демиург

Автор: Коtt Съемная комнатушка с протекшим потолком. Два подложенных кирпича заменили кровати ножку. Вдоль стен с редкими островками зеленых обоев выстроились стопки книг. Одна из стопок была сложена причудливой формой и напоминала винтовую лестницу. Одежда сползала с картонных коробок на пол. Раскрытая папка с рукописями лежала на широком подоконнике, с глубоко и небрежно вырезанной цитатой из Ницше: «кто обладает малым, тот будет меньшим обладаем». Свежая стружка и запекшиеся капли крови остались в бороздах надписи.
Подоконник заменял писателю обеденный и письменный стол. Старый холодильник, включаясь, трясся как в эпилептическом припадке и грозно рычал. На дверце его маркером было выведено: Генератор Зла. Над «генератором зла» висел портрет президента Мити на фоне голландского триколора с пририсованной писателем траурной ленточкой в углу.

Писатель поднялся с кровати, едва не вступив в пепельницу, и скрипя деревянными половицами, прошел к холодильнику. На верхней полке он обнаружил пакет молока, а в неисправном морозильном отсеке пачку сигарет. На подоконнике в целлофановый пакет были завернуты остатки зачерствевшего багета.
Позавтракав, писатель оделся и вышел, закрыв комнату на ключ. Длинный, плохо освещенный коридор, минуя общую кухню, обрывался тяжелой стальной дверью, ведущей в подъезд. Проходя мимо кухни, писатель ускорил шаг, стараясь незаметно проскочить, не повстречав хозяйку коммуналки. Толстенную тетку в цветастом халате и платком на голове, повязанным по-рэперски, узлом на лоб.

-Пухов, постой,- задыхаясь, выбежала она из кухни, похлопывая по ладони матерым половником.
-Знаю, — рявкнул писатель, не останавливаясь.
-Знает он,- булькала хозяйка, — через неделю не будет денег, выселю к херам!

Утро выдалось пасмурное. Ночью прошел дождь, прибив тополиный пух к земле и смешав его с придорожной грязью. Моросило. Накинув капюшон ветровки, писатель шел, глотая горький табачный дым и неуклюже переступая через лужи, точно покрытые гусиной кожей.
В киоске Пухов купил газету «Работа для всех», раскрыл, пробежался глазами по колонкам. Дабы газета не намокла, шагнул под навес остановки. Мысленно отметил несколько телефонных номеров, спрятал газету во внутренний карман ветровки. Рискуя быть сбитым автомобилистом, мчащимся на красный сигнал светофора, Пухов перебежал дорогу.
Совсем не хотелось писателю возвращаться домой.
Не хотелось так скоро снова оказаться в зловонной пасти осточертевшей коммунальной квартиры, проползти по длинному пищеводу коридора и вновь увязнуть в кишечнике тесной комнатенки.
Бродить по улицам было тоже невмоготу, она вобрала в себя слишком много. Много шума, много света, много хмурых, недоверчиво озирающихся прохожих, плетущихся с сокрушенным видом, будто на плечи им давит небесный свод. Удручающе выглядели лабиринты зданий, повылезавшие словно прыщи на лице подростка. Тесно было писателю. Легкие до боли сжимались от нехватки воздуха.

Неподалеку, на соседней улице, жил давний приятель писателя Ефим.

Уже через несколько минут Пухов топтался у его подъезда, вслушиваясь в протяжные гудки домофона.

-Как упал ты с неба, о, денница, сын зари,- передразнивая поповский бас, открыл дверь Ефим, с громким хохотом кидаясь в объятья друга,- проходи, проходи, друг дорогой, какими судьбами? Откровенно говоря, не ждал…

Комната Ефима оказалась чем-то обкурена. Угадывался приторный аромат ванили, вперемешку со сладковато-вьедливым запахом гашиша и мяты. С непривычки у писателя кружилась голова и слегка подташнивало.
На раскинувшийся по полу, продырявленной в нескольких местах медвежьей шкуре, лежал индийский коврик для медитации. Книжные полки, помимо старых потрепанных книг, среди которых имелось множество пособий по оккультизму, были заставлены небольшими фигурками языческих божеств. Окно было завешено черной тканью с огромным символом «инь-янь» в центре. На столе обложкой вверх лежала книга «Тайны Третьего Рейха». Над кроватью навис ловец снов, обрамленный кожаной бахромой. В углу располагался компьютерный стол с полуобнаженным корпусом системного блока и узким экраном каплеобразного монитора. Маленький кактус выглядывал из горшочка около монитора. Пластиковые баночки с гуашью были разбросаны по комнате. Акустическая гитара без первой струны и черная секирообразная бас-гитара висели на стене боевыми трофеями. Рядом крепилась рамка с отретушированной фотографией Ефима. Редкая клочковатая бороденка, длинные волосы забраны в хвост, впалые щеки, узкие монголоидные глаза. На фотографии Ефим сидел вполоборота, скрестив руки на груди, со взглядом гордым и независимым.

Пухов стянул с себя влажную куртку, повесил на приоткрытую дверь комнаты, из кармана вынул мятую газету.
-Падай где нибудь,- небрежно проговорил Ефим, устраиваясь в позе лотоса на коврике.

Писатель опустился на пол, подтянув под себя медвежью шкуру.

Подвывая, Ефим зачитывал Пухову свою поэму. Изредка он поднимал глаза и выжидающе-вопросительно смотрел на писателя. На что тот задумчиво качал головой и в знак одобрения, удобнее устраивался с готовностью слушать дальше. Хотя смысл писатель улавливал с трудом. Мысли его были далеко. Никого не хотел, и не смог бы услышать он, какой там, ведь даже себя хотелось заглушить. Долги, размножающиеся со скорость света, нищета, туманное будущее, паршивое настоящее, одиночество, череда литературных неудач, с сопутствующими им запоями, гранитная стена непонимания, все это морским узлом стягивалось у горла писателя…

То и дело Ефим вскакивал и выбегал из комнаты. Возвращался он раскрасневшимся и еще более возбужденным. Пухов знал, что Ефим втихаря бухает. Никогда Ефим не предлагал писателю выпить, «и не из скупости вовсе»,- старался убедить себя Пухов,- «а просто не любит человек пьяные компании…».
Сам же Ефим выпивал постоянно. В одиночестве. Эдакий алкогольный аскет, алкогольный ронин, обреченный на вечные скитания в поисках своего абсолюта.

Ефим дочитал наконец поэму и, не дожидаясь ни хвалы ни хулы от слушателя, молча вышел из комнаты. С кухни донесся металлически-шаркающий звук отвинчивающийся крышки.
Пухов с облегчением вздохнул и развернул газету.
-Фим,- крикнул он,- я позвоню?
-Валяй, если на городской,- ответил Ефим из-за двери.
Писатель взял с тумбочки трубку радиотелефона, пиликая клавишами, набрал номер:

-Добрый день. Я звоню по объявлению. Вакансия резчика бумаги еще открыта?- Повисла недолгая пауза.- Да временно… двадцать семь… одну минуту,- писатель нашел на столе карандаш,- проспект Ленина шестьдесят два,- вполголоса повторил он, спешно записав на полях газеты,- хорошо, спасибо. Всего доброго.

Что-то, пережевывая, Ефим вошел в комнату:
-Так-так-так, подпольный литератор в поиске заработка?
-Угу,- неохотно ответил Пухов, листая газету.
-Ты ж за переводы недавно получил?(не так давно Пухов переводил американский бульварный роман «Слезы Мэри») Или просрал уже все?
Пухов рассеянно кивнул.
-Ну и как,- Ефим щелкнул указательным пальцем по мятой странице,- нашел что нибудь?
-Вроде того,- закурил Пухов, сворачивая газету в трубочку и убирая в сторону,- завтра собеседование.
Ефим включил настольный вентилятор и завалился на кровать.
-С тобой пойду,- широко, в голос зевнув, проговорил он, сибаритски потягиваясь, — а то деньги позарез нужны.
Последние лет пять,- припомнил Пухов,- Ефим зарабатывал игрой на гитаре в переходах.

Писатель курил, пуская тонкие струйки дыма в потолок. Из компьютерных колонок чуть слышно выливались кельтские мотивы, расползаясь по комнате и прячась за плинтусами.
Вентилятор, скрипя лопастями, отчаянно пытался разогнать густой едкий дым дешевого табака.
Ефим, подогретый спиртным, щебетал, энергично жестикулируя. Однажды Пухов, полистав накануне словарик московской концептуальной школы, окрестил Ефима «речеложцем», «текстурбатором». Но тот совсем не обиделся, лишь рассмеявшись, понимающе затряс головой. Действительно, Ефим входил в экстаз от говорения, подобно безумному осклеротившемуся старикашке, дьявольским, утробным речитативом выплевывающим путанные где-то пугающие, где-то нелепые заклинания.
Писатель как под гипнозом, не отрываясь, следил за ефимовской артикуляцией, совсем не разбирая слов. Если на время удавалось сфокусировать внимание и настроить звук, то получалось расслышать лишь отдельные слова, отчаянные междометия, бессвязные сентеции, которые интегрировались в непролазный сумбур. Сначала вроде бы было что-то о волках. «Вожака стаи»,- уверял Ефим, назидательно вытянув указательный палец,- «можно определить исключительно по положению его хвоста. Хвост у вожака, когда он ведет свою стаю, всегда задран вертикально вверх». Затем Ефим вдруг ни с того ни сего запевал кришнаидские «хари рама», шумя детской погремушкой в форме луковицы, наполненной песком. Часто он срывался на крик, мгновенно выводя писателя из ступора.
-Да за кого бороться!- орал он словно в шизофреническом шубе,- за это быдло уличное! Ни-хе-ра! Пусть хоть перегрызут друг другу глотки, мне плевать!.. Раньше хоть за царей великих, за полководцев головы свои не раздумывая готовы были сложить. А сейчас? За эту гниль подзаборную, нет уж, увольте! Я готов бороться до последнего вздоха за счастливое будущее моих пока еще не родившихся детей… но что я могу один… один в поле не воин… да и без толку все это, нет смысла…

В то время как Ефим убегал опрокинуть очередную рюмку, казалось разгневанный голос его еще содрогает стены комнаты.

Еле сдерживая себя от нахлынувшей тоски и отчаяния, писатель едва не завыл. Он не мог вынырнуть из болота суетных проблем, вздохнув наконец полной грудью, не мог подобрать нужные тона к монохромной картине жизни, а друг его заблудился в нагромождении бесплодных идей, витал в Эмпиреях, то и дело падая и расшибая башку. Превратился в пустого резонера.

Когда Пухов покидал квартиру Ефима, тот, изрядно набравшись, дремал, уронив голову на стол. Изо рта тянулась тонкая нить слюны.


Писателю убийственно захотелось напиться. Но знал он — закончится это неизбежной катастрофой.
Он несся по тротуару, нервно куря одну за одной. Скорей, скорей рухнуть в кровать, укрыться с головой и забыться мертвым сном.


Утром следующего дня писатель встретился с Ефимом.
Ефим плелся, слегка косолапя, хрипло откашливаясь в кулак. Лицо его безобразно опухло, прядь волос выбилась из, стянутой на затылке, резинки и вольно развивалась по ветру. На нем были синие потертые джинсы, заправленные в армейские ботинки, черная, застегнутая наглухо, рубашка с закатанными рукавами, на левом запястье болтались плетеные фенечки всевозможных расцветок.

-Так,- бодрясь, сказал писатель, тщетно пытаясь отыскать глаза на лице Ефима,- нам нужно на Ленина шестьдесят два. Не в курсе на чем нам лучше доехать?
- Да хренля тут ехать!- огрызнулся Ефим,- так дойдем. Тут идти-то минут пятнадцать всего,(но как выяснилось позже, идти вовсе не пятнадцать минут, а все полтора часа)- он шумно высморкался в платок и продолжил, чуть смягчившись,- там по пути как раз ларек мой любимый будет, мне поправиться трэба…
Внезапно Ефим остановился, схватился за левую грудь, глубоко вздохнул и уперся плечом в стену киоска союзпечати.
-Что с тобой?- взволнованно приблизился к нему писатель.
Ефим замотал головой и, вытянув руки перед собой, с силой надавил на мизинцы большими пальцами. Подобные манипуляции заменяли ему валидол.
-Моторчик барахлит,- выдохнув, объяснил Ефим, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и потер шею.
-Ну что встал? Пойдем, дорогу осилит идущий,- сказал он, закуривая.

У ларька Ефим долго копался в карманах в поисках мелочи. Купил бутылку пива, ловко поддел крышку зажигалкой, жадно приложился к горлышку и выхлебал полбутылки.
-Ну все, жить буду,- облегченно заверил он, криво улыбнувшись и утерев губы ладонью.
-С запашиной на работу устраиваться — прекрасно,- усмехнулся Пухов.
-Да ладно,- отмахнулся Ефим,- кого сейчас этим удивишь. Кстати, а что за работа?


-Работа несложная, на свежем воздухе, в дружном коллективе…- воодушевленно рассказывал директор частного бумагообрабатывающего предприятия с модным названием «ЗАО БУМАГХОЛДИНГ ФЕСТ». Директором оказался высокий, худощавый, но с небольшим брюшком человек, старательно скрывавший раннюю лысину, зачесывая редкие волосы на макушку. У него был низкий покатый лоб, угрюмо наплывший на глубоко посаженные глаза, острый, похожий на клюв.
-Как на счет денег?- перебил его Ефим.
Директор с отвращением взглянул на него, пожевал нижнюю губу и нехотя ответил:
-Деньгами – не обижу.
Помолчал, потом, будто вспомнив, продолжил:
-За каждый обработанный рулон – червонец. Режете, считаете. Сколько нарежете, столько и получите. Арифметика несложная. Обманывать меня нет смысла, контролер за вами все дважды перепроверит. Зарплата в конце недели. Ну все,- он по-отечески тряхнул Пухова за плечо,- прямо сейчас и приступайте. В подсобке возьмите спецовки и, как говорится, вперед на мины.

Переодевшись, Пухов с Ефимом вышли на производственную площадку с высоким кирпичным ограждением.
В центре была свалена огромная куча двухметровых бумажных рулонов, рядом располагались корявые металлические сооружения похожие на распилочные «козлики» для дров. Двери прессовочного цеха (одна створка была коротка, другую наоборот, открывая, приходилось придерживать, чтобы она не чертила по земле) оказались распахнутыми, внутри помещения бумажные тюки, перетянутые стальной проволокой, были сложены рядами высотой в человеческий рост. На противоположной стороне находился другой цех. Что там происходило было невозможно увидеть, так как клубы едкого пара образовывали надежную завесу. Стоял самосвал, припаркованный на выезде у открытых ворот. Спрессованные бумажные тюки до половины заполняли его кузов.
Унылые рабочие в грязных спецовках серо-зеленого цвета выглядывали из цехов, осматривая Ефима и Пухова с любопытством и недоверием.

-Веселенькое местечко, архипелаг ГУЛАГ, — острил Ефим, показывая рабочим рот-фронт.
Подошел директор.
-Ну, переоделись уже?- он окинул их равнодушным взглядом, затем повернулся в сторону прессовочной, где кто-то усердно копался в куче макулатуры, пронзительно свистнул и прокричал:
-Семен, ну-ка поди сюда!
К ним трусцой, будто нарочно шлепая грубыми ботами по пыли, подбежал низкорослый мужичок лет сорока с кривыми короткими ногами, хитрыми бегающими глазенками, рыжеватыми усами щеточкой и растрепанными, едва хваченными сединой волосами.
-Объясни ребятам что к чему,- распорядился директор, развернулся на каблучках пыльных ботинок и деловито зашагал прочь.

После краткого семеновского ликбеза Пухов и Ефим приступили к работе.
Ефим отправился с Семеном в прессовочный цех.
Пухов, закрепив рулон на «козле», канцелярским ножом срезал бумажную обмотку, пока от рулона не оставался остов из плотного картона, напоминающий тубус. Хрупкое лезвие ножа часто лопалось или трусливо уползало в пластмассовую рукоятку.

-Земель, ты б поаккуратней с ножом,- советовал проходивший мимо рабочий в бейсболке со сломанным козырьком, — у нас ведь лезвия – на вес золота.
-Широко живете,- с печальной ухмылкой качнул головой писатель.
Рабочий уныло пожал плечами.

«Тубусы» и листы сортировались отдельно друг от друга. Затем листы предстояло отнести в прессовочную, где бесформенные кучи бумаги сжимались в аккуратные компактные кубы, похожие на комнатные пуфики.
До обеда писатель успел обработать пятьдесят рулонов. Ефим к тому времени уже слинял, капризно бросив потную спецовку на пол подсобки.
Ладони писателя были сплошь в мелких царапинах от острых краев бумаги. На большом пальце вздулась кровавая мозоль. От пыли саднило горло.

Пухов отдыхал, сидя на лавочке возле прессовочной. Кисти ломило от боли, он с усилием открывал бутылку минеральной воды. Наконец крышка фыркнув, поддалась.
-Я что-то товарища твоего патлатого не вижу,- подсел к писателю Семен.
-Не вынесла душа поэта,- прикурил от протянутой спички Пухов,- сбежал товарищ мой.
-Понятно,- Семен выпустил дым носом, угрожающе раздув ноздри и пригладил усы,- сам-то как, временно сюда, на подработку?
-Угу,- ответил Пухов, увлеченно рассматривая мозоль на пальце.
-Вот и я тоже. Вообще так то я таксист,- сказал он, даже гордо расправил плечи,- но хуеплеты какие-то тачку мою недавно разули. Вот на колеса заработаю — и снова за баранку.
-А здесь ты сколько работаешь?- спросил Пухов.
-Я то? Да с неделю будет,- Семен встал, выбросил окурок в переполненную урну,- ладно, пойду додавлю, малеха осталось.
И ушел в прессовочную, где его уже дожидался новый помощник.

Четыре дня провел писатель в трудах праведных. Работал как одержимый. Упрямо резал ненавистные рулоны и считал, считал – пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят… иногда переваливало за сотню. Ни о чем писатель не думал, лишь хватал очередной, длинный как жердь рулон, укладывал его на «козлик» и несколькими уже отточенными движениями оголял картонный «тубус». Во время работы он становился бездушным механическим станком. Эта извращенная форма атараксии шла на пользу писателю, как душевнобольным была полезна трудотерапия – воспаленный мозг разгружался и отдыхал.

В пятницу Пухов, под чутким руководством опытного в макулатурных делах Семена, спрессовывал нарезанный ранее бумажный стафф.
Бумага закладывалась в высокий металлический отсек, напоминающий мусорный контейнер. Сверху под давлением опускался тяжелый пресс, прижимая бумагу ко дну отсека. Затем пресс поднимался и в отсек засыпалась новая порция бумажных отходов. И так до тех пор, пока отсек не заполнялся полностью. После пресс слегка приподнимали, снимали с задвижек, открывали стенки отсека и поверх плотной бумажной массы продергивали стальную проволоку, охватив низ и бока по периметру, затягивая ее крест-накрест. Готовые тюки складывали вдоль стен цеха. Работать приходилось вдвоем, так как станок был неисправен и пресс не фиксировался при опускании. Одному нужно было удерживать рычаг пресса, другому — стягивать бумагу проволокой.
Поначалу Пухов давил на рычаг, налегая на него всей массой, Семен, глухо матерясь, возился с, выскальзывающей из рук, проволокой. После менялись.
-Все, отпускай, нахер,- цыкнув, сквозь зубы сплюнул Семен.
Писатель отлип от рычага, пресс медленно поднялся вверх.
-Проволока кончилась,- остатками проволоки Семен перетянул спрессованный куб и мощным пинком выбил его из отсека.
Как и лезвия для канцелярских ножей, проволока в «Бумагхолдинге фесте» была в статусе непозволительного дефицита. Ее приходилось экспроприировать из автосервиса с прилегающей к нему стоянкой. Автосервис располагался напротив, через дорогу.

Вооружившись кусачками, Пухов с Семеном отправились на промыслы. Они без труда перемахнули через нехитрое ограждение автосервиса и пробрались на задний двор, где были разбросаны старые, обожженные покрышки, корявые полусгнившие бамперы, каркасы сидений, промасленные запчасти от двигателей и прочий автомобильный хлам. В ста метрах от заднего двора возвышалась дозорная будка охранников автостоянки. Покопавшись в мусоре, Семен кусачками перекусил длинный отрезок проволоки, оставшаяся часть которой уходила в глубь кучи, и вытащил небрежно скрученный ржавый моток. Пухов закинул его себе на плечо.

-Э, уроды,- вдруг вышел из будки бритый наголо парень в светло-сером камуфляже,- вы че там делаете?!
-Ходу,- испуганно прошипел Семен и молниеносно сорвался с места.
Пухов, не раздумывая, бросился за своим подельником. На них неслись две огромные взлохмаченные кавказские овчарки и лаяли сиплыми басами. Писатель бежал что есть мочи, но проволока затрудняла движение, впилась в плечо и больно хлопала по бедру. Однако писатель не бросал моток, как самоотверженный солдат не бросил бы знамя на поле брани. Семен бежал налегке, поэтому совсем скоро оказался по ту сторону ограды. Пухов икрами чувствовал лязганье зубов дьявольских овчарок, их горячее, мокрое дыхание. Подпрыгнув, как олимпийский чемпион, и повиснув на ограде, ударился и ободрал колени. Семен притягивал его за руки к себе. Один из псов хватил таки писателя за ногу, распоров штанину. Перевалившись наконец через ограду, писатель отлеживался, тяжело и сбивчиво дыша.
-Ты как?- спросил Семен, осматривая почему-то украденный реликт.
-Нормально,- отдышавшись, ответил Пухов.
Неглубокая рана на щиколотке писателя кровоточила.

***

В день получки директора пришлось ждать больше двух часов. Наконец он явился, источая тяжелый, резкий запах парфюма.
-В кассе денег нет,- на ходу заявил он, поигрывая связкой ключей с черным брелочком автосигнализации,- завтра к десяти приходите.
Рабочие, недовольно бормоча, неспешно расходились.
-Как так, денег нет?!- схватился за голову Пухов,- мне сегодня- кровь из носа за комнату надо заплатить!
Пухов решительно прошагал в кабинет вслед за директором.
-Да войдите же в мое положение,- взмолился писатель,- если сегодня не заплачу – меня ведь выселить могут! Что мне теперь, бомжевать?
-Молодой человек,- не поднимая глаз, шелестел бумагами директор,- сказано же за-втра. Правила для всех одни. Чем вы лучше других? Ничего с вами не случится. Так, все, освободите помещение!
Полушепотом выругавшись, Пухов покорно вышел из кабинета.
-Не стоит,- предостерег его Семен в коридоре,- лучше не зли его, только хуже себе сделаешь.
Семен покопался в кармане брюк.
-На вот,- он хмуро протянул сложенную пополам пятисотрублевую купюру с оторванным уголком,- с получки отдашь.
-Спасибо, Семен,- пожал ему руку писатель,- спасибо, обязательно отдам.

Денег в «кассе» не оказалось ни на следующий день, ни через два. Хозяйка коммуналки выдворила писателя. И он с раздувшейся дорожной сумкой на перевес и двумя связками книг, перебрался к Ефиму.

-Только не больше месяца, дружище,- виновато проговорил Ефим,- пока старики из отпуска не вернулись. И это… со жратвой у меня туго.
-Ничего,- опустившись на колено, копался в сумке Пухов в поиске зубной щетки,- настоящий художник, как известно, должен быть голодным…

Писатель просыпался в восемь утра, давился порцией китайской лапши, выпивал чашку быстрорастворимого кофе, гулял с раскормленным ирландским сеттером и плелся выклянчивать свою зарплату. Возвращался обычно к обеду ни с чем. Ефим вставал около полудня, завтракал лапшой, похмелялся заготовленным с вечера пивом, натягивал на гитару чехол и отправлялся на «аск»
Приходил поздно вечером пьяный и без денег, материл писателя за то, что тот позволял себе помочь другу разуться, засыпал в одежде, в берцах, не добравшись до кровати.
Друзья мало общались, так было удобней обоим. Молчаливое, тягостное сожительство уже через неделю сменило успевшие надоесть словоблудные посиделки, которые прекращались лишь на рассвете.
Пухов написал несколько халтурных статеек в газету «Новое время», мучительная смерть от голода разочарованно отступила на полшага назад.

По вечерам он брался за перо, изнурительно долго пытаясь реанимировать недоношенную свою повесть.
За десять лет сознательной творческой деятельности Пухову удалось опубликовать лишь четыре коротких рассказа. Один из них каким-то чудом попал в сборник «Русская современная проза», книга вышла тиражом три тысячи экземпляров и никогда, насколько было известно автору, не переиздавалась. Три других рассказа непутевыми сыновьями разбрелись и затерялись на страницах безликих дистрофичных журналов. Полсотни издательств отказались публиковать его роман «Демиург».
-«Написано хорошо, динамично, но герой — никудышный. Размытый он у вас, бескостный, жижа, а не герой»,- по почте получил ответ Пухов от последнего адресата.
Он правил, переписывал, менял сюжет, но чем больше прилагал он усилий, тем хуже выходило. Писатель стал замечать, что герой действительно либо трусливо прятался от пера, либо бесцветной жижей растекался по листам. Отчаявшись, Пухов задвинул рукопись в пыльный ящик и больше к ней не прикасался.

***

Рабочие, с видом ожидающих судебного вердикта преступников, сидели на корточках вдоль стен коридора у двери директорского кабинета. Когда дверь приоткрылась, они угодливо поднялись и выстроились по стойке смирно.
-По одному заходим,- вылезла голова директора и вновь скрылась за захлопнувшейся дверью.
Работяги оживились и, пытаясь занять свое место в момент растянувшейся очереди, закопошились как вши.
Опаздывая, Пухов поднимался по лестнице здания.
На первом и втором этажах находились технические помещения. С потолков сыпалась известка, из кирпичных, с выбоинами точно после выстрелов крупнокалиберными патронами стен, торчали обломки арматуры. Вокруг были разбросаны одна, двуногие верстаки и изуродованные маньяком – мануфактурщиком, распотрошенные станки.
Убогость стен третьего этажа скрывала евровагонка белого пластика. Над головой распределились ровные клеточки навесного потолка с зеркальными вставками под трубочки флуоресцентных ламп. Мягкий, с турецкими узорами, линолеум под ногами, металлическая, обшитая под красное дерево дверь в офис директора. Шагая в грязной спецовке и пыльных сапогах по коридору третьего этажа, писатель чувствовал себя мольеровским мещанином во дворянстве.

Семен спускался на встречу Пухову.
-Ну как,- остановил он напарника,- заплатил?
-Ага, как бы не лыжи,- ответил Семен, сжимая в кулаке драные хэбэшные перчатки,- дал аванс только тем, кто уже месяц отработал. Остальных — по бороде. Так что можешь даже не ходить, ничего не обломится.

-Денег нет,- выпалил директор, покачиваясь в высоком кожаном кресле.
-Когда будут?- смотрел писатель сквозь директора в стену, на которой в шахматном порядке были развешаны почетные грамоты и благодарности.
-Не знаю,- директор немного отъехал на колесиках кресла от стола, вытянул и скрестил ноги,- может в конце недели…
-А кушать мне что всю эту неделю, не подскажете?- Пухов сцепил руки за спиной, слегка подался вперед.
Директор злобно усмехнулся, сверкнув взглядом василиска:
-Мне из своего кармана прикажите вам заплатить, молодой человек? Через неделю придете, что нибудь придумаем.
Он почесал гладковыбритый подбородок и, раздвинув пальцами молочного цвета жалюзи, глянул в окно.
-Ну да, придумаете, — глотая колючий ком обиды, выдавил писатель,- снова сказать мне –«приходите через неделю», так ведь?
-Ну ты не борзей!- гаркнул директор, круто меняясь в лице. От возмущения его птичий нос стал лилового цвета. Директор отлип от спинки кресла, подкатился к столу, накрыл ладонью мышку и уставился в монитор, где, как успел заметить писатель, был разложен пасьянс.- А то вообще ни копейки не получишь, или сделаю так, что ты мне еще и должен останешься, хочешь?
Голос директора сделался тягуче-ленивым:
-А что вы думали, молодой человек, работаете вы у меня не официально, трудового договора мы с вами не заключали… А вздумаете жаловаться, вас и слушать никто не станет. Я, может быть, вас вообще первый раз в жизни вижу. Вы кто? Я вас не знаю…

***


Писатель стал убираться в подъездах, мести дворы, таскать тяжеленные ящики и коробки на складе продуктового магазина, часто появлялся в редакции газеты, выпрашивая какую-нибудь халтурку, устроился ночным сторожем в детский сад.
Раз в три дня навещал директора бумажной фабрики и получал, ставший уже привычным, отказ. (Пухов давно уже махнул на это дело рукой, но плелся «выбивать» свою зарплату, гонимый едва ли не пинками своим лучшим другом. –«Измором его возьмем»- обещал опытный стратег Ефим.)
Как-то поздней ночью сидя в метровой каморке детского сада и перечитывая «Имморалиста» Андре Жида, писатель услышал хлопающий звук бьющихся бутылок и громкий мужской смех на игровой площадке. Отложив в сторону Жида и выбравшись из душно натопленной каморки, Пухов увидел на веранде нескольких парней все как один в тренировочных костюмах и нелепых, но модных кепках-«утках»
-Молодые люди!- с безопасного расстояния крикнул им Пухов, подойти ближе он не решился.- Покиньте, пожалуйста, территорию!
-Чего—о-о-о?!- недовольно замычали с веранды,- а ну пшел нах от сюда!
-Я вызываю милицию,- на ходу заявил Пухов, приближаясь к своей каморке.
Но как только он вернулся на свой пост, снял с базы трубку, загнал указательный палец в отверстие диска с ноликом, его оглушил звон и скрежет разлетающегося вдребезги стекла. Через секунду заголосили трели сигнализации. В панике писатель бросил трубку, выбежал на улицу, но тут же получил чем-то тяжелым по голове.
Неделю Пухов провалялся в больничной койке с сотрясением мозга.
В придачу ему объявили выговор, и назначили денежное взыскание за халатность; ему предстояло оплатить вставку нового стекла.

Писатель выходил на центральную площадь и раскладывал на раскладушке самое дорогое что у него было –книги. Корешок к корешку, обложка к обложке томики Кнута Гамсуна, Андре Жида, Велемира Хлебникова, Бодлера, Хемингуэя, Ремарка, Селина, Бальзака, Сартра, Вольтера, Достоевского, Гаршина, Набокова, Гоголя лежали под палящим солнцем или, укрытые прозрачной пленкой, под проливным дождем.
Пухов чувствовал себя конченым мерзавцем, выставляющим на панель родных дочерей.
Прохожие останавливались, жирными от беляшей и чипсов руками брали книжку, без интереса пролистывали и сразу возвращали на место.
Однажды к писателю подошел с пепельным лицом старичок и посоветовал продать книги в книжный магазин.
-За сколько нибудь да возьмут, сынок,- уверял старик.
Писатель так и поступил.
Проданной коллекции едва ли хватило на оплату разбитого стекла.

***




-Фимка,- с дрожью в голосе кричал писатель в тяжелую трубку таксофона,- слава богу, ты дома! Срочно звони в справочную вокзала и узнай во сколько ближайший поезд до Питера! Обо всем позже, буду через десять минут! Да, и закинь мое барахло в сумку! Все!
Писатель прыгнул в такси, трубка осталась раскачиваться на стальном проводе под красным козырьком таксофона.
-Шев, быстрее,- хрустел суставами пальцев Пухов,- я доплачу.
-Фильмов американских пересмотрел?- пробасил пожилой, в потертой кожаной жилетке водитель с рафаэлевской шеей,- от хвоста будем отрываться?
- Он дернул рычаг коробки передач,- быстрее нельзя, и так нарушаем, вон, семьдесят идем…

Фигурка далматинца на приборной панели одновременно с сочувствием и издевкой наблюдала за писателем, кивая маленькой головкой.

Реактивом Пухов влетел на четвертый этаж, уронив консервную банку с окурками, крепившуюся на нижней перекладине перилл.

-Позвонил?!- с порога спросил Пухов, стараясь перекричать грозный лай ефимовского сеттера. Пес выбежал из зала и увидев Пухова, приветливо завилял хвостом.
-Да позвонил, позвонил,- ответил Ефим, еле поспевая за писателем, который метался по квартире, словно диссидент периода брежневской реакции, увидевший «черный воронок» под своими окнами.
-НУ?- вылетел писатель из спальни, убирая целлофановый мешочек с документами в крайний отсек, послушно собранной Ефимом, сумки.
-Вечером твой поезд… проходящий…
-Господи, Фим!- вскрикнул писатель,- ВО СКОЛЬКО?
-В шесть двадцать, чего разорался – то?
Ефим встал в дверях комнаты, преградив писателю путь (так же как и супруга его пару лет назад, вырастая живой баррикадой в дверях, не пускала писателя отправиться среди ночи пьянствовать с друзьями)
-Да объясни ты, наконец, что случилось?!
-Значит так,- Пухов поднял сумку с пола, навесил лямку на плечо,- я сейчас на вокзал, через двадцать минут буду ждать тебя в «Заимке», знаешь ведь, да, забегаловку неподалеку?
Ефим кивнул.
-Ну все тогда, через двадцать минут…

Дверь захлопнулась, потоком воздуха хлестнув по лицу Ефима. Он скривил рот подковой, удивленно пожал плечами.

Посетителей в Заимке не оказалось.
Пухов ногой толкнул сумку под столик, в центре которого, на бумажной салфетке стояла солонка, вырезанная волнистыми стенками из пластиковой бутылки.
-Пол-литра «зеленой марки», два апельсиновых сока, два «оливье»,- приблизился писатель к барной стойке с толстой с отекшим лицом теткой, расплывшейся на высоком табурете.
Она лениво сползла с табурета и загремела водочными бутылками на витрине, ища нужную.
В углу с расправленными усами- антеннами молчаливо рябил телевизор, крепившийся на подвешенном пластмассовом поддоне. Лохматый рыжий котенок гонял по залу, смятый в комочек, конфетный фантик.
Сев за столик возле окна и развернувшись спиной к барменше, писатель сорвал защитную пленку с горлышка бутылки, выдернул резиновую пробку, налил полстопки, выпил, глотнул сока.
Сквозь иссеченное рамами окно, увидел как двое подростков в толстовках с наброшенными на головы капюшонами, прыгали на тележки из супермаркета, проламывая бедняжке костлявые бока. Пресытившись экзекуцией, малолетние вандалы зашвырнули плоский труп с нелепо торчащими в разные стороны колесиками, в кусты.

Пухов наливал вторую, когда Ефим вошел в кафе и плюхнулся напротив писателя, придвинув пустую стопку под горлышко бутылки.
-Рассказывай,- выпив, Ефим голодным ремесленником набросился на салат, с сожалением глядя, как, не достигнув рта, несколько кубиков вареной колбасы и картошки вывалились на стол с пластмассовой вилки.
-Да что рассказывать,- махнул стопку писатель, громко стукнув донышком по столу,- все, хана моему феодалу- узурпатору.
-К-как?- перестал жевать Ефим, выронил вилку, округлил глаза,- ты что, убил его? Он мертв?
-Увы нет,- ответил Пухов, нервно тарабаня пальцами по столу,- сорняки, к сожалению, необычайно живучи и плодовиты. Жив он. Но помял я его здорово. Когда я покидал его кабинет, он кровью харкал, но вроде бы дышал…

Ефим смотрел на приятеля как чукча на кенгуру.
Смотрел, полуоткрыв рот, на человека, до недавнего времени одержимого благой идеей перековать все мечи на орала, смотрел на прежнего толстовца, готового с христианским смирением подставить щеку последнему подонку, на человека, который ненавидел лишь только одно существо на Земле – самого себя.

-Девушка,- сказал Пухов громче, чем нужно было,- пепельницу принесите пожалуйста.- Он выложил пачку сигарет и зажигалку на стол.
Барменша недовольно причмокнула, медленно, словно каждый шаг давался ей с титаническим трудом, пришаркала к столику и с видом любителя пива, насильно лишавшегося здоровой почки, протянула металлическую пепельницу.
Пухов глубоко затянулся, запрокинул голову и через пару секунд выдул сизое облачко дыма.
-Я угощусь?- Ефим осторожно вытянул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой.

-Ну так вот,- продолжил слегка опьяневший писатель,- с утра отправился я отирать колени и набивать свежие шишки на лоб к этому брюхатому уродцу со сморщенной харей. Денег конечно он мне не дал, а стал оскорблять, угрожать, запугивать как ребенка желторотого… Я все проглатываю, терплю, у меня ведь не голова, а дом терпимости, как Веня говаривал, краснею, словно кисейная девица… Поджав хвост, с глаз долой выхожу из кабинета, утираю плевки с лица. Оказался я на улице, вновь увидел этих батраков, перепачканных с головы до ног в спецовках, напоминающих больше тюремную робу. Батраки перебирали тонны отсыревшей макулатуры, ковырялись в ней как крысы в помоях…
Потом увидел себя. Лоха, неудачника, слюнтяя, жалкого нытика, ничтожного червя который всю жизнь получал подзатыльники. Лох сидел на грязной лестнице перед проходной. Растоптанный, униженный…А морда начальника, Фим, наверняка в тот момент расплывалась в довольной ухмылке. Суку переполняло чувство собственного превосходства! В голове моей тогда что-то щелкнуло, замкнуло, что ли… Почувствовал я себя кем-то вроде Раскольникова: кто, мол, я, тварь дрожащая или право имею?! В общем, влетел я в его кабинет, схватил со стола какую-то вазу и обрушил ее ему на голову. Директор и упал- то как-то не сразу, несколько секунд смотрел на меня, охуевши разинув пасть. Я стал пинать его ногами без разбора, куда попаду. Потом залез в его барсетку, вынул бумажник и сунул деньги себе в карман. На дне барсетки нащупал связку ключей. Метнулся к сейфу, подобрал с трудом нужный ключ. Руки в тот момент ходуном ходили. На нижней полке увидел семь или восемь толстых пачек тысячных купюр. Но тут неожиданно открывается дверь и входят двое рабочих. Останавливаются посреди кабинета и моргают глазенками своими испуганными. И смотрят то на меня, то на директора, который в луже крови растянулся как, блядь, свинья на скотобойне!
Киваю я на открытый сейф: « Мужики, бегом зовите остальных, здесь вся ваша зарплата!».
Но те попятились к выходу и барабанной дробью затопали сапогами по коридору. Директор заворочался и захрипел.
Я схватил две пачки, сунул за пазуху и быстро свалил.

-Ну ты даешь, старик,- Ефим выпил, доскреб остатки салата,- не ожидал, честно говоря, что ты… Ну и что же теперь думаешь делать?

Пухов потушил сигарету, сразу прикурил новую. Долил остатки водки себе и Ефиму, выпил.
-Сваливать конечно, что ж еще. Кстати,- блеснул он позолоченным браслетом часов на запястье,- скоро поезд, минут через десять надо выдвигаться.
-Ха,- прыснул Ефим,- ты и часы у него отжал?
-Да, взял на память.
Пухов нагнулся, достал из сумки деньги, отсчитал несколько купюр, протянул Ефиму:
-Возьми.
-Что ты! К чему! Не нужно!- для приличия помешкавшись, он выдернул деньги из руки писателя и быстро убрал во внутренний карман куртки.- А почему именно в Питер? Что ты там забыл? Кому ты там нужен? И что ты там вообще делать-то будешь?- затрепетал Ефим, одним глазом косясь на витрину с водкой.
-Найду, за меня не беспокойся. Хочешь, едем со мной, чего тебе в этой дыре ловить?
-Нет уж, дружище, я уж тут как нибудь… Где родился там и пригодился…- нетвердо добавил он.

Пухов поднялся, достал сумку из-под стола:

- Уверен? Подумай хорошенько… помнишь у Солженицына: «не море топит, а лужа»…

Ефим отчаянно замотал головой и уставился в пол.

-Ну как знаешь, — Пухов перекинул лямку сумки через плечо как портупею,- все, надо идти.

Друзья хлопнули друг друга по рукам, крепко обнялись.
Писатель заспешил к выходу.


Девчушка-проводница с мелированными волосами закрыла дверь вагона. Поезд медленно отходил от платформы. Пухов стоял в коридоре, напротив полу–отъехавшей двери купе, утонув каблуками ботинок в мягкой ковровой дорожке. Облокотившись на перила, он смотрел в окно. Редкие провожающие покидали платформу. Совсем скоро мелькающие пятиэтажки сменила зеленая панорама густого леса…




***

Короткая стрижка, солнечные очки американского полицейского, легкая щетина, тонкие, упрямо поджатые губы, острый подбородок, маленькое колечко в левом ухе. Невысокий, жилистый, немного сутуловатый Пухов торопливо шагал по Невскому проспекту в сторону книжного магазина «Буквоед». Зауженные голубые джинсы, черная майка с белым веселым Роджером во всю грудь. Пухов заметно волновался перед встречей с читателями и презентацией своего первого романа «Демиург».

26.10.11