Оладьи

Автор: Mr. Bushlat Оладьи (в соавторстве с GIGGZ)

Каждый раз, когда Анатолия Федоровича Карьерова приглашал в гости его близкий друг Виктор Степанович Манн, он маялся, болел желудком и всеми возможными способами пытался сорвать встречу. Виктора Степановича он ненавидел-дико и бессмысленно, искренне желая, чтобы последний заболел саркомой или отравился грибами. По вечерам, он подвывал у окна, вожделенно представяя как его друг захлебывается густой рвотой и в судорогах испускает дух.
-Вот же мразь!-не раз говорил он своей жене,-В гости! Я ему покажу гости. Я ему так покажу, что на том свете черти обгадятся!-после этой невразумительной фразы, Анатолий Федорович обычно икал и значительно глядел на жену тяжелыми сомовьими глазами.
-Он же друг тебе с детства,-почтительно шептала невнятная до дрожи жена Анатолия Федоровича,-уважь, уважь!
-Надо же, друг, в жопе круг! Я, быть может, никого не люблю!
В памятный тот день, Анатолий Федорович проснулся рано, умылся холодной железистой водой из под крана, присел было по большому, но потужившись напрасно некоторое время-передумал и охая, прошествовал на балкон. Там, воровато оглядываясь, он приподнял дважды пудовую запыленную гантелю, положил ее на место и приободрившись пошел на кухню. Жена уже ушла; на плите, в чугунной древней сковороде, аппетитной горкой возвышались оладьи. Покряхтев для острастки на одноухого кота, скребшего с маниакальной настойчивостью рецидивиста линолеум, Анатолий Федорович судорожно сковырнул вилкой сразу несколько оладушек и не присаживаясь, принялся жрать, стоя над сковородой.
Насытив утробу, Карьеров отправился в спальню, подошел к шкафу, открыл его настежь и долго, со значением шевеля кустистыми бровями, глядел в потустороннюю гору несвежей одежды. После, остановив взгляд на линялой рубашке, когда-то белого цвета, с закруглившимся по краям воротом, он снял ее с вешалки, и, все еще покряхтывая от легкой боли в груди, натянул ее на себя. Одев брюки в полоску, Карьеров закрыл дверцы шкафа и уставился на свое отражение в туманной полировке. Так он простоял несколько минут, стараясь не мигать. Когда-то, в безмятежном детстве, он прочитал историю о русском психологе, который усилием мысли научился вызывать у себя галлюцинации, не мигая глядя на свое отражение.
Галлюцинаций Анатолий Фелорович не видел никогда в жизни, даже в дни юности, когда с дворовыми друзьями курил он крапиву и бурьян.
-Ах ты ж,-пробурчал он недовольно, подтянул ремень и прошаркал в коридор. Там, под аккомпанемент скребущего на кухне одноухого кота, почистил ботинки, примерил их на ногу, остался доволен, завязал щегольским двойным бантом шнурки, и, прихватив омерзительного вида матерчатый мешок, вышел из дому. Дверь за ним захлопнулась с хлюпающим, скользким звуком, порой, в кошмарных снах, сопровождающим появление существ, чей вид настолько противоестественен, что они остаются в нашем сознании лишь как неясные осклизлые кляксы. И не дай господь нам вспомнить их облик, пробудившись.

- А хоть бы и лоботомию! — услышал Карьеров, только приоткрыв входную дверь и впустив в квартиру липкий сумрак подъезда и особую подъездную же влажность, отчетливо отдававшую мертвечиной.
- Что, простите? – немного побледнев, спросил Анатолий Федорович у соседа сверху, который почему-то стоял напротив его двери, длительное время, как показалось Карьерову.
- Это я так… Задумался… — растерявшись, пробормотал сосед, отгораживаясь от Карьерова рукой, как если бы тот полез целоваться. – Вот ведь штука – прочел в одной газетенке, что в Цюрихе отличные погоды, а у нас слякоть, — бессвязно сообщил сосед, доверительно хихикая.
- Вы, я слышал, к Виктору Степановичу с визитом собрались?
- А есть ли он вообще, тот Цюрих? Вы вот, к примеру, можете представить себя извне Болотинска в объекте с таким диким названием? – с болью спросил Карьеров. И ответ был очень важен для него, хотя и очевиден.
- Да нет, я думаю, никакого Цюриха, — согласился сосед, радуясь благодарным слезам на лице собеседника, — ничего нет. А если и есть, то это и не город вовсе, а тварь кошмарная, вроде ипохондрии… а то и бери выше… Вы заходите на чаек-то с супругой… с умными людьми оно ведь… ну, до встречи, значит? Что Вы?!
- Брат! – кинулся внезапно Карьеров на грудь мужчине, содрогаясь в рыданиях, — ведь и Перми нет?! И Кракова?
- Куда уж Кракова! Если Цюриха нет, то Кракова уж и подавно-то,… — растерянно бормотал сосед, чувствуя покалывание от щетины на влажной щеке Анатолия Федоровича.
Вдыхая запах несвежего соседского тела, отчасти напоминавший душок от марли, которой прикрывают квашеную капусту, Карьеров быстро успокоился. «Вот ведь эко»-вертелось в его голове запоздало,-«Уж коль сосед, тварь ничтожная, щен несмышленый мне как-то дескать ближе выходит, чем друг сердечный, то ведь и…»-запутавшись окончательно во всех этих «вот», «ведь» и «как-то», разум Карьерова возмущенно, как ему показалось, икнул, и перед глазами на секунду возникла картина полугодичной давности, когда он, полупьяненький и нелепый, вернувшись домой из сумасбродной командировки в Одессу, открыв дверь тихонько в третьем часу ночи, обнаружил в коридоре, прямо на грязном полу, свою жену, соседа и кота. Они были настолько увлечены противоестественным соитием, что не сразу заметили ошеломленного Карьерова, а заметив-не сразу остановились. Анатолий Федорович непроизвольно вздрогнул, вспомнив похотливый приглашающий взгляд распаленного кота…
-Э-э, словом…-пробормотал он, неловко высвобождаясь из пахучих соседских объятий. — Не прощаюсь, ага!-и принялся пятиться по рачьи, делая руками пассы.
Сосед, впрочем, уже потерял к нему интерес. Пристроившись подле двери Карьерова, он повернулся к нему спиной и, как-то тяжело навалившись на косяк всем телом, утробно замычал. Карьерова аж передернуло от омерзения при взгляде на желеобразную спину соседа. Под заскорузлой майкой перекатывался жир.
Давясь от противоречивых эмоций, захлестывающих разум подобно волнам приливного океана, Анатолий Федорович, ухватившись покрепче за мешок, поспешил вниз по лестнице. На нижней ступеньке первого этажа, он поскользнулся и чуть было не свернул себе шею, ибо послышалось ему, что сверху скрипнула приоткрываясь дверь его квартиры и раздалось тихое мяуканье, сопровождаемое утробным мычаньем.
-Грязь, грязь,-бормотал он, стараясь вобрать голову в плечи так, чтобы не видеть серой, давящей пустоты, раскинувшейся перед домом.
Бредя по пустынной улице, Карьеров толком не понимал цели своего путешествия. То казалось ему, что он с утра запланировал зайти к Манну и высказать наконец закадычному другу все, что накипело на душе, то вдруг бредилось, что на самом деле путь лежит в продмаг за двумя бутылками водки и лещом и что это сосед послал его с хитрой улыбкой; то подумалось, что надобно зайти в контору и посмотреть – готов ли квартальный отчет по маринадам. Северный ветер свирепо дул в лицо, к ногам прилипла пожелтевшая газета. Собаки провожали Карьерова полубезумными взглядами, и даже некоторое время трусили следом, вкушая эманации острой тоски исходившие от протагониста.
Вскоре, не ведающий пути Карьеров, обнаружил, что ноги, сами собой, привели его к ограде детского сада, расположенного в каких-то трех кварталах от дома. Насупившись, уставился он на бугрившуюся детьми горку и, толкнув несмазанную калитку, зашел во двор. Пристроившись на бывалой скамье, подле входа, аккуратно положив мешок рядом, Карьеров принялся рассматривать детей пристально, но не без иронии.
-Есть что-то недосказанное в детских фигурах,-пробормотал он себе под нос,-кажется, что не из глины они сделаны, а из…-Карьеров умолк, почувствовав рядом чье то присутствие. Инстинктивно придвинув холщовый мешок поближе, Анатолий Федорович поднял глаза и уперся взглядом в некрупную полуобморочную старуху в легком не по погоде клетчатом плаще.
-Тварь!-подумал он,-часом не по мою ли душу? Еще кликнет милиционера,-и отвлекая внимание старухи замахал неопределенно, в сторону детской кучи.
-Ваня! Ваня!-визгливо позвал он, впрочем, тихонько, чтобы не привлекать детского внимания, и виновато посмотрел на старуху. Надобно сказать, что Карьеров не собирался причинять вред детям, да и не осознавал он, отчего нелегкая занесла его в детский сад и все же, в глубине своей ужасающей души, понимал, что каждое действие, пусть даже и самое невнятное, продиктовано некоей высшей целью.
Старуха, впрочем, успокоилась и даже улыбнулась Карьерову, обнажив черные, опухшие десны…
- Мужчина! — несколько жеманно, но, тем не менее, оставаясь в рамках приличий, обратилась к нему старуха.
- Я тебе покажу «мужчину», — по своему обыкновению тут же подумал Карьеров, стискивая и слегка скручивая пухлыми, но крепкими пальцами мешок. Однако, внешность старушенции как-то не располагала к агрессии, да и мутноватая тоска, поселившаяся на самом дне его пыльной души, молила о человеческом общении. Анатолий Федорович, вопросительно глядя на старуху, неторопливо сел обратно.
- Это очень редкая книга, — шепотом произнесла старуха, выуживая из недр подкладки плаща тоненькое печатное издание в видавшем виды мягком переплете. Анатолий Федорович напыжился, подготовился к тому, что ему сейчас будут что-то «втюхивать» и заскучал. Старуха размахивала руками и увещевала. Ее шепот смешивался с порывами холодного ветра, таил в себе нечто необъяснимое, бальзамируя тупую боль в груди, завораживая. До него долетали лишь редкие слова, лишенные смысла, будто вытолкнутые какими-то озорниками голышом на многолюдную улицу люди – трогательно-смешные.
Когда он пришел в себя, был только шелест ветра, который лишь подчеркивал гнетущую тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика пропали. Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что-то сквозь Анатолия Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и, в то же время, несколько глумливое, как будто она узнала что-то настолько важное, что знание это было несопоставимо с жизнью.
Карьеров осторожно, по-детски протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва.
Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул ее на себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Картеров попробовал было перекреститься, проделав вместо этого какие-то дикие пассы рукой с мешком, плюнул вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.
Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров. Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего-то здесь Анатолию Федоровичу сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного ветреный осенний день и все двери – и на балкон и на веранду были настежь распахнуты. Отец с матерью о чем-то шутили на кухне, а он завалился в обуви на двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое упоительное чувство – время остановилось и весь мир, и солнце, и ветер были только для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут приходить все чаще – он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный беспрерывный, доступный только ему, калейдоскоп…
- Нет, я не хочу вспоминать дальше! — замотал головой Анатолий Федорович. Но память была неумолима.
Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а с кухни донесся, ставший внезапно чужим, скрипучий истеричный выкрик отца: ЧЕРВИВАЯ! И послышались тягучие звуки непонятной возни.
На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.
- Если бы я прыгнул тогда в окно? – размышлял Карьеров, — было бы это моим выбором, или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако, я никогда так и не сиганул в окно после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…
Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать пальцами рот… «Манн В.С. «Ничтожество», — тускло сообщала немного затертая надпись на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом даже нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт.
«…Из чего снова следует, что субъект этот – назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, — трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту туберкулезников с тротуара прямо возле диспансера в самый людный час, нежели погань эту пускать в свое жилище и, сверх того, поить чаем из фарфора.
Но ты уже знаешь, дорогой читатель, что терплю я эту плесень лишь ради науки, пусть и лирической ее формы, если Тебе будет так угодно».
Некоторое время, Анатолий Федорович тупо глядел в книгу. Сознание отказывалось воспринимать смысл написанного, однако, перечитывая пассаж раз за разом, Карьеров добился того, что слова красным цветом запылали в голове, будто выгравированные огнем.
-Трус! Ничтожество!-верещало внутри,-Погань! Туберкулезники!
-Ах же ж, говорил я, говорил,-засуетился Карьеров, приседая на корточки от острой боли в сердце,-ведь предупреждал, а она-друг-друг, заладила со своей дружбой,-пальцы его сомкнулись на брошенном было мешке и сжались в кулак,-я тебя, сволочь, убью.
Нелепо подпрыгнув, Анатолий Федорович устремился вперед. Теперь, вся стать его, выражала решимость, вся желчь, что накопилась в душе готова была выплеснуться наружу и поглотить ненавистного друга целиком без остатка.
Он шел нервно, быстро, то и дело оглядываясь по сторонам, крепко ухватившись за ставший ему вдруг близким и родным мешок. Темнело. В подворотнях падшего города сгущались тени. Карьеров полубежал вдоль омерзительного вида дороги, узкой, как голодная кобра, сплошь покрытой выбоинами и ухабами, напоминающими о язвах прокаженного. Машины, грязные, с запотевшими стеклами, набитые пассажирами, как животы пассажиров прокисшими внутренностями, теснились вдоль дороги, богомерзко сигналя. То и дело, Карьерову грезились монструозные очертания неведомых существ, что, притаившись в подворотнях, тянули к нему свои скользкие лапы. Бросив нервный взгляд в один из черных проемов проходных дворов, он на секунду уверился в том, что по сводам подворотни, по паучьи ползает мертвая старуха-букинистка. Отвернувшись в сторону дороги, чтобы прогнать морок, он тотчас же опустил взгляд, упершись в асфальт. Ему показалось, нет, он точно увидел, как между проезжающих черных от сажи машин юрко лавируют дети, преследуемые крабообразным существом, в живую ткань которого невероятным образом вплетена детская горка.
-Морок, ложь!-бормотал Анатолий Федорович,-Надобно к Манну, там разберемся. – и он упрямо шел вперед, со стороны напоминая пловца, плывущего против течения.
Дом Манна, Карьеров узнал сразу, по характерным трапециевидным очертаниям. Элегантная шестнадцатиэтажна была устремлена ввысь, исполненна грацией. Возвышаясь над заросшим бурьяном пустырем, белоснежный красавец-дом выглядел неуместно, как при плохом монтаже.
Перед домом, в ржавом ларьке, Карьеров купил, не ведая зачем, бутылку с мутно коричневым содержимым, на этикетке которой было, впрочем написано-«Водка», и несколько сигарет поштучно. На губах его появилась надменная улыбка и припадая на левую ногу, он потрусил к шестнадцатиэтажке.
В подъезде было темно и воняло настолько свирепо, что Анатолий Федорович на миг потерял было сознание, но, воспряв духом, кряхтя, принялся подниматься по скользкой лестнице. Под ногами чавкало. Ухватившись рукой за перила, Карьеров тотчас же с омерзением отдернул ладонь, почувствовав ледяную слизь.
На площадке между вторым и третьим этажом, в проем выбитого окна ярко светила полная луна, напоминавшая одутловатую голову утопленника. Звезды, холодной россыпью сифилитической сыпи устилали тяжелый гнойный небосвод. Переводя дух, Карьеров не смог не заметить грубо намалеванную чем-то жирно-коричневым надпись на стене. Растекающиеся, неровные буквы складывались в тревожное слово-АПОП. Анатолий Федорович вздрогнул, плюнул отчего-то себе на руку, растер плевок и расправив плечи, упрямо побрел наверх.
Пятый этаж манил ледяным зевом. Тонкие лучи болезненного света исходили из глазков дверей, одетых в дешевый дерматин. Подле двери ненавистного Манна Анатолий Федорович остановился, помедлил немного, глядя на затейливый узор трещин на стене в неровном лунном свете, и, протянув руку, нажал на звонок. В гулкой тишине подъезда, нарушаемой разве что чьим-то тяжелым дыханьем на верхней площадке, дребезжащая трель звонка прозвучала оглушительно громко, острой бритвой резанув по ушам Карьерова. С удивлением, отдернул он палец, но тотчас же снова позвонил, поражаясь собственной наглости.
-Иду, иду!-раздалось из-за двери. Карьерову почудились шаркающие или даже ползущие звуки, словно тот кто находился за дверью за неимением ног, подтягивал змеиное тело к двери, после холодный свет глазка сменился тьмой, когда хозяин квартиры прильнул к нему с другой стороны.
-Кто там?
Анатолий Федорович ухмыльнулся недобро и помахал зачем-то бутылкой перед глазком.
-Степаныч, открывай, это Толик,-брякнул он развязно.
Ответом ему была неловкая тишина. Омерзительный змееподобный Манн, испугавшись праведного гнева Карьерова, не спешил открывать.
-Э-э, Федорыч, ты чтоль?-неуверенно произнесла дверь.
-Открывай, Степаныч, — с нетерпением притопнул ногой Карьеров,-я это, кто же еще.
Раздался скрежет давно несмазанного замка и дверь открылась. На пороге, в ярком свете, на голову над Карьеровым возвышался предатель Манн. Был он гладко выбрит, одет в теплый халат сложного покроя, обут в тапочки с вышитыми штурвалами и еще какими-то символами, непонятными и отчего-то внушающими смутную тревогу. В правой руке, Манн, неведомо зачем, крепко сжимал зажженную свечу, левая была сжата в кулак и свободно висела вдоль тела. Хмыкнув и поиграв желваками, Манн уставился на Карьерова, насупившись из под очков в золоченой оправе.
Карьеров молчал, уставившись на тапочки двуличного друга. Отчего то, остро захотелось сходить по большому, он даже присел несколько разведя бедра, будто собирался осуществить это желание незамедлительно. Вспомнив о предлоге, он поднял было руку с бутылкой, но тотчас же безвольно опустил ее и засопел.
-Что такое, Федорыч?-зычным баском промолвил Манн, в голосе его угадывалось удивление, но был он и дружелюбным, манящим,-случилось чего? Он посторонился, жестом предлагая Карьерову войти,-Удивительный ты человек, право! То не появляешься подолгу, а то вдруг на ночь глядя….с водкой…с мешком! А в мешке что-закуска?-Манн хохотнул и от души хлопнул Карьерова по плечу,-Вот чудной! Да ты проходи-проходи, не стой столбом, раздевайся, возьми вон там на полочке тапки,-и длинным бугристым пальцем указал он на пару тапочек, испещренных все теми же штурвалами и ужасающими Карьерова знаками,-а я сейчас сварганю нам закуси какой, коль тебе из мешка доставать неохота. Моя-то вот уж две недели как у матери гостит…ейной,-последнее просторечивое слово, Манн выплюнул, как показалось Карьерову, с какой-то гнойной злобой,-вот, значит, а я тут бирюкую! Ну, давай, раздевайся и проходи на кухню!-он попытался было принять из рук Анатолия Феоровича мешок, но последний крепко прижал его к себе и так озверело зыркнул на Манна, что тот отступил на шаг.
-Ну ладно, ладно, я на кухне,-басанул он и был таков. Провожая ненавистную спину глазами, Карьеров в ужасе уставился на криво намалеванное слово АПОП на халате.
-Что же это такое?-думалось эму, пока он снимал ботинки и втискивал опухшие ступни в тапки,-Как же он может так? Это подло! Подло!
-Подлец!-пискнул он, впрочем про себя, входя в маленькую, уютно обставленную кухню.
Виктор Степанович Манн, злодей и дегенерат, расположился подле стола, откинувшись на спинку стула с полукруглыми ножками. На тарелке, стоявшей перед ним горкой была нарезана колбаска, ветчина и сыр. Рядом, на небольшом блюдце, кружком расположились бутерброды с красной икрой. Хозяин дружелюбно поглядывал из под кустистых бровей и делал приглашающие жесты, указывая при этом на небольшую табуреточку напротив.
После секундного замешательства, Анатолий Федорович одним большим шагом преодолел расстояние до стола, поставил по центру бутылку водки и присел на табурет. Поерзав, он положил локти на стол, задумался было, но, опомнившись, схватил с блюдца бутерброд с красной икрой и запихнув его в рот целиком, некоторое время сосредоточенно жевал, глядя в бок и несколько вверх.
Манн с прищуром наблюдал за старинным другом. Крякнув, он взял в руки бутыль с водкой, резким движением открыл ее и разлил мутную жидкость по стаканам. После, придвинул один из стаканов Карьерову и медленно кивнул, лукаво улыбнувшись.
Анатолий Федорович, давясь бутербродом, поднял стакан и обхватив его край губами, принялся лакать водку, как воду. Жидкий огонь разлился по желудку. Он рыгнул, снова почувствовав вкус пережеванного будерброда во рту, и поставил стакан на стол.
Манн, хмыкнув одобрительно, легко прикоснулся донышком своего стакана к краю пустого стакана Карьерова и, прикрыв глаза, опрокинул содержимое себе в пасть. С ужасом, Анатолий Федорович наблюдал за тем как несколько маленьких жаб, почти незаметных в мутной сивухе, проскользнули в рот Манна. Последний сглотнул, ухмыльнулся и тотчас же разлил по новой.
Карьерова начала бить нешуточная дрожь.
Закусив сырокопченой колбасой, Манн уставился на Карьерова и забасил:
-Вот ты не зря, Федорович с собой всюду таскаешь этот мешок. Пусть и не заглядываешь в него никогда. Но ведь умом-то, умом, ты понимаешь, что все в твоей истории неспроста. И бабка эта и прочее. Ты вот спишь и спишь большую часть своего времени, во сне ворочаешься, а на другом конце вселенной, глядишь, пирамиды сносят, к примеру. Ты не балуй,-рявкнул он вдруг и ударил кулаком по столу так, что посуда на секунду оторвалась от поверхности и даже, как показалось Карьерову, зависла в воздухе,-ты думай. Черви земные и те поцелеустремленней будут. Вот тебе задачка-как называется мужик, который постоять за себя не может, даже если ему в лицо говорят, что он из грязи фекальной сделан и формой напоминает рог носорожий, прости Господи? А?
-Э-э,-Карьеров дрожал.-Надо сказать, сказать ему про жену!-кричал кто-то слабый, полузадушенный в сердце его. Но вместо этого, непослушными пальцами принялся он лезть в мешок. Там спрятал он омерзительную книгу, открывшую ему глаза на предательство друга.
-Ведь я достану,..-невнятно пригрозил он, копаясь в мешке.
-Ты достань, достань,-заулыбался Манн,-и швырни мне прямо в морду как и хотел.
Он хохотнул и опрокинул еще один стакан водки. Карьеров попытался было отвернутся, сосредоточившись на мешке, но не успел. К горлу поднялся ком тошноты, сердце заухало где-то в районе селезенки.
Рот Манна был полон жирных, серых слизней.
Секунда и морок пропал. Потрусив головой как апоплексичный пес, Карьеров нащупал книгу и, стараясь не думать о ее странной округлой форме, достал руку из мешка и со всей силы запустил книгой в Манна.
Виктор Степанович легко уклонился от летящего предмета и глядя прямо в глаза Анатолию Федоровичу процедил:
-Там ведь еще один имеется.
Карьеров, сатанея от страха, уставился на череп, валяющийся у ног хозяина. Непослушными руками (нет, я не хочу, не буду вспоминать!), он снова залез в мешок и тотчас же нащупал в холщовой трясине еще один череп. Ухватившись за него, как пловец, пораженный судорогой хватается за булавку, спрятанную в плавках, он потянул находку на себя, срывая печати с погребенной памяти.
Череп лежал на его ладони, скалясь желтыми огромными зубами. Как сквозь вату, слышался Карьерову зычный бас Манна.
-Убить, Анатолий Федорович, не просто. Это тебе не оладушек съесть, пусть он даже и придуман тобой. Я вот, что хотел спросить еще-ты чем все это время питался?
С трудом оторвав голову от черепа, Карьеров поднял глаза на существо, сидевшее напротив него. Теперь Манн потерял всяческое сходство с человеком. Он наполовину сросся со стулом, наполовину прикипел к столу. Все больше и больше в его облике появлялось черт давешней живой детской горки. Сквозь трещины в плоти, на Карьерова уставились маленькие лица, в которых он узнал детей из сада. Они улыбались, противоестественно растягивая губы.
-Я спрашиваю-ЧТО ТЫ ЖРАЛ???
Удар небывалой силы сотряс квартиру до основания. Анатолия Федоровича подбросило на табурете и стала беспросветная тьма.
Сознание возвращалось медленно, вялыми толчками. Так вытекает остывающая кровь из смертельной раны.
Карьеров открыл глаза.
Он лежал на грязном, в пятнах полу. Скудным светом наполнена была комната, захламленная мусором, разбитой мебелью, кастрюлями и ветошью. Принюхавшись, Анатолий Федорович поморщился-до того спертым, затхлым был воздух. Отчетливо несло тленом.
Опершись на руку, он сел. Обвел взглядом комнату, в которой очутился и с оторопью узнал в ней свою спальню. Болезненно охая, он встал и, пошатываясь, опираясь руками на склизкие от влаги и еще какой-то дряни стены, сделал несколько шагов.
Комната была уничтожена. Будто смерч прошелся по ней, ломая мебель, вырывая с корнем паркет, оставляя глубокие вмятины на потолке. Под ногами хрустело.
Подслеповато моргая, Карьеров пошаркал к двери и распахнув ее, застыл на месте, ошеломленно глядя на то, что еще недавно казалось ему уютной его квартиркой.
Длинный коридор был завален обломками настенных полок, книгами, разбитыми вазами и статуэтками из фарфора, что коллекционировала жена Карьерова. Стены были сплошь измалеваны темно-коричневой краской. В грубых каракулях, с ужасом и отвращением, Карьеров разглядел омерзительное слово АПОП. Подтеки коричневой краски были и на потолке, будто кто играючи забрызгал квартиру кровью. Словно в коридоре рубили туши…
Внезапно, колени Анатолия Федоровича подкосились и он рухнул на пол, судорожно пытаясь вдохнуть. Разом, выдавливая кислород из легких в него вошли воспоминания. Черная грязь из недр души его, вспучиваясь, подобно омерзительному грибу, заполонила всю внутреннюю вселенную Карьерова и густым потоком рвоты вырвалась наружу.
Похныкивая визгливо, Анатолий Федорович, на четвереньках полз на кухню. Ладонями давил он обломки стекла и не чувствовал как они ломаются под его весом, оставляя глубокие раны.
Он подполз к холодильнику, стараясь не поднимать голову, упершись в черный от крови и грязи пол, уцепился за дверцу рукою и потянул на себя. Его обдало теплой волной смрада. Медленно, очень медленно, Анатолий Федорович поднял голову и стал на колени, протягивая руки ладонями вперед, будто предлагая еще одну кровавую жертву холодильной камере.
Внутри холодильника уже почти ничего не было. В его вонючих и теплых недрах, осталось лишь три небольших целлофановых пакета. На двух из них, черным фломастером было написано: «Инна, гр. Лев.» и «Прав», на третьем-криво намалевано-«Манн-Глаза».
-Это….это…-пролепетал Карьеров,-это…
Скуля, он встал, разом постарев на двадцать лет и побрел к входной двери, поскальзываясь на горах мусора, в темноте.
-Ллектричество,-бормотал он на ходу,-вык-выключили… Они…за неуплату…они…приходили…я не открывал… Я…занят был…
Возле двери, он, собравшись с духом и дико взвизгнув глянул таки в засиженное мухами трюмо. На него уставилась заросшая спутанной бородой, черная от грязи и засохшей крови рожа с искаженным в гримасе ртом.
-Я-я....-булькал рот. То и дело, между зубами, проскальзывал черный, разбухший язык. По щекам, оставляя дорожки в грязи, текли слезы.
Отвернувшись, Анатолий Федорович рванулся к двери, споткнулся о сломаный стул и чуть было не упал, но, удержав равновесие, схватился за дверную ручку и левой рукой отодвинув собачку замка, что было сил, потянул дверь на себя...
… и остановился, услышав за спиной низкое мяуканье. Электричским разрядом пробило его, и вобрав голову в плечи, медленно повернулся он и увидел толстого одноухого кота, ожесточенно рывшего лапами в куче мусора. Ленивно и надменно глядя на Карьерова болотными глазами, кот аккуратно сел, обнял себя хвостом и требовательно мяукнул.
-Я же не хотел!-взвизгнул Карьеров так громко, что наверняка услышали его и на улице,-я же не мог! Я забыл все, Господи!
-Говори,-промурлыкал кот и медленно кивнул.
Остекленевшими глазами глядя на кота, Карьеров говорил. Каждое слово было гвоздем в крышке его гроба. Каждый звук рубцевал его сердце. Он говорил громко, отчетливо выплеввывая из себя фразы, а Апоп, чудовищный египетский демон истины слушал его, мурлыкая в полголоса.
Анатолий Федорович рассказал коту о том страшном вечере с полгода тому, когда полупьяным вернулся он из командировки и застал жену в объятьях друга, как помутившись рассудком, сквозь вату выслушивая вялые реплики Манна и мышиный писк жены, прошел он на балкон, взял топор и резво обрушил его сначала на голову друга, а потом уж изрубил вопящую жену, как до утра почти пилил он непослушные коченеющие тела в ванной, отделял мясо от костей и упаковывал его в целлофан, надписывая каждый пакет, как рано утром, сгибаясь под тяжестью ужасной ноши, он крался, как тать на детскую площадку неподалеку от заброшенного пятиэтажного дома, что вот уж несколько лет как должны были снести и закапывал под горкой кости вместе с памятью, как на обратном пути, уже не совсем понимая, что сотворил, встретился он с простоволосой старухой и она вручила ему Новый Завет в яркой обложке и яростно просила прочитать, прочитать дома, как позже тем же днем зашел он к соседу сверху, полувменяемому старику-географу, отнес ему диффенбахию в горшке и сказал, что уезжает с женой в отпуск на полгода в Пермь, а оттуда глядишь и в Краков и попросил собирать почту и приглядывать за вазоном, как ночью того же дня пожарил он себе оладьи и сдобрил их свежим еще мясом супруги с твердым намерением съесть ее и любовника до крошки, как утром следующего дня, проснувшись, он в магазине, что прямо под домом, купил консервов и круп на всю почти зарплату, подмигнул продавщице и объяснил, что дескать, не помешает, ведь времена сейчас лихие, как вернувшись домой снова увидел жену веселой и здоровой, щебечущей на кухне и помнил только, что выходить из дома нет надобности, и есть нужно много и сытно и как он ел и ел и ел, не обращая внимания на запах, на червей, что в обилии завелись в мясе после того как отключили электричество и ел, и ел, а иногда, вдруг, в порыве диком, звонил соседу-географу и рассказывал ему увлекательные истории о жизни в Перми и обещался вскорости вернуться и показать фотографии Кракова, как скребся в его душе грех, рос, гнил и разлагал его нутро, как наконец, гной заполонил его и утопил…
-Это ты хорошо рассказываешь, душевно,-мяукнул Апоп,-покаянно. Он лапкой указал на яму, вырытую им в мусоре. Ложись и жди. Ручки сложи аккуратно, укройся чем-нибудь, ну вот, хоть книгами, тут большей степенью стихи, и жди. Глаза ты, конечно, зря не съел-теперь уже поздно. Будешь на том свете ответ держать перед покойником. Так бы…отрыгнул и отдал ему, чтоль… Как сдохнешь, я сердце взвешу, не сейчас.
Пожав плечами, демон встал, отряхнулся, распушив хвост и побрел во тьму коридора. Анатолий Петрович проводил его взглядом, сделал несколько шагов и упал в могильную яму, вырытую котом. Было ему тепло и покойно, проваливаться в Гумилева и Гаршина, растворяться среди Теннисона и Байрона. Они поглотили его. Стала тишина, нарушаемая лишь сонным хоралом воспевающих вечную жизнь мух…


В бесконечной тьме преисподней, пребывающий во мраке змей — Апоп, сухим холодным жалом облизнул губы в предвкушении трапезы.