Одуванчик. (Про безнадёгу)

Автор: Без Ника Нет, она вовсе не старуха в черном балахоне и в руках её нет косы. Та, что неотступно следует за мной молодая. Она грациозно и бесшумно идет по пятам, и только ледяное её дыхание обжигает холодом спину, обнаруживая её преследование. Она дышит, и с каждой минутой выдох её всё больше напоминает сильный порыв ветра. Я чувствую себя беспомощным одуванчиком, меня колышет на тонком стебле и вот-вот, слабеющие с каждым её выдохом, пальцы корней разожмутся. Мне хочется обернуться, но я знаю, что как только наши взгляды встретятся, она выдохнет мне в лицо и разметёт меня по ветру сотней невесомых парашютиков. Я упорно смотрю вперёд, понимая, что однажды ей наскучит дышать мне в затылок, она ускорит шаг и сделает свой последний сокрушительный выдох…
***
Я с наслаждением затягиваюсь сигаретой, спрятавшись в укромном месте под лестницей в онкологической клинике. У меня рак лёгкого. Раковая опухоль случайным своим обнаружением совсем не расстроила меня — я давно уже утратила смысл своего пребывания в этом гиблом месте под названием Сансара. Зато эта самая опухоль довела до истерики мою маму. Ради неё собственно я и здесь.
Помимо наличия в моём организме злокачественного новообразования, врачи утверждают, что я страдаю похуизмом и склонна к самоуничтожению, поэтому караулит меня целый отряд санитаров, но я всё равно умудряюсь сепаратировать от их контроля.
Курю с упоением. Наблюдаю своё отражение в стекле окна напротив. Меня не смущает мой лысый череп (я сама обрилась наголо ещё перед первым курсом химиотерапии), отсутствие бровей нахожу пикантным, и унывать по поводу своего внешнего вида не планирую. Вообще, с тех пор, как умер Валерка, я перестала что-либо планировать. Ведь человек предполагает, а Бог располагает.
Валерка…Высокий, как Эйфелева башня и худой, как тростник. Он относился к разряду тех людей, которые предчувствуют, что их участь на этой планете сводится к тому, чтобы ничего не успев сделать – разрушить или создать, умереть в тридцать пять, вспыхнуть и погаснуть, как метеор, оставив после себя лишь шлейф из ярких воспоминаний в сердце хотя бы одного человека. Валерка утверждал, что единственный смысл жизни — любовь и, если тебе удалось возбудить в том, кого сам любишь это великое чувство, значит ты счастливчик, значит не зря жил. И плевать, что не построил дом, не посадил дерево и не обзавёлся цветами жизни—детьми.—Я вообще не люблю цветы!—твердил он.—Я тебя люблю! И на херу я вертел этот мир!
И Валерка действительно вертел. Вину перед обществом, за своё неуёмное стремление вертеть оное на херу, Валерка не единожды искупал недальнобойными плаваниями по бурным водам уголовно-исполнительной системы, где закалял свои нервы выполнением едких команд вроде «стоять, бояться, строиться, песню запевай». Но Валерка возвращался из плаванья, и всё становилось на круги своя: вскрывались заскучавшие замки, хватали ртами-форточками воздух окна, в которых давно не, зажигался свет…
Но грянуло очередное плаванье, из которого Валерка вернулся в ничем не оббитом деревянном ящике. Та, которая выдыхает ветер, заглянула в его глаза на пересылке в Киеве --его убили доблестные блюстители правил внутреннего распорядка этого пересыльного учреждения. Видимо, Валерка нарушал эти самые правила…
Я не была на его похоронах и не видела его мёртвым. Два последних дня его пребывания на планете, на Земле отсутствовала я — я пичкала своё тело наркотиками, выключала сознание, а когда оно снова возвращалось, брала в руки шприц с коричневой жидкостью.…И тоже вертела…Мир, жизнь, смерть…Вертела!!!
Погружение в нирвану затянулось месяца на три. Или шесть. Или десять. Не знаю. В том состоянии я не наблюдала времени. Помню только, что когда, стараниями моей святой мученицы мамы, я загремела-таки в ХоНД, небо оплакивало кого-то утомительным мелким дождём, клёны за окном моей палаты зачем-то спешили обнажиться и, при свете одинокого фонаря, угрюмо пялились на меня сквозь оконное стекло, неуклюже раскинув тощие, бритые под ноль ветки, угрожающе протягивая их к самому окну, как изуродованные артритом пальцы, наматывая на них мои абстинентные вены. Но к тому времени, когда пальцы деревьев спрятались в белые перчатки из снега, наркологи привели моё тело в удовлетворительное состояние и выписали из диспансера с пожеланиями мира и душевными напутствиями беречь себя.
И это самое тело, страдающее похуизмом и склонное к самоуничтожению, стоит сейчас под служебной лестницей в онкологической клинике и продолжает самоуничтожаться.
Слышу шаги. Кто-то несмело зовёт меня по имени. Узнаю голос Катьки. Выхожу из укрытия и, глядя на неё, едва сдерживаю смех. Она стоит передо мной лысая, как колобок, шелестит пакетом в котором, вероятно, снова притащила для меня ударную дозу фруктов и скалится на все тридцать два.
--Ну как? — она вертит бритой головой, демонстрируя свою красоту.
--А брови, почему не сбрила? – сквозь смех спрашиваю я, пытаясь придать лицу серьёзность, даже строгость.
Вижу, Катька озадачилась — сомневается, что способна ради меня на такие жертвы.
Она протягивает мне пакет, набитый апельсинами и грейпфрутами — меня мутит от них уже, но я с благодарностью принимаю дары.
--Щас пойду к старшей и заложу, что ты опять курила,-- говорит Катька и снова скалится.
Слышатся шаги на лестнице, и я вижу ещё одно совершенно лысое существо. Это Серёга. Не знаю, кем он мне приходится, но он тоже солидарен со мной, поэтому с повышенным вниманием отслеживает растительность на своей голове и избавляется от неё. Кроме того, Серёга уверен в том, что у него ко мне чувства…
— Опять курила? – вопит он, выворачивая карманы моего халата, достаёт только что начатую пачку, комкает её и бросает на пол.
--Смотри, что Катька с собой сделала! — чтобы отвлечь его от утомительной лекции о вреде курения, я тычу пальцем в Катьку.
---Солидарность?— Катька кивает.— Одобряю! — Серёга едва сдерживает смех.— Ничего так, экстравагантненько.
***
Четыре месяца назад, после второго курса химиотерапии моя преследовательница с ледяным дыханием, казалось, стала отставать. Мы сидели с Катькой за столиком ближайшего к моему дому питейного заведения, попивая пивко под рыбу, безразлично и бездумно наблюдали, как суетились на огромной летней площадке официантки, натирая столы и таская подносы с пивными бокалами; солнце приятно пригревало мою бритую под ноль голову. Какой-то длинноволосый тип тоже скучал, и вероятно от этого глаза его блуждали вокруг, перепрыгивали с лица на лицо и вдруг чрезвычайно оживились, напоровшись на нас с Катькой. Он с каким-то особенным трепетом потрогал свои длинные космы, несколько минут просто в наглую разглядывал меня, даже не пытаясь скрыть любопытство, вдруг встал и направился к нашему столику. Высокий, как Эйфелева башня, худой, как тростник.
Церемония знакомства прошла без особенного пафоса и из последующего процесса общения я извлекла, что парня зовут Сергеем и, что это весьма свой парень. На шее его висели наушники, из которых доносился задорный речитатив Летова: «…Я ищу таких, как я— сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных, а когда я их найду, мы уйдем отсюда прочь, мы уйдем отсюда в ночь, мы уйдём из зоопарка…»
Но кто-то из посетителей бросил в музыкальный автомат монету, и настроение моё было непоправимо испорчено: « Одуванчик мой, моя любовь, лети. Встретимся с тобой потом…Когда утихнет ветер.»
Мне стало зябко. Я вдруг снова ощутила присутствие той, которая выдыхает ветер. Кашель разорвал моё горло. Главное, найти силы не обернуться. Силы нашлись. Вечер как-то неожиданно быстро скоротался, я здорово напилась, хоть мама и слёзно умоляла меня беречь себя, а я торжественно обещала беречься. Сама удивлялась на следующий день, как это мне — девочке с абсолютным отсутствием коммуникабельности удалось так легко общаться с посторонним человеком. В конце, наверное, всё даётся легко? Когда осознаешь, что вышла на финишную прямую.
А через несколько дней Серёга снова появился за нашим столиком. Всё доставал вопросами блондинка я или брюнетка.
— Не видишь, что ли?--говорила я.— Я лысая! Не блондинка и не брюнетка! Лысая!!!
Вообщем, мы зачастили со встречами. Череп мой стал медленно покрываться несмелыми волосиками, и Серёга восторженно проконстатировал, что я, оказывается, русая. Чуть позже он попросил Катьку не засиживаться с нами подолгу и, когда однажды Катька состроила озадаченное лицо, сказав, что где-то чего-то забыла выключить, я сразу заподозрила подвох.
--Просто ты мне нравишься, — заявил Серёга, поймав на себе мой вопросительный взгляд. Заявил смело, почти с вызовом.
--Придурок, — у меня не нашлось другого слова.
— И почему же придурок?— таким серьёзным я никогда его не видела.— Я— мужчина. Ты—женщина. Разве это не правильно, когда мужчине нравится женщина?
Я с тоской посмотрела на него. Нет, длинноволосые никогда не вдохновляли меня на любовь. Да и какая может быть любовь? Не до любви мне уже…
Я не позволила себя проводить, а утром не ответила на его звонок. Но Серёга, в конец, обнаглев, припёрся к моему дому и уселся на скамейку в скверике напротив моих окон. Я курила, глядя на улицу, выпуская дым в распахнутую настежь форточку. Серёга увидел меня, полез в карман за телефоном.
--Выйди, — сухо сказал он в трубку.— Поговорить надо.
Я молча уселась рядом. Серега не выглядел смущённым. Скорее сердитым. Раздражение чувствовалось в каждом его жесте. Он быстро подносил сигарету к губам, быстро затягивался, быстро выдыхал дым, ничего не говорил, лишь нервно постукивал подошвой ботинка по асфальту. Меня утомило молчание.
— У меня рак, — проговорила я, сочно затягиваясь сигаретой.
— Какой рак?— не понял Серёга.
--Периферический, мелкоклеточный,-- издевательски пояснила я.
Раздражение Серёги сменил ступор.
--Не понял юмора,-- пробормотал он. Потом вдруг быстро и несвязно заговорил.— А я — то думаю, что это за прическа такая? Это химия… А я решил, что ты просто на приколе…Слушай, — почти закричал он и глаза его метнули в меня молнию гнева,--да перестань ты херню городить! Просто пошли меня, если не хочешь ничего…А ты…,--его глаза наполнились злостью и отчаяньем.
— Давай без истерик.
--Нет, ты что серьёзно?-- Серёга, казалось, окаменел.
--Не утомляй, Серёжа, — устало выдохнула я.— Лучше выброси эти мысли о любви из головы. Иди себе! Живи!
А на следующий день Серёга снова позвал меня на улицу. Он сидел на прежнем месте в бейсболке, натянутой почти на глаза и как-то лукаво ухмылялся. Затем театральным жестом рванул с себя головной убор и обнажил, о Боже, гладко выбритую голову, настолько гладко, что казалось в его лысине, как в зеркале отражалось солнце.
--Одуванчик после сильного ветра,--мне была смешно, но, как ни странно, отсутствие волос Серёге очень шло. И всё-таки в его образе что-то меня смущало.—А брови куда подевались?--воскликнула я, разобравшись наконец что же с ним всё-таки не так.—Ты что сделал с собой? Ну, чудной,-- я смеялась, хоть мне уже не было смешно.
--Я люблю тебя!— без тени смущения проговорил Серёга.
--Что люди подумают?
--О чём? О том, что я люблю тебя?
--О том, что у тебя сбриты брови…
--Да на херу я вертел людей!
Помню, как больно полоснула меня по сердцу эта фраза. Помню, как дорог мне был в эту минуту Серёга.
***
Меня душит кашель. Я закрываю рот носовым платком и, откашлявшись, быстро прячу окровавленную ткань в карман. Мы втроём поднимаемся по лестнице в моё отделение. Позже я вижу, как Серёга даёт маме деньги, она плачет и что-то бормочет ему о метастазах. Я понимаю, что та, которая выдыхает ветер, подошла совсем близко, мой тонкий стебелёк отчаянно сопротивляется порывам её ледяного дыхания, моя голова сотнями парашютиков уже разлетелась по ветру, корни ещё цепляются пальцами за почву, но скоро пальцы разожмутся…. Будет яркий свет. Или кромешная тьма.
И как назло, мне впервые хочется выжить. Нестерпимо хочется плакать. Я захожу в свою палату, падаю на кровать, закутываюсь с головой в одеяло и таки плачу. А через минуту до слуха моего доносятся чьи-то, лишенные надежды, всхлипывания. Я приподнимаю одеяло и вижу Серёгу. Он сидит на стуле напротив, закрыв лицо руками, всё тело его судорожно вздрагивает. Я свешиваю ноги с высокой кровати на колесиках. Он поднимает ко мне лицо— мокрое от слёз. Мне жалко уже не себя, а его.
— Серёжа,-- шепчу я. – Серёженька, --я вытираю его слезы своими тонкими бледными пальцами, целую его лысую голову.—Тише!— я покрываю поцелуями его лицо, глаза,--Представь, что я — одуванчик. Бритый под ноль одуванчик., — его руки, как удавы обвивают мою худую спину, он целует меня в губы, почти кусает, почти душит,-- Однажды меня просто унесёт ветром.…Но мы встретимся с тобой, когда ветер утихнет.