Их не было 319...

Автор: сирота московская Их не было 319...


Женщинам, погибшим на фронтах войны ,
посвящается.

1.

Разведенный спирт стал теплым, и Сидорин, так и не научившийся пить по-хорошему, с отвращением отставил недопитую кружку. Старший лейтенант Сидорин,.командир похоронной команды при 2-й гвардейской армии, расположился со своим немногочисленным подразделением в одном из уцелевших вражеских блиндажей немецкой линии обороны «Вотан», входящий в 150-километровый «Восточный вал».На столе, сбитом из аккуратно оструганных досок, стояли два ящика из-под патронов. В одном из них, перевязанные лохматым шпагатом, лежали стопки документов красноармейцев и офицеров, погибших при прорыве обороны противника, в другом поверх замусоленной толстой «амбарной» книг свалены индивидуальные солдатские медальоны.

В блиндаж вбежал заместитель Сидорина старшина Варакин.

-Товарищ старший лейтенант, там это… Там ужас какой-то! — зачастил старшина, вытирая

короткопалой ладонью обильный пот, мутными каплями выступающий на его белом и рыхлом по-бабьи, невыразительном лице, и, заметив вдруг на столе недопитый спирт, неожиданно для офицера, а может, и для себя, схватил кружку и громко стуча зубами о выщербленные ее края, выпил прощально булькнувшее содержимое.

-… А вы, старшина, случаем, не слишком увлеклись? — поинтересовался

(впрочем, довольно беззлобно) пьяненький, а через это и излишне добрый лейтенант, со старательно скрываемой неприязнью вглядываясь в слюдянистые глазки Варакина. -

-Я, как никак, ваш непосредственный начальник, а вы мало того, что влетаете без доклада и разрешения, да к тому же еще и чужую водку лакаете. Мало вам трофейных фляжек? Ладно, не дрожите так… Что там у вас? Призрак отца Гамлета? Так мы его сейчас осознанным марксистко-ленинским материализмом! Да по яйцам, по яйцам....

Он икнул, прикрываясь, глуповато хихикнул и, закурив папиросу, откинулся назад, упершись спиной в добротно, с немецкой аккуратностью обшитую горбылем стену блиндажа, увешанную фотокарточками полуголых женщин.

Старшина нахмурил пшеничные свои бровки, непонимающе посмотрел на Сидорина и вытянувшись во «фронт», попытался доложить по форме.

-Товарищ старший лейтенант, возле берега реки Молочной, прямо на бруствере обнаружены бабы.

- Бабы?!- Сидорин резко поднялся и его долговязая, тонкая в кости фигура в распахнутой, долгополой офицерской шинели, нависла над низкорослым коротконогим старшиной.

- Что значит — бабы? Местные жительницы, что ли?

-Никак нет, товарищ старший лейтенант, по всему непохоже, чтобы местные. Скорее, штрафники, вернее сказать, штрафницы… -

-Ведите, Алексей Михайлович. Посмотрим, что это за штрафницы. — разом протрезвев

приказал лейтенант и первым вышел наружу.

Обрывки утреннего тумана, цепляясь за растяжки колючей проволоки и вывороченные телеграфные столбы, все еще плавали над оборонными сооружениями фашистов, перепаханными тяжелыми танками и самоходными орудиями, многочисленными, многодневными артобстрелами и воздушными бомбардировками.. Вправо и влево от блиндажа, в котором расположилась похоронная команда, змеились глубокие, местами полу- засыпанные окопы, соединяющие порушенные пулеметные гнезда и точки стрелков-снайперов. Искореженные орудия, сгоревшие танки, глубокие воронки от снарядов воочию показывали, что бои под селом Чапаевкой были тяжелые и продолжительные.

Пролысины жирного чернозема, выброшенного разрывами мин, траурными кляксами расплескались по все еще зеленой, не тронутой осенью траве.. Кислый запах жженого пороха, смешанный с тяжелой вонью обгоревшей плоти, казался осязаемым. Пахло человеческими экскрементами и страхом. Даже яблочный дух заброшенных сельских садов, необычайно сильный в эти октябрьские погоды, не мог перебить эти миазмы.

Село утопало в садах несколько левее от высокого берега реки, куда направились постоянно оглядывающийся Варакин и нервно кутающийся в шинель старший лейтенант.

Уже отсюда, из небольшой низины, поросшей кустарниками дикой смородины и вишни, перед ним со страшной очевидностью предстало то, что так поразило старшину Варакина, наверняка уже успевшего несколько очерстветь душой за время, проведенное им в похоронной команде.

… На поросшем травой бруствере, последней нитке покинутых немцами окопов, перед рекой Молочной в каком-то страшном порядке, словно застывшие по команде «смирно», лежали в упор расстрелянные из пулеметов женщины в солдатском обмундировании, без оружия и знаков различия.

-Ох, блядь, что же они с вами сделали?! — выдохнул

Сидорин и упал перед погибшими на колени, сдирая фуражку с головы.

… Их было много, очень много, несколько сотен расстрелянных женщин и совсем молоденьких девочек. Красивых и не очень. Бзоружных. И лишь у некоторых (сквозь радужную пелену слезы, невольно затуманившей взгляд) офицер заметил зажатые в безжизненных руках саперные лопатки.

- Ох, блядь! -

простонал он вновь, не обращая внимания на стоящих рядом подчиненных, Варакина и подошедших к ним еще троих солдат, грязных и подвыпивших.

-Документы?-

спросил он глухо Варакина, поднимаясь и зло, нервно отряхивая колени и шинель.

-Никак нет!-

Варакин старался не смотреть на заплаканное лицо своего командира.

-Ни документов, ни оружия, ни личных вещей. Вот только у одной в кармане рядовой Бобров обнаружил...

Он протянул Сидорину деревянный, по-видимому, самодельный гребень с выжженным увеличительным стеклом именем «Тася».

«Та-ся», -

медленно, по слогам прочитал Сидорин и осмотрел гребешок. — Да, лагерная работа.

Желваки на лице старшего лейтенанта заиграли, и он, вернув гребень Варакину, резко повернул обратно.

-Я — звонить особистам, а вы, не стойте, не стойте… Ищите. Быть может еще где-то...

Он махнул рукой и пошел назад, высокий и сутуло-уставший.

2.


-… Товарищ капитан. Докладывает старший лейтенант Сидорин. Да-да, из похоронной службы...

Сегодня в трехстах метрах от бывших дислокаций левого фланга 5-й ударной армии обнаружены трупы более трехсот женщин, расстрелянных фашистами в упор.

В связи с тем, что ни у одной из них не обнаружено ни знаков отличия, ни воинских наград, ни документов, а также оружия, я предполагаю, что это был женский штрафной батальон, принявший участие в прорыве обороны противника. С подобным мне сталкиваться еще не приходилось, и к тому же я подумал, что эти женщины пусть косвенно, но проходили по-вашему ведомству, то я и решил, что вы подскажите, что...

… Да, коммунист.

… Да, высшее.

… Да, я понял товарищ капитан: женские штрафные батальоны никогда не принимали участия в прорыве обороны „Вотан“. Так точно: захоронить в братских могилах, координаты не указывать. Да-да, лучше использовать бывшие оборонные сооружения противника… Так точно, понял: о выполнении доложить, документально не отражать.

До свидания товарищ капитан.

… Тяжелая телефонная трубка выскользнула из вспотевшей руки старшего лейтенанта.

-Ох, девочки, девочки...

Он в тупом оцепенении закачался на облезлом венском стуле, невесть откуда взявшемся здесь, в этом вражеском блиндаже, уютном, если не сказать, комфортном, по военным меркам.

-Как же такое возможно? Вы еще остыть- то не успели, а от вас уже все открестились. Война еще идет вовсю, и одному Богу известно, сколько еще идти будет, а про вас уже позабыли… А что будет потом? Через двадцать, тридцать лет? Кто вспомнит? Кто поверит? Да и кому верить то?!

Лицо лейтенанта, пьющего редко и неумело, подернулось нездоровой белизной с яркими пятнами пьяного румянца на заросших щетиной скулах. Сквозь залапанные выпуклые стекла очков — взгляд тусклый, безжизненно- туповатый. В уголках растрескавшихся губ скопилось что-то белое, неопрятное.

-Варакин! Всех женщин захоронить в общих могилах. Воронки не использовать. Лучше блиндажи и окопы. Поверх захоронений — дерн. На все дается не более десяти часов.

...- Да, еще...

Уцепившись за рукав Варакина, Сидорин попытался выпрямиться, но только неестественно изогнулся животом вперед, и противно рассмеявшись дробным, нетрезвым смешком, старательно и чрезвычайно педантично застегнул шинель на все пуговицы, после чего, приблизив влажные губы к уху старшины, громко и горячо выдохнул:

- Кстати там (тонкий изогнутый палец уперся в низкое, затянутое тучами украинское небо), очень рекомендовали не распространяться...

Последнее слово далось офицеру относительно трудно. Он постоял некоторое время, покачиваясь, помолчал да и побрел себе, чему-то громко то ли смеясь, то ли плача, с кем-то громко не соглашаясь.

- Запомни Варакин, —
старший лейтенант, стоящий перед входом в свой блиндаж, обернулся, сложил ладони рупором и громко, как только смог, крикнул:
-Запомни Варакин, кто бы тебя ни спрашивал, знай одно: не было этих женщин. Не было и все! Не бы-ло!!!

- Да понял я все, лейтенант. Понял. Как не понять. Особисты хвоста накрутили, да еще, небось, по партийной линии тебя припугнули… Вот ты и обоссался… В чем, чем, а в этом они мастера… Как воевать или же вот трупы раздувшиеся закапывать, так их хрен с фонарем отыщешь, а как предписания сверху отпускать, так они первые!-
буркнул многоопытный Варакин и, забросив на плечо лопату с отполированным до антрацитного блеска черенком, направился к остальным бойцам.

В левой руке старшина бережно нес выданный ему щедрым по случаю собственной пьяни Сидориным котелок чистого спирта.

3.

В вагоне, несмотря на осень, было довольно тепло, если не сказать жарко.

Пахло дешевым дегтярным мылом, давно немытым женским телом, портянками. Под округлым вагонным потолком, где слоями колыхался тягучий, молочно-сизый махорочный дым, на натянутых между верхними нарами веревках сохло плохо простиранное, не -прополосканное белье. Всю дальнюю стену вагона, напротив широких откатывающихся дверей, занимали грубо сколоченные двухъярусные нары, застеленные бумазейными, синевато-линялыми одеялами, под которыми угадывались слежавшиеся набитые соломой матрасы. На нарах, отчаянно потея, почти впритирку друг к другу лежали женщины. Много, много женщин и совсем еще молоденьких девушек. Возле торцевой стены вагона на застеленной замусоленной газеткой буржуйке, черневшей в углу, под небольшим зарешеченным окном несколько молодых полураздетых девиц (явно из блатных), играли в секу, не на деньги и оттого скучно, без азарта.

Вагон, битком набитый заключенными- женщинами, к составу прицепили где-то под Бугульмой, прицепили в самом хвосте, и от этого все последующие сутки арестантский вагон безбожно трясло и бросало из стороны в сторону. За стенкой, в конце вагона, на открытой площадке кондуктора сидел охранник, похоже из деревенских, и час за часом под расстроенную тальянку разучивал грустную песню, слова которой иной раз заглушали стук колес и гудки встречных паровозов.

«Мы из дома писем ждем крылатых,

Вспоминая девушек знакомых.

Это ничего, что мы солдаты,

Далеко оторваны от дома.



Наши синеглазые подруги,

За письмом сидят, наверно, тоже.

Это ничего, что мы в разлуке,

Встреча будет нам еще дороже.



Тишину в сраженьях мы не ищем,

Мы не ищем отдыха на марше.

Это ничего, что мы, дружище,

За войну немного стали старше....»

-Да японский городовой!- взорвалась неожиданно одна из картежниц с не зажившей еще окончательно наколкой на правом предплечье: шипастая роза, опутанная колючей проволокой, и каллиграфически выполненная надпись под ней — «тохис».

-Это он-то тишину в сраженьях не ищет? Козел, вертухайская морда! Небось, ни одного фашиста живьем и не видел… Вояка хренов!

Она бросила самодельные карты и, подбежав к дощатой стене, громко и требовательно забарабанила по ней кулаками и ногами.

-Ну, ты Ваня! Ты хотя бы мотив иногда меняй для разнообразия. Пентюх царя небесного....

За стеной, раздался радостный и счастливый смех вертухая .

- Это опять ты, Нинель? И все тебе неймется… Вот подожди, через пару часов к Рязани подъедем, и я вам, уголовные ваши души, вместо воды и прогулки до ветру шмон в вагоне устрою по полной программе… Думаете, я не знаю, что вы новую колоду нарисовали?

За стеной вновь коротко хохотнули и опять послышались слова опостылевшей песни...


… «Снова будет небо голубое,

Снова будут в парках карусели,

Это ничего, что мы с тобою,

Вовремя жениться не успели...»

- Карусэли...- презрительно, хотя и значительно тише, бросила Нинель, и нарочито зевая, вновь вернулась к своим картам.

- Ну и духота,.- протянула ее партнерша и рывком стащила с себя бюстгальтер-самострок, откуда на пол выпал туз пик.

- Ну, ты и ворона, Анастасия! -

рассмеялась Нинель, разглядывая чернеющую на полу улику, и громко крикнула, Обращаясь к лежащим на нарах женщинам:

— Эй, вы, троцкистски, шпионки немецкие, мать вашу… Кто хочет в секу на лифчик сыграть, а то мой совсем сопрел?

- Эй, ты, профура!

Сверху легко спрыгнула высокая, подвижная, мускулистая молодая женщина с удивительными продолговатыми зелеными глазами на матовом загорелом лице.

-Еще раз ты, дрянь подзаборная, назовешь хоть кого-то из нас иначе, чем по имени или хотя бы по фамилии, я тебя, воровка позорная, так изувечу, что все положенные тебе по указу Наркома обороны СССР И.В.Сталина, от 28 июля 1942 года три месяца штрафбата, ты
Нина Ивановна Худякова, или если угодно Нинель, ты сможешь только по-пластунски ползать!

-Ишь ты?! — несколько испугавшись, но с трудом скрывая свой испуг, рассмеялась Худякова.

-Никак весь советский спорт в вашем лице, дорогая вы наша Герасимова, на защиту врагов народа выступил? Или вас, заслуженная вы наша легкоатлетка, кто-то над нами, сирыми, уже начальничком поставили? Ась?

Уголовница, нащупывая что-то в кармане лагерных штанов, слегка пригнувшись, испытывающее вглядывалась в лицо зеленоглазой, словно готовясь к неожиданному прыжку.

Спортсменка бесстрашно отвернулась нее и, подтянувшись, одним неуловимым движением своего натренированного тела играючи вернулась на свое место на верхних нарах.

-Кстати сказать, ты угадала… Как только прибудем в расположение части, я становлюсь твоим лейтенантом, начальничком, значит,… Так что пыл свой ты бы лучше для фашистов поберегла..., девонька.

-Нет, ну что за блядство!?

Нинель заметалась вдоль нар, по-блатному, на слегка присогнутых, расслабленных ногах.

-!!! Меня на Бутырском замке каждый сторожевой пес знает, а здесь, в этом долбанном вагоне приходится под политических подстраиваться… Да не в жисть!

-Да куда ты денешься, девочка? -

Полная необычной для заключенных нездоровой полнотой, женщина уже за сорок, кряхтя, встала, подошла к бачку с парашей и присела над ним, старательно прикрываясь застиранной, тюремной юбкой.

-Это в Перми вас, уголовниц было больше, да и кум, начальник зоны на вас ставку делал, вот вы там и верховодили. А здесь милая, тебе не Пермь, и даже не «Алжир», а вагон, и здесь, в вагоне то бишь, вас, блатных, от силы с пяток наберется, и всех начальников-заступников — вот только разве Вася, что песенку за стенкой разучивает. Так что ты, Нина подумай… Опускать вас, конечно, никто не станет, но рыпаться право же не резон, я думаю… Девочки сейчас обозлены, могут и зубы повыбивать… Это я тебе как военврач говорю.

Она вновь вернулась на свое место, и в вагоне повисла напряженная тишина, разбавленная стуком колес и кашлем курильщиц.

-Господи, какие же вы все, девочки, наивные.

С нижних нар поднялась необычайной красоты женщина. Темные словно смоль волосы ее, густые и блестящие, оттеняли высокую шею и впалые щеки, смуглая матовость которых обычно сразу же привлекала к себе внимание как лагерного начальства любого ранга, начиная от последнего, самого задроченного вертухая и заканчивая начальником зоны, так и мужеподобных женщин-лесбиянок, встречающихся и на уголовных, и на политических этапах. И в дикции ее, и во внешнем облике присутствовало что-то такое, что указывало на ее принадлежность к высшей советской знати Кавказа, скорее всего Грузии…

Подойдя к зарешетчатому окну, она села на корточки, особым, распространенным в тюрьмах и лагерях манером, закурила и шумно выдыхая дым вверх, продолжила, ни к кому особо не обращаясь.

-И охота вам девочки по пустякам спорить: блатные -политические, начальники-подчиненные. Все это шелуха, право слово. Нам бы в живых, все эти три месяца, каким ни будь чудом остаться, и то слава тебе Господи… А вы: рядовой, лейтенант… Кстати, смею вас уверить, девочки, подруженьки вы мои, что ни кто из нас, ни из уголовниц, ни из политических, никогда, ни под каким видом не получит не то что офицерских знаков различия, но и сержантских. В частях на все эти должности есть свои, проверенные кадры — как минимум члены ВКП(б), а скорее всего- коммунисты и сотрудники НКГБ одновременно...

Спортсменка на нарах заворочалась, явно пытаясь что-то возразить ей, но черноволосая красавица опередила ее:

-Вам, наверное, когда вы прошение писали, подобные россказни начальник по режиму плел… Но вы только подумайте, подруженьки, это он там, в тайге допустим полковник, и его слово имеет определенный вес, но на фронте, на передовой, любой лейтенант из боевых, да что там лейтенант, ефрейтор его не задумываясь особо куда подальше пошлет, и будет прав…

К грузинке подошла Нинель и взглядом попросив докурить, села напротив.

-А не слишком ли вы, мадам княгиня, хорошо осведомлены для обычной заключенной? Сдается мне, что вы с кумом снюхались. И когда успели? Ась?

-Посиди с мое, Ниночка, и не такой осведомленной станешь.
А во вторых, надо говорить не княгиня, а княжна… Чуешь разницу, девчоночка?

Княжна сплюнула под ноги Нинель и улыбнулась.

Вот только улыбка ее была подпорчена черными провалами голых десен и острыми осколками поломанных зубов...

- Посиди с мое...

Княжна вернулась к себе и легла на живот, уткнувшись лицом в расплющенный тюфяк.

… Паровоз заметно сбавил скорость, а вскоре и вовсе остановился...

- Рязань.-

Закопошился с накидным крючком охранник, дверь слегка отъехала на проржавелых роликах,, и в вагон хлынул осенний золотой свет.

4.

Охранник, грубо выструганный уваленьпод два метра ростом, рябой и пыльно-рыжий, в коротковатой шинели, туго стянутой солдатским ремнем чуть ли не подмышками, казался необычайно неповоротливым и туповатым, но псина у его ног выглядела совсем иначе. Огромный метис, помесь овчарки с волком, почти черный кобель- трехлеток полулежал, презрительно улыбаясь во всю свою собачью пасть. Шершавый темно-розовый язык, казалось, не умещался во рту и переливался через частокол сахарно-белых, необычайно больших зубов. Собака вроде бы дремала, но во взгляде ее изредка приоткрываемых медово-янтарных глаз светился азарт охотника и отчаянная злоба на извечного врага волка — человека.

-Рязань, бабоньки! -

весело повторил вертухай, широко раздвигая двери.

-Здесь простоим часов шесть, не меньше… Так что успеете нагуляться и пожрать, если о вас, конечно, не забудут...

Он рассмеялся и отстегнув поводок от строгого, блеснувшего стальными шипами ошейника собаки, приказал ей коротко и значимо:

-Сидеть!

После чего, извлекая из внутреннего кармана шинели список этапируемых, мятый и замызганный, произнес давно заученную, наверняка много раз повторяемую фразу:

- На прогулку выходить по одному. Прогулка пять минут в сопровождении вооруженного охранника. Попытка к бегству пресекается огнем на поражение. Вызываю по списку:

Алферова- статья 58, пункт-8. Приготовиться Биагули, статья 58, пункты 10 и 11....

… Полная врачиха неловко спустилась по лестнице и словно не веря, что под ее ногами не вечно дергающийся, неверный пол в вагоне, а твердый асфальт, пару раз подпрыгнула на месте… Собака посмотрела на женщину умными глазами и вновь сосредоточилась на дверях вагона.

-Василий, -

обратилась бывший военврач к скучающему охраннику, невольно оглянувшись на свой вагон-.

- Голубчик, сбрось письмо в почтовый ящик, а я тебе за это золотую фиксу дам.

-Вообще-то не положено...-
начал было мужик, но крестьянская хватка в нем явно брала верх, и Алферова, поморщившись, с усилием раскачала, а после и вынула осклизлую, дурно пахнувшую золотинку.

Вася обтер фиксу о полу шинели и, приоткрыв карман, бросил недовольно:

-Суй что-ли, сучка хитрожопая.

Женщина всунула ему в карман заведомо написанное письмо и пробормотала, радостно и торопливо.

-Там, молодой человек, уже и адрес написан и марочка есть… Вам только в ящик сбросить… Уж постарайтесь.

- Не боись, сброшу., -

покровительственно проговорил охранник и ленивым движением автомата направил женщину к вагону.

Биагули, статья 58, пункты 10 и 11.- приготовиться Варакина, статья 159 и 162.

Красавица -грузинка помогла Алферовой подняться в вагон, а сама легко спрыгнула на пустынный перрон.

Всю свою прогулку, все время, что отвел ей откровенно любующийся грузинкой охранник, Биагули просидела на краю перрона возле чахлого кустика сизой полыни. Растерев между пальцами очередной листик чернобыля, она вдыхала его терпкий, пьяняще-манящий запах и плакала. Тихо и беззвучно, опустив голову с иссиня-черными волосами на перекрещенные, бледные бессильные руки с тонкими полупрозрачными пальцами. Из вагона слёз ее ни кто не видел, но на удивление сентиментальный Василий, неуклюже -угловатый, тихонько и робко трогал ее за дрожащее плечо и повторял, обиженно шмыгая курносым своим носом:

-Ну что вы!? Ну не надо… Не положено плакать… Честно-честно, не положено.

5.

… Кухня отыскала арестантский вагон только глубокой ночью, меньше чем за час перед его отъездом со станции Рязань.

Под блеклыми рязанскими звездами, под размытым намеком на млечный путь, часам к двум пополуночи, на росистом черном асфальте, почти впритирку к вагону, элегантно согнув переднюю ногу, уже стояла худосочная лошадь-доходяга, а к оглоблям вместо телеги была приторочена полевая кухня на резиновом ходу. Кобылка с грустными глазами под стриженной челкой-гривой, со странной периодичностью приподнимающая довольно богатый белесый хвост и выдавливающая из себя теплые, исходящие вонючим паром шары навоза, казалось задремала, а неугомонный повар, в недоумении обежавший весь перрон в поисках остальных арестантских вагонов, ожидающих кормежки, в конце -концов махнул рукой, отметил что-то в свернутой трубкой тетради и начал щедрым черпаком раздавать подходившим поочереди женщинам твердую, словно слежавшуюся перловку с крупными кусками переваренной конины.

-Ну ни хрена себе, пайки! -

восхищенно прокричала набитым ртом Нинель, и наскоро проглотив «гуляш», поспешила за добавкой.

… Женщины ели молча, рассевшись на нижних нарах, похожие на рассевшихся в ряд больших ворон), с трудом пережевывая твердую конину, запивали кашу жиденьким горячим чаем, постепенно отогреваясь душой и как-то само собой забывали пусть на время, пусть на час, о нелегкой судьбе своей. Забывали они и о том, что скоро, очень скоро они вместе с другими такими же женщинами -арестантками из других точно таких же вагонов бросятся на врага, зубами и голыми руками вырывая у него право на жизнь, право на победу, право на смерть с чистой совестью и чистыми документами...

- «Сидит Сталин на суку,

Гложет конскую ногу,

Ах какая гадина,

Советская говядина...»

Неожиданно и негромко пропела сытая Нинель и щелчком ногтя выбросила окурок в окружающую ночь.

-Ах ты сука! Лярва позорная! Ты чье, чье имя полоскать решилась? Сталина?

Взбеленился отчего-то вдруг Василий. Он сорвав с плеча автомат и с лязгом послал патрон в патронник.

- Да я сейчас тебя и всех твоих подруг тут же, у вагона, именем страны и закона....

Охранник по железной лестниц, вскочил в вагон и, схватив за волосы, отбросил от себя проштрафившуюся уголовницу.

-Убью, падаль!

Женщины с визгом шарахнулись в глубь нар, и только полная, мигом побелевшая Алферова неожиданно быстро для своей комплекции появилась перед ослепшим от ярости мужиком.

-Да что же ты, Василий, разбушевался- то так? Сам знаешь, не со зла она это, просто по глупости… Дура она, Вася. Как есть дура. Ну что с нее взять? Обыкновенная форточница… А ты, Васенька, плюнь на нее, плюнь. А мы здесь ее уж сами опрессуем как полагается. Плюнь, Вася.

Она полной дрожащей рукой легонько приобняла парня за талию, и мало- помалу подталкивала его к выходу.

Вертухай вытер шапкой крупный прозрачный пот с дергающихся рябых щек и сплюнув на дощатый пол, спрыгнул на перрон. Кобель, напрягшийся было, успокоился и вновь растянулся на прохладном асфальте.

C противным лязгом дверь вернулась на свое место. .

А через четверть часа, поезд тронулся и ехал еще долго, многие сутки вперед, на запад, пропуская спецсоставы, груженные техникой и покамест еще живойбоевой силой...

6.

-… Ну вот бабоньки и все. Приехали!

Громко и радостно прокричал опухший ото сна и многодневного пьянства(а что еще делать в долгой и нудной дороге?)Василий.

Он откатил двери во всю ширь и радостно закончил:

- А вас тут оказывается уже ждут...

И правда, вдоль железнодорожного полотна стояли в ряд открытые грузовые машины с деревянными крашенными зеленым бортами.

Между машинцепью стояли вооруженные автоматами солдаты с исходящими лаем собаками на коротких поводках.

Вечерело. С однородно-серого неба сыпал мелкий прохладный дождь. В свете прожекторов, направленных на состав, капли его казались стремительными и необычайно чистыми.

К вагону неторопливо подошел молоденький прыщеватый лейтенант и, взяв у старательно дышащего в сторону Василия список этапируемых, излишне громко крикнул, всматриваясь в темень вагона:

-Всем, кого назову, выходить с вещами, становиться на колени, руки за голову. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу. Охрана имеет право стрелять на поражение. Уяснили? Поехали...

… Примерно через час обжитой и ставший как будто бы даже каким-то родным для этих женщин вагон опустел, состав, поспешно подталкиваемый тревожно сигналящим кому-то и зачем-то лоснящимся клепанным паровозом, тронулся и вскоре скрылся в дождливых сумерках.

И лишь ртутью сверкающие в далеких зарницах рельсы, казалось, еще каким-то образом связывали этих, таких разных женщин с домом, с Родиной, с пусть и не совсем удачной, но тем н менее мирной жизнью.

7.

-Да вы что, товарищ капитан, смеетесь? Опять баб мне прислали. Да у меня еще вчерашние не кормленные… Что я с ними делать то буду? Где расположу?

- Не дергайся, Курбатов. И стой передо мной ровно. Ты лейтенант или кто? Вот и не забывайся. Задача у тебя простенькая, детская, можно сказать, задача. Тебе нужно всех этих женщин сегодня, сейчас же отвести в расположение 2-й гвардейской армии, вон к тому холму.

Чахоточного вида капитан ткнул пальцем куда-то в непросветную темень...

Да не ссы, лейтенант! Тут ошибиться сложно. Справа наши, слева немцы. Там еще речка протекает, Молочная прозывается. А по вдоль речушки этой Чапаевка расположилась. Поселок, значит.

Твое дело их только довести до расположения наших. Там сдашь по списку и опять сюда. К обеду уже вернешься.

А я баб твоих уже проинструктировал. Их сейчас старшина наскоро переоденет — и в путь.

-Слушаюсь, товарищ капитан.

Широколицый Курбатов неумело отдал честь и переваливаясь с ноги на ногу направился к хозчасти.

-С кем служу, мать твою, с кем воюю...

Капитан сплюнул и, откинув плащ-палатку, заменяющую дверь в землянку, шумно высморкался.

… Робкий рассвет задрожал над колонной услало шагающих женщин.

Подтянуться! Шире шаг!

Повеселевшим голосом приказал женщинам- штрафникам Курбатов, и слегка посомневавшись, повел своих подопечных заметно левее, в сторону курившейся плотным паром реки.

- Вон! Вон уже наши!.

Он помахал кому-то рукой и торопливо выцарапал из новенького планшета свернутые в трубку листки — поименные списки...

… Обер-ефрейтор Отто Грильборцер свернул пропитанную никотином бумажку и, морщась, прикурил эрзац- сигаретку. Письмо невесте опять не удалось дописать- вдоль окопов к нему направился унтер -офицер Райценштейн. Плотоядно ухмыляясь, он уже хотел было что-то высказать Отто, как всегда язвительное и гнусное, но в этот миг что-то привлекло его внимание.

Грильборцер проследил за ошарашенным взглядом командира и только сейчас заметил, что практически напротив его пулеметного гнезда появился русский офицер, размахивающий чем-то(господи, неужели граната!?), и колонна солдат, устало поднимающаяся на бруствер, справа и слева.

-Стреляй! Стреляй, Отто! -

закричал унтер-офицер, прикрывая голову растопыренными пальцами, в ужасе падая на дно окопа.

-Ты куда нас завел!? Татарская твоя рожа! -

завизжала ощетинившаяся Нинель и ринулась прочь от пулемета. Но ее спину, облаченную в стиранную-перестиранную солдатскую гимнастерку, уже прошил не успевший набрать скорость свинец пулеметных пуль.

… И хотя и был Грильборцер, наверное, самым плохим пулеметчиком из всех прикомандированных к военсоставу немцев, обороняющих 150-километровый «Восточный вал»,

но он в течение считанных минут смог положить несколько сот безоружных растерявшихся женщин.

… Плотно свернутая, пропитанная никотином бумага, все еще тлела, потрескивая, на дне окопа, а для этих женщин, женщин в годах и совсем еще молоденьких девочек, не успевших вкусить самую обыкновенную, без шмонов и карцеров, доносов и побоев, пересылок и редких свиданий с родными жизнь, все уже было закончено.
2009