Человек ускользающий (13-16)

Автор: дервиш махмуд 13
Как-то в августе, том злополучном дождливом месяце, выдался у него особенно нелепый день. Начался этот день с того, что Рувимов, который всегда принципиально ходил пешком, решил вдруг воспользоваться подземным транспортом. Минутная слабость, порыв. Городское метро он посетил впервые за долгие годы, и поездкой оказался весьма впечатлён. Его поразил чудовищный избыток единовременно присутствующих под землёю людей, большинство из которых были уродливы и явно нездоровы. Горбатые, безногие, с вывороченными носами, без ушей, с какими-то наростами на головах. Особенно его впечатлила одна увиденная им толстая, почти шарообразная девочка-подросток с близко посажеными глазами и длинными распущенными волосами до пояса. Девочка как бы катилась по вестибюлю метро, спеша на поезд. Она зачем-то посмотрела в самые глаза Рувимова, чем нешуточно напугала его. Люди толкались, кричали, текли потоками в разных направлениях, но каждый из них оставался как бы заключён в свой отдельную непроницаемую сферу страданий и боли. И их, этих заведомо виновных во всём животных, было множество, чрезмерное, ничем не оправданное множество. Куда ты хочешь девать их, Господи! — хотелось крикнуть Рувимову. Жалость к этим людям и страх перед ними затуманили его сознание. Он вышел на поверхность сам не свой, шатаясь и бормоча, и пошёл в произвольном направлении.

Он бродил по городу несколько часов, дезориентированный до такой степени, что стал совершать нетипичные для себя поступки. Увидев летнее кафе под навесом, он сел за столик и заказал кружку пива. Выпил и огляделся, будучи как в полусне. Здесь было не лучше, чем под землёю. Угрюмые человеческие существа, совершенно без цели коротавшие за столами оставшееся до биологической смерти время, изображали, причём плохо, без огонька, беззаботно отдыхающих горожан. Мимо кафе шли по бульвару только что нарисованные на компьютере прохожие. Рувимов смотрел на людей так, будто они были голые. Их присутствие казалось ему почему-то немыслимым, фантастическим фактом. Только бы не начать опять испытывать жалость, подумал он, и тут же постыдное это чувство охватило его. Жалость была настолько интенсивна, что он чуть не заплакал навзрыд. Трезвая часть его ума продолжала анализировать, определив эти жалостливые приступы как производственный брак интенсивно работающего сознания, но поделать с собой он ничего не мог – ибо в тот период пребывал в апогее разлада. К тому же, что-то притягательное было в этом состоянии болезненного сочувствия. Он припомнил, что в книгах по буддизму часто упоминалось, что сам Лучезарный Учитель частенько впадал в периоды грусти и «бесконечного сострадания к перерождающимся существам». Рувимов теперь хорошо понимал Принца Света.

Немного успокоившись, он выпил напитка, выдохнул и, отведя взгляд от бульвара, стал смотреть на человека за соседним столиком. Это был мужик лет тридцати пяти. Кудрявый, низкорослый, темнолицый. Друзья наверняка звали его «Пушкиным», тем паче, что вниз по щекам его спускались с висков явно нарочно выращенные бакенбарды. Человек пил тёмное пиво, смакуя каждый глоток. Выпив половину кружки, закурил, с независимым видом откинувшись на спинку ярко-синего пластикового стула. На безымянном пальце левой руки (не ноги же, в самом деле) у мужика было толстое золотое кольцо. Куря, он картинно выдувал дым вверх, как это делают уверенные в себе люди (жена рассказывала Рувимову о связи между способом выдувания дыма и чертами характера, тьфу, бля; сам Рувимов пускал дымную струю куда-то себе в пах). Рувимов без усилий прочитывал все мысли человека за соседним столиком, будто череп этого «Пушкина» был стеклянным: сначала всё у него в голове вертелось вокруг денег – он считал, что мало зарабатывает и тут же убеждал себя в обратном, играя с самим собой в поддавки. В качестве аргументов «за», он приводил хотя бы эти довольно дорогие сигареты, которых он может запросто позволить себе выкуривать по полторы пачки в день или вот ирландское пиво, тоже недешёвое. Потом вопрос денег был отложен и начались вожделеющие взгляды на официантку, вызревало желание заговорить с ней, пофлиртовать; Рувимов даже определил отрезок времени, спустя который мужчина вступит с девушкой (которая не носила бюстгальтера, но, жаль, надела-таки трусики под полупрозрачный лоскут юбки) в символический диалог половозрелых самца и самки. На исходе пятой минуты кудрявый человек поднял руку в направлении девочки и открыл рот; Рувимов удовлетворённо самому себе собирался кивнуть, но тут произошла несуразица, накладка.

Официантка запнулась об стул, упала с подносом, кружки с пивом с приятными для слуха хлопками соприкоснулись с каменным полом и, разбившись, как будто бы исчезли, растворились в воздухе. Мужик поспешил к девушке на помощь, но по дороге налетел на Рувимова, и упал тоже, снеся свободный стол. Навернулся со стула и сам Рувимов, упал на спину, успев приподнять голову и тем самым избежав удара затылком. В эту же минуту – я не вру – на шоссе случилась авария, несколько машин столкнулось с визгом и металлическом скрежетом, закричали люди. Рувимов привстал, и в этот миг над ним просвистело нечто серебристое – это был, как оказалось, диск от колеса, он ударил пытающегося подняться на ноги мужика, похожего на Пушкина, и убил его, раскроив ему череп. Всё это, занявшее в описании целый абзац, свершилось за секунды. (Бывает, кстати, и наоборот: здесь мгновения, там – года.)

Рувимов, не обращая внимания на возникшую толкотню и суету вокруг, выбрался из кафе и пошёл скорым шагом прочь, пока никто не попытался задержать его.

Подобные происшествия, бессмысленные и дурные, случались с ним почти каждый раз, когда он покидал уединение своё и выходил в открытый космос, хотя, конечно, смертельный исход наличествовал впервые. Это значило, что Рувимов зашёл слишком далеко. Он и мир стали совершенно несовместимы. Нельзя было исключать и такой вариант, что весь этот бардак в кафе был кем-то зловеще спланирован, и мишенью являлся именно он, Рувимов, а не безвестный сторонний персонаж, послуживший герою невольным щитом.

Прибежав домой, Рувимов упал на матрац и сутки пролежал неподвижно. Оцепеневший снаружи, он испытывал изнутри жутчайшую лихорадку сознания, такую, что мысли его, пребывая в хаотическом коловращении, выворачивались задом наперёд и сами себя поедали.

После нелепого этого случая совсем перестал выходить из дома, даже в окно не выглядывал, пищу получал через заказную сеть, тогда-то и стал подумывать о самоуничтожении. Возникало желание сдаться, шагнуть отсюда прочь, в спасительную тьму небытия-неведения. Реальность словно поставила Рувимову опаснейший шах. Благо, этот малый успел сделать единственно верный ход и ускользнуть от опасности сквозь щель в бетонном заборе.

14
Солнце стремительно, как глаз эпилептика, закатывалось за край земли. Где-то позади меня, в одном из отсеков, зазвонил телефон-автомат: мне давали последнее предупреждение. Оставив на белой плите только рюкзак и шляпу, я прыгнул в восьмигранный водоём. Я не почувствовал ни тепла, ни холода – это действительно была не вода. Субстанция обладала всеми основными характеристиками жидкости: текучестью, прозрачностью, податливостью, кроме одной – она не была мокрой. Это было нечто вроде наэлектризованного плотного воздуха.

Передвигаться в такой среде было непривычно и волнующе; подобные, только гораздо более приглушённые ощущения бывают, когда летишь во сне. Или может, так чувствуют себя космонавты в невесомости. Я поплыл вниз, на мерцающий красный огонёк. Дышать было невозможно, а видимость была как в тумане средней плотности. Ко мне подплыла из полумглы огромная механическая рыба с глазами-фонариками. Мы посмотрели друг на друга, и она, раззявив на меня рот, всё-таки передумала откусывать мне голову. Выглядело это так, будто я прошёл фэйс-контроль. Я довольно быстро доплыл до дна (в ушах у меня лопались бесконечные пузыри, будто кто-то ногтём один за другим пронзал пупырышки на такой, знаете ли, предохранительной полиэтиленовой упаковке), увидел дверцу с нужными опознавательными знаками, достал из кармана ключик и попытался вставить его в почти невидимую скважину. Ключ-живчик выскочил у меня из рук и сам дело своё сделал. Неприступного вида металлическая пластина двери сдвинулась вниз.

Я вплыл в предбанник, дверь снова наглухо захлопнулась. Меня окружил полный мрак. К тому времени я уже начал задыхаться, но, слава богу, система сработала, и субстанция из переходного шлюза утекла. Каморка заполнилась отдающим химией, но всё же пригодным для дыхания воздухом.

Я открыл люк в полу и спрыгнул вниз, попав в длинный, ярко освещённый коридор со сводчатым потолком. Я был совершенно сухим, лишь лицо и руки покрывала невидимая наэлектризованная осклизлость. Пошёл вперёд, но не успел сделать и десяти шагов, как навстречу мне неведомо откуда выскочила длинная и тощая до карикатурности девочка лет двенадцати в коротеньком простом платье.

-А сюда нельзя, товарищ, здесь запретная зона!- условный, утрированно детский голосок её в другой ситуации меня бы рассмешил, но нынче было мне не до веселья.
-И кто ж это мне запретит идти, куда я хочу, уж не ты ли?! – с внезапной, удивившей меня самого резкостью возразил я, имея намерение пройти мимо девочки, отодвинув её в сторонку.
Я уже протянул было к ней руку, но ребёнок изящным жестом отвёл её и без замаха врезал мне кулаком под дых. Удар оказался умелым и весьма болезненным.
-За что?- глупо спросил я, дыша с немалым трудом.

Тут девочка, двигаясь с быстротой молнии, подпрыгнула и въехала мне ногой сначала по коленке, потом по локтю и в завершении, как бы ставя восклицательный знак, костлявым, как будто железным пальцем влепила мне в лоб щелбан: всю эту серию ударов она проделала, пока зависала в воздухе. Я рухнул на пол. Видя краем глаза, что она, занося растопыренную пятерню, собирается вырвать напоследок мне сердце, я заорал:
-Погоди!- торопясь и подвывая от боли, достал из кармана штучку, переданную Палочником. -Я от Потап Панкратыча!
Она прищурилась недоверчиво на меня, но забавную игрушку взяла и долго разглядывала.

-Надо было сразу показывать,- укоризненно пропищала она.- Вставай, пошли. Тут всякие ходят. Сегодня один уже хотел прорваться. На манекен похожий, гладкий такой весь. Сначала заболтал меня, а потом как выхватит из кармана пестик! Вот такенный! Я этому типу глаза выцарапала. Буквально. Где-то бродит теперь слепой по лабиринтам!- девчонка рассмеялась звонко, как стеклянные шарики по полу рассыпала.
Кого-то напомнил мне этот её похожий на манекен человек. Я поднялся на ноги. Силы мои были на исходе: денёк выдался суматошный.

-Ты страшный человек,- проговорил, отдуваясь, я. — Как зовут-то тебя?
-Ниточка. Или Дочь Номер Один. Иногда – Солнце.
-Ты давно живёшь здесь? Как сюда попала?
-Я здесь живу с самого рождения. И никуда не выхожу. Как космонавт на космической станции «Мир»! Кстати, ты никогда не думал, насколько глупо и романтизировано отношение обывателей к космонавтам? – Девочка ткнула меня кулачком в живот (уже не больно, а по-дружески) и защебетала, почти не делая пауз и не давая мне вклиниться со своими вопросами.- Ветер вселенной, бездонные пространства! На самом деле космонавты заключены в скорлупки своих тесных кораблей, как рыбёшки в консервные банки. Всюду железо, ничем не пахнущий воздух. Стерильность и функциональность. И им оттуда не сбежать, вокруг только чёрный вакуум и бесчеловечные звёзды. Это же сплошная клаустрофобия, какие там космические просторы. Даже когда они выходят ненадолго наружу, на них надеты эти ужасные скафандры, в которых чувствуешь себя, как в гробу. Мука, бесконечная мука. Мне кажется, что все космонавты в короткий срок становятся неизлечимо больны. А знаешь, какие сны снятся в космосе? Совершенно адские! Вовсе не про траву у дома. Космонавтам ещё хуже, чем подводникам, там-то, под водой, хоть гравитация есть.

-Да, да, всё что ты говоришь, очень интересно,- отреагировал я.
Девочка выглядела типичным мутантом: тельце, как фитилёк, худые ручки и ножки, глазищи на пол-лица, белёсые прямые волосы. В её подчёркнутой внешней ненормальности присутствовала даже своеобразная красота, будто она была созданным для компьютерной игры персонажем.

-Так чья ты дочка-то, я не понял?
-Папы Эдуарда и мамы Анны, естественно.

«Неужто сестричка?- подумал спокойно я.- Интересно было бы на эту маму Анну посмотреть». Но вслух пока ничего не сказал, мало ли что.
Мы шли по коридору. Ниточка продолжала без умолку болтать на совершенно посторонние темы. Я не препятствовал. Потом был ещё один люк в полу, из которого, когда мы его открыли, повалил, как из парилки, влажный пар. Мы нырнули в клубящуюся неизвестность. Выбрались из облака и сразу попали в светлую оранжерею. Сад походил на сон безумца. Растения произрастали тут экзотические и незнакомые мне – кустики были скорее синеватые, чем зелёные, а цвели они мелкими ядовито-красными цветочками, которые источали весьма странный, больше химический, нежели растительный, но очень, очень приятный, пьянящий аромат.

Затем снова коридор с высоким потолком и наконец белая круглая дверь. Девочка сказала какое-то слово – я не расслышал, слово было на птичьем языке, и дверь открылась, как открываются двери внутри космических кораблей в научно-фантастическом кино – спирально выкрутившись. Эффектно.

Мы очутились в огромной ярко освещённой софитами лаборатории. Человек в зелёном халате и маске с респиратором стоял спиной к нам в дальнем углу, занятый чем-то важным, держа в руке на отлёте пробирочку с ярко-оранжевым веществом. Вдоль стен располагалось несколькими ярусами полуфантастическое, на мой взгляд, оборудование. Полным ходом шли сложные лабораторные процессы. Колбы, реторты, центрифуги, водяные бани, змеевики с бурлящей жидкостью, металлические со стеклянными дверцами шкафы, какие-то кубические аквариумы, экраны компьютеров с бегающими на них графиками. И снова всё это напомнило мне стилизацию под трёхмерную игру или даже комикс. Не верю!- хотелось крикнуть мне, но не стал.

Человек, который мог оказаться моим исчезнувшим отцом, повернулся ко мне и стал снимать маску.


15
В том же самом месяце августе, столь урожайном на знаки глумливого рока, Рувимов дошёл в своих метаниях до того, что решил вдруг увидеться с матерью, с которой не общался уже несколько лет. Он пришёл к ней, доверившись смутному чувству, хмурый и нервный – в те дни он жил в тревожном ожидании катастрофы, и во всём его существе присутствовала лихорадочная внутренняя дрожь.

Мать Рувимова, несмотря на алкоголизм и связанное с ним периодическое помутнение рассудка, оставалась ещё женщиной бодрой и деятельной, к ней даже ходили мужчины – их было несколько, но Рувимов представлял себе этих бедолаг как бы слившимися в один персонаж – этакого серолицего, глумливо скалящегося «дядюпетю» в серой кепке на лысой голове и папироской между губ. Мать встретила Рувимова довольно приветливо; слава богу, она была одна. Радушие же её объяснялось просто: в данный момент она пребывала в начальной, наилучшей стадии опьянения. Сигаретка меж пальцев, морковная помада на губах, букли на голове, какая-то нелепая, салонная, отнюдь не домашняя одежда. Она обняла сына, имел место даже влажный, неприятный Рувимову табачно-винный поцелуй. Однако, даже не успев проводить его в кухню, мать тут же начала читать ему свою куцую мораль, взятую целиком у чужих людей в пожизненное пользование. Сын поморщился и пожалел о дурацком порыве, заставившем его навестить эту давно не любимую им и никогда не любившую его некрасивую, с жадными озабоченными глазами женщину. Сделавшую, между прочим, до рождения Рувимчика два аборта и только благодаря решительному вмешательству бабушки сохранившую третьего зародыша. (Мужа она держала в неведении, так что тот, рассеянный и далёкий от земных забот человек, о загубленных детках ничего не знал.)

Стиснув зубы, терпеливо выслушивал Рувимов назидательные речи родительницы, произносимые ей со снисходительно-ласковой, в контексте беседы совершенно неуместной интонацией. Впрочем, дело было даже не в матери – она была ничем не хуже других – Рувимов уже привык, что каждый раз, когда он вступал в контакт с представителями людского рода, ему тот час начинала навязываться чужая и априори злая воля, липкая и удушливая. Это было неизбежно – как отравленный воздух, как чавкающая под ногами грязь. Потому кивал и молчал. Предложила выпить чаю. Согласился. Пили чай, безвкусный и жидкий, хорошо, если вчерашний, а то может и трёхдневной давности. Рувимову были предложены какие-то высушенные мучные вещи, но ответил отказом. Тогда может, бокал вина? Тоже отрицательно помотал головой.

-И ваши отношения надо зарегистрировать,- долбила мать.
-Угу.
- И работу тебе найти нормальную…
-Да.
-И перестать целыми днями дома сидеть…
-Согласен.
-Стать, в конце-то концов, полноценным членом общества…

Рувимов снова кивнул, посмотрел в окно, за которым беззвучно низвергались с неба потоки воды (дождь не прекращался уже вторую неделю, как будто кто-то там наверху сблындил окончательно и удалился прочь, оставив включёнными все краны), и вдруг, сам того не желая, высказался:
-Я, кстати, понимаю, почему от нас папа сбежал, я бы на его месте…- оборвал себя и заткнулся, втянул в плечи голову, приготовившись защищаться: в последнее годы с матерью случались приступы неконтролируемой ярости.

Мамаша заглохла, переваривая информация, затем из груди её вырвался неблагозвучный животный стон, она ухватилась за стол и перевернула его на сына. Чай, прокисшее варенье в блюдце, сухари – всё полетело в него. Она схватила упавший на пол нож (тот случай, когда примета сработала в обратную сторону: через минуту мужчины здесь не будет) и бросилась на Рувимова, совершенно определённо метя ему в шею. Нервозно хохотнувший Рувимов увернулся, прыгнул в коридор, закрыл дверь в кухню.

-Стой, сучонок!- заорала мать.

Слышал, как она тяжело осела на пол, выронила оружие, залилась захлёбывающимся плачем.

-Прощай, мама. И это…прости,- успел промолвить напоследок Рувимов, будучи на краю истерики: что-то происходило с ним, какая-то внутренняя, каркасная структура в нём претерпевала обрушение. Но сдержался, не заорал, упав в слезах на грязный половичок. Дрожащими руками открыл замок и навеки удалился из родного дома.

16
Нет, человек, снявший маску, был не мой отец. И даже не мужчина – халат скрыл очертания фигуры и, готовый обмануться, я обманулся. Это оказалась женщина лет сорока с короткими светлыми волосами, довольно красивая, скуластая и пухлогубая. В глазах её сначала вспыхнул ужас, потом, когда она взглянула на улыбающуюся девочку рядом со мной, отобразилось в них изумление. Мне почему-то подумалось, что она впервые видела в этих стенах живого постороннего человека.

-Алоха!- проговорил я как можно приветливей. Я боялся, что сейчас она выхватит из-под полы халата футуристический пистолет и поразит меня ионным зарядом.

-Мама, не бойся. Он от Панкратыча!- крикнула девочка, подпрыгнув на месте.

Лаборатория была просторной, и голоса забавно резонировали в сухом стерильном воздухе помещения.

-Подойди сюда, мальчик!- произнесла женщина величественным и мелодичным голосом, каким могла бы говорить, наверное, Аэлита, царица Марса, если бы тот фильм 1924 года был звуковым.

Я поднял вверх руки и медленно пошёл к ней. Сверкнула пару раз синеватая молния где-то среди реторт и змеевиков. Девочка убежала вглубь лаборатории и стала там прыгать через скакалку, подлетая на немыслимую для обычного человека высоту. При этом она громко и заливисто хохотала. Понятно, теперь она хотела меня очаровать: вряд ли у малышки было много друзей в подземельи. Мать молча направила в сторону дочки палец, и дитя послушно затихло. Я продолжал скалить зубы.

-Садись,- сказала мне женщина уже спокойно, по-домашнему.
Я сел в вертящееся высокое кресло.
-Фамилия?- спросила меня она, усевшись напротив и закуривая тонкую сигарету.
Я пару секунд рассматривал её: выглядела она хорошо, хотя, конечно, была немного бледновата – сказывался подземный образ жизни. Замечательные глаза – синие и спокойные. Она улыбнулась мне, и лицо её словно бы просияло нежным светом. Так улыбаются люди, которым абсолютно неведом страх. Милая женщина.
-Рувимов,- отрекомендовался я, чуть наклонив голову, и добавил, подумав,- младший.
-Сын?
-Сын.
-Я так и подумала сразу. Вы немного похожи… Ну что сказать – твой папа предупреждал о возможности такого варианта развития событий.
-А где папа?
-В данный момент он отсутствует.
Я набрался храбрости и промолвил:
-Он жив?
-Скорее жив, чем мёртв,- теми же словами, что и Палочник, ответствовала мне она.

Выдохнув, я поднял ладонь и твёрдо сказал ей:
-Я хочу услышать обстоятельный ясный рассказ, милая женщина. Я устал от намёков, недомолвок и догадок.

-Зови меня Анна. Не волнуйся, младший, я расскажу тебе всё, что знаю.
И она, слегка хмурясь и оживлённо жестикулируя рукой, в которой держала сигарету, действительно рассказала мне.

Вот её история целиком, как я её услышал и понял. Свои реплики, которые состояли большей частью из междометий и восклицаний, я пропускаю.

«В конце семидесятых годов прошлого века, когда советский космос был всё ещё на подъёме, правительство заинтересовалось идеей освоения ближайших планет, в частности, Марса. С Луной, как известно, у нас, русских, ничего не вышло. Не совсем вышло и у американцев. Их оттуда погнали, как собак. Они вынуждены были все свои далеко идущие проекты свернуть в трубочку и положить в долгий ящик. Советские учёные обратили свои взоры на Марс. Это была долгосрочная программа. Предполагалось не просто так, восторженными дурачками прилететь, побродить по поверхности, набрать камней и вернуться, но застолбить место для коммунистического будущего. Была разработана программа по изменению климата Марса с целью его дальнейшей колонизации, и целый секретный институт занялся этой проблемой.


Ты, должно быть, в курсе, что Марс имеет атмосферу, почву и ледники на полюсах. При определённых условиях можно было сделать воздух красной планеты пригодным для дыхания. На первой стадии рассчитывалось модифицировать атмосферу на отдельных обширных участках, ограниченных куполами. Для этих целей в кратчайшие сроки возвели Химический Комбинат №0, на котором мы сейчас с тобой находимся. Группа учёных, в которую входил и молодой биохимик Эдуард Рувимов, успешно занималась разработкой специального субстрата, состоявшего из смеси водорослей, бактерий и удобрений. Замещение обширных площадей Марса этим субстратом должно было с течением времени привести как раз к цепной реакции, каковая нужным образом перепрофилировала бы состав атмосферы. Бактерии должны были начать размножаться, разлагаться, выделять кислород и т.д. Ты наверняка слышал об этой теории. Но вряд ли слышал, что попытка была осуществлена на практике. Так вот, для твоего отца, постепенно занявшего в специально созданной при комбинате лаборатории одно из ведущих мест, это было делом всей жизни. Вам он говорил, что трудится рядовым сотрудником в каком-то там захолустном институте, но это была вынужденная ложь: он был серьёзный учёный, доцент, всю жизнь, правда, проработавший под строжайшим секретным грифом. Он лично разработал специальный состав для «марсианских брикетов», как они это называли. Спрессованные такие кирпичики из субстрата и законсервированных живых организмов, которые должны были в огромном количестве поставляться на Марс. Брикеты производились тоннами, производство шло на полную мощь.
Были построены специальные грузовые космические корабли, которые этими самыми брикетами набили под завязку. И вот в 1982 году три таких грузовых корабля отправились на Марс. Но их постигла неудача: один улетел мимо цели в открытый космос, два разбились при посадке. Неудача обескуражила советских, но ненадолго: год спустя была снаряжена целая эскадра кораблей с многотонным грузом на борту. Но отправиться в полёт корабли не успели: как назло, настало время гнусных перемен, и в открытый космос ушла сама Империя.

Отец считал, что те первые корабли перепрограммировали селениты, обитатели луны. И что вообще, весь проект находился под их контролем. Но ему, естественно, никто не верил. Программа была глубоко засекречена (советское правительство хотело преподнести жителям страны и всей Земли сюрприз). Не вышло у них ни фига. Дорогостоящий проект собрались законсервировать, заморозить. Это означало конец исследованиям, конец планам доцента Рувимова. Он с самого начала участвовал в разработке проекта и не мог смириться с тем, что его дивная мечта – освоение Марса – накрылась тазом. У него даже была идея отправиться на Марс одной из последующих экспедиций, когда работа под куполами будет налажена. А тут такой облом. Что-то он там пытался доказать руководству, но, естественно, без толку. Наружные цеха комбината были демонтированы и брошены, а подземные лаборатории залили специальной смесью, которая со временем превращается в слизь и всё к чёртовой матери замораживает до второго пришествия. Но Эдик решил сохранить одну из основных лабораторий в рабочем состоянии и, пробравшись на тогда ещё тщательно охраняемую территорию, тайно перекрыл шлюз. Поступок, достойный героя.
Доцент Рувимов ушёл из науки и вообще из мира людей, решив выждать время. Правильно сделал, что скрылся. Практически все, кто участвовал в работе над проектом, в течение нескольких лет после погибли или исчезли при странных обстоятельствах. Ну, рабочьи на комбинате-то и не знали, что, собственно, производят, их не тронули. А вот с другими обошлись сурово. Директора комбината, например, обезглавил на рыбалке сом. Заместитель выпил случайно стакан муравьиной кислоты вместо вина. Учёных из лаборатории тоже ликвидировали. Учителя Эдуарда профессора Амброзьева заразили неизвестным вирусом, сведшим его в могилу за неделю, главный химик был повешен на собственной даче. Эдик считал, что за всем стоят закулисные надправительственные силы. Он говорил, что они для этого и развалили Союз Советских Республик, чтобы остановить освоение марсианских территорий. Кому-то прогресс человечества был очень невыгоден. Ну а когда шумиха утихла, о проекте забыли, архивы уничтожили, разработки похерили, Эдуард вернулся в лабораторию, где была сосредоточена, как-никак, вся суть его души, и запустил её, лабораторию, возобновив работу.

Кто я такая? Будучи студенткой, проходила практику в том самом секретном институте. О том, что он секретный, мы тогда не знали: просто работали лаборантами, подай-принеси, короче. У нас с твоим папой случился небольшой роман, скорее даже флирт. Но это с его стороны был флирт, а я-то влюбилась тогда в него по-настоящему. Страдала. Ну, потом мы долгое время не виделись, и вот двенадцать лет назад он нашёл меня. Пришёл ночью, в обстановке строжайшей тайны. Предложил навсегда уйти с ним под землю. И я согласилась, бросила всё.

Стали мы жить в лаборатории. Жили, надо сказать, душа в душу. Любили друг друга и работали. Выводили оптимальные составы брикетов. Наименьший вес, наибольшая плотность, варьировали пропорции. Проводили различные эксперименты. Работали на будущее. Ты уже видел нашу продовольственную оранжерею? Здесь, под нами, есть ещё одна, огромная, с марсианской гравитацией. Там мы зачали, родили и вырастили нашу дочку. Нам надо было знать, возможно ли воспроизводство людей в условиях модифицированного Марса. У нас получилось: Дочь Номер Один, Ниточка, выросла полноценным биологическим существом.

Но несколько лет назад твой отец, забредший в некоторый mental cul-de-sac, как он выразился, впал в неразговорчивое состояние. Как бы оцепенел для внешнего мира, перестал реагировать на раздражители. Он не то чтобы разуверился, что людям пригодятся его наработки, но посчитал, что приход этого времени будут всеми силами оттягивать те, для кого развитие человечества невыгодно. Они не дремлют, считал он, и постоянно следят, чтобы мы не высовывались. Пока люди бродят по Земле послушными марионетками, ими легче манипулировать. На Марсе до них трудно будет дотянуться. «Они не хотят пускать нас на Марс»- часто повторял твой отец, когда мы ночами глядели на луну из щелей нашего подземелья. Нужен другой способ, говорил он. Однажды вечером он сказал мне такие слова: раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Вошёл в «марсианскую комнату», как мы её называем, и…исчез. Да, вот так. Из запертого помещения с одним входом. Думаю, дружественные марсиане, про которых он говорил, что они, дескать, живут в параллельном измерении Марса, забрали его к себе.

Я держу лабораторию в чистоте, пока он отсутствует. Он исчез около полугода назад, оставив меня в качестве своего резидента. Наружу мы с дочерью выходим редко. Потап Палочник помогает нам с необходимыми препаратами и оборудованием.

Чем я тут занимаюсь целыми днями? В свободное время произвожу синтетическую радость. Мы считаем, что это может пригодиться колонизаторам Марса в будущем. Продукт помогает сосредоточиться на конкретных задачах повседневной жизни и содержит дух в непрерывном приподнятом состоянии. Это безвредно и не вызывает аддикции. Могу дать попробовать.»

-Дайте,- кивнул я.
Она дала мне маленькую оранжевую таблетку.
-Положи под язык и медленно рассасывай.
-Другой способ…- прошептал я, сунув в рот таблетку, — другой способ. Те же слова я сказал профессору Любезнову, когда он спросил меня, чего же я ищу… Вы хотите, чтобы я поверил в вашу историю?

Препарат подействовал почти мгновенно. Перед глазами у меня немного поплыло, завращалось. Приятное покалывание появилось во всём теле. Захотелось встать и пройтись. Я встал и прошёлся. Анна с улыбкой глядела на меня.

-Ты можешь выбрать версию, что всё это сивой кобылы бред. Что твоего отца не существует. Или что он больной человек и всю эту чепуху про освоение Марса выдумал. Или что я сама наплела тебе небылиц. Ты можешь сказать, что любой учёный – биолог или химик, посетив лабораторию и «марсианскую» оранжерею скажет, что всё это – бутафория, декорация. Но ты поверишь, тебе некуда деваться. Твой мир закончился. Вполне вероятно, что ты утонул там, в этой суспензии, и всё это,- она обвела изящным жестом вокруг,- твои предсмертные видения.

-Другой способ…другой способ,- всё твердил я, не слушая её. – Значит, отец отыскал-таки его. В сущности, мы были всю жизнь одержимы с папой одним и тем же: желанием из порочного круга выскользнуть. Неважно, куда сейчас ушёл отец, я знаю, что он жив и вернётся. Он почувствует, что я жду его. Видите эти часы?- я показал Анне часы с олимпийским медведем на зелёном фоне. Я постучал по циферблату пальцем, я поднёс часы прямо к её лицу, чтобы она видела, как обаятельно медведь улыбается. И она посмотрела, и мишка улыбнулся ей, и она ответила ему улыбкой.- Они всё ещё идут, всё ещё тикают! Это значит, отец помнит и любит меня. И обязательно придёт ко мне. Я останусь здесь с вами ждать его. Там, наверху, я никому не нужен – ни отдельным живым существам, ни всему моему народу.

Часы тикали всё громче и громче. В чрезвычайном возбуждении я заходил, подпрыгивая, по лаборатории. Мои ноги обрели забавное пружинное свойство: я отталкивался ими от пола и подлетал, надолго зависая в воздухе. Ниточка, она же моя сестричка, подбежала ко мне, смеясь заливисто, в её руках была стеклянная чаша со множеством разноцветных шариков, размером с теннисные. Шарики упруго вибрировали и казались живыми. Она сказала им слово на своём языке, и шарики вылетели из чаши, ударились от пол и стали высоко подпрыгивать и петь каждый свою бессловесную, очень трогательную песню. Ниточка достала из кармана подаренную Палочником игрушку, завела её (мир сразу как бы покосился на сторону), поймала меня за руку и стала прыгать рядом со мной и шариками, поднимая меня на немыслимую высоту. Так и скакали мы с ней, а рядом летали и звучали на высоких частотах разноцветные пузыри. Мама Анна смотрела на нас с человечной, бесконечно тёплой улыбкой.

Мы прыгали с каждым разом всё выше и выше. Наконец, стали совершать такие прыжки, что казалось, сейчас мы пробьём макушками потолок и улетим в открытый космос. Сестричка громко смеялась, стал смеяться и я, и смеялся так, как никогда не смеялся до этого в своей жизни, потому что окончательно понял в этот миг – да, моё время пришло.