью вдруг потянуло из сухой старушечьей лапки.
А вдруг пятно от её руки останется на лбу на всю жизнь?!
– Я ведь немножко провидица. Та, кто видит дальше, чем едет… И скоро, скоро совсем приеду. Никто меня не услышит, да и зачем? Некому слушать выжившую из ума старую клячу. Отпустили они меня, красные конники… среди множества одну отпустили. Много званых, да мало избранных. Ты, Минька, слушай сюда. Скоро ты вырастешь и приведёшь к власти левых эсеров.
Ты закопаешь большевиков и отомстишь за мою Фаню, за несчастного Гумилёва, за потерянного Блока и проданного Маяковского. Лежит пока что Главный ваш Большевик возле Кремля, в большой квадратной каменной пещере, как египетский фараон. На кладбище не зарытый, потому что земля его не принимает. Кровью невинных жертв полита была земелька. Прольёт ещё Каин кровушки и устанет до смерти, пока не призовёт его Господь от скитаний к забвению и покою. И останется миру печать Каина – тавро лиловое, в память о грехах наших… А жиды – ну, что жиды? Много они отняли, и много еще отнимут. Быдло, Минька, только и может, что делить да уравнивать. А евреи ещё дадут этой стране немножко русских. Других, умных русских. Лейба Бронштейн не в счёт. Вставай, не бойся, Минька: прошла нога…

– К порядку, граждане! Прошу соблюдать регламент. Отключить второй микрофон! Очнувшись от нежданно нахлынувших воспоминаний, Минька резко повернулся к докладчику:
– Спасибо! Оставшиеся тезисы заслушаем в другой раз!
Минька потёр высокий лоб с яркой, памятной всему миру лиловой отметиной и кивнул председательствующему Рыжкову. С трибуны, запинаясь и дрожа спиной, спускался академик Сахаров.