Трещина

Автор: евгений борзенков Наверное кто-то огромный сверху прыгнул на небо увесистым задом и разлёгся. Оно прогнулось под ним и покрылось сетью чёрных трещин. Голимый, дешёвый фарфор. Трещины похожи на ветки. С неба они собрались в пучок, свились в толстый ствол и канули вниз, воткнувшись рядом со мной.

Ничего нет целого. Ничего. Гладь озера. Ровное стекло; беззвучно, бесхитростно, тихо… Но подует ветер и гладь пойдёт морщинами волн, фиолетовая вода восстанет, дно расколется и на берег выползут тридцать три чудовища, с конченным, исторчавшимся карликом во главе. У них ещё проститутка-сестра, героиня порно-триллеров и инцест-оргий, со зловонной, гноящейся звездой во лбу. Помнится.

Так было не раз. Здесь просто не может по другому быть.

Мир трещит.

Я родился из пизды, похожей на трещину. Когда я умер, меня просто похоронили, расколов в земле и сомкнув надо мной трещину. Целостность этого мира – иллюзия, миф, блеф, игра с богом в напёрстки. Дивный орнамент, вышивка зеленью по горизонту, узоры ломанных линий, причудливый танец гармонии… Птица чертит небо крылом – я закрываю глаза и след её уже не вытравить ничем. Паутинной трещинкой руки касаюсь крохотных кнопок. Алло… Нет. Больше уже нет. Там, где ты сейчас, в конце концов пересекутся рельсы, слова не будут уже иметь никакого значения, не будет иметь значение ничего, кроме лопнувшей, расколотой чашки на краю стола, из которой тягучими чернилами вытекает остывший кофе и клеймит каплями зла ещё не прожитое.
Набор пустых звуков, из которых соткано «ТЫ» рассеется в ватных ладонях, декоратор за сценой готовит новый флеш-моб.

Нам незачем больше пить, — такси, шмотки, вокзал…
Нам незачем больше плакать — чёрные льдинки со колокольным набатом падают из глаз на асфальт и брызгают юркими змеями, скользят между отвратительно грязных, снующих ступней.

Голово-ноги спешат к билетным кассам.

Ты машешь мне рукой на том конце сна, а я на этом поле для игры в зиму.
Наши рельсы пересекутся… рассыпятся… наши трещины пересекутся… рассохнутся сыпью трухлявых снов...

В маленьком чёрном телефоне осталась капля твоего голоса с запахом дёгтя… с запахом снежной аллеи… с запахом расставания, пропитанным железнодорожными шпалами… с запахом хвои.

А у тебя есть ветка голубой ели.

Плюнув на патрули, шастающие у вокзала, я влез в середину клумбы и отломил её от ёлки. И воткнул в твоё окно, оторвав уплотнительную резинку. Я подпёр руками вагон и смотрел исподлобья как с той стороны уже прошлого плавает твоё лицо. Ты впечатывалась в меня бессмысленной блуждающей улыбкой, а я продолжал петь песню, которую сочинял уже третий день.

Песня о том, как треснул мир.

Ещё этой ночью мы зашивали его с тобой цыганской иглой.

Я прищемил палец дверью, чтобы навсегда запомнить тебя. Мы не спали, ты лизала мой палец, он нестерпимо ныл, — под ногтем запеклась кровь, ты размазывала по лицу «Красное Крымское» и хлестала меня по щекам.

Мы сошли с ума.

Где машинист?
Почему так долго не отправляют?
Я не хотел тебя видеть.
Лязгнули судорогой сцепки, твоя красная куртка, стала чёрной, потом белой, потом прозрачной… Ты стала поездом, последним вагоном, рельсами, которые пересекутся…

Ты стала снегом, лавочкой… Ты стала ветром, что слизал мою плоть до костей и оставил мучительно доживать свои крохи на колу одиночества в вокзальном вакууме...


Бывшего «я» надо ещё поднять по лестнице. Вверх. В ебучий кабак. Кто-то делает это для меня. Или это я сам поднимаюсь?
Как же заебали все эти условности!
Не могу…

Растекаюсь ладонями по барной стойке.

Вова… — чугунный, мой колокольный язык. Голова-колокол, – Вова… — Я уставился в бармена закрытыми глазами.

«Сколько, Джо?» — флегматичный голос понимающего профессионала.
Я изображаю пальцами в воздухе знак бесконечности.

Бармен наливает что-то в стакан и вкладывает мне в руку. Проглатываю, не открывая глаз. Открываю глаза.

Вова… Мне пиздец, Вова.

«Дойдёшь сам-то?»

Из зала тянется слоистый дым. Зал грохочет невыносимой хуйнёй. Пошлые ебальники свиней отрываются от корыт и мигают на меня своими удивительно длинными и красивыми поросячьими ресницами. Синее всё какое-то. Так было когда-то в восемнадцатом. То ли в Харбине, то ли в Константинополе, не помню уже, толпы беглых белогвардейцев, проституток. Офицерьё. Предатели.

Привет. Ты, я выебу тебя, отвечаю на козла, обязательно выебу, но только пожалуйста – не сегодня! Не сейчас, малышка...

У Марины красивые ноги, она официантка. Зрелая уже кобыла, и смотрит так, будто проплатила аренду моего хуя на месяц вперёд, но начинает подозревать, что её в наглую кинули.

Никто из посетителей не раздевается, как-будто с минуты на минуту люди ждут пароход.
Он подойдёт к ним по суше с чёрного хода. Все бегут. Окраины города уже заняты дикими ордами барона Будённого. В городе слышна канонада разгорающейся битвы. Патронов ни у кого давно нет, но они, те которые здесь, в случае чего будут просто лаять на врагов и грубо огрызаться. Или, забравшись на столы, будут предательски обссыкать мужественных воинов сверху, жестоко опуская таким образом по понятиям.

Пьют все одно и то же. Какой-то дешёвый символ смены эпох.

Не знаю. Я ничего и никого не знаю.
Три дня.
Затяжной марафон.
Триатлон...



Я давеча попал в трещину. Её зовут Оля. Когда-то она танцевала голой в этом кабаке, прямо на барной стойке. Вот на этой, где лежу сейчас я. Ей пить нельзя.
Мы начали у неё. Она уснула после угарного, но быстротечного приступа «белки», а я вышел подышать и пройтись, прихватив её лопатник, рыжьё и бутылку шампанского у неё из бара.

новый год.

Что нужно ещё искателям истины, когда есть просто пустынная аллея, девственно нетронутые заснеженные лавки, когда на часах почти полночь, скоро новый год, а ты вдвоём с бутылкой «шампуня» и пьёшь из горла. Это ли не истина?

Нет? Тогда идите на хуй. Это истина. Что ни на есть.

Бульвар изломанно, от края до края расколол этот пропащий город надвое и эту трещину сотворил я. Я вдавливаю её ногами в страну и пью пузырящийся лёд. Ваш мир не проведёшь, но и я не лыком шит. Каменные берега по краям с жёлтыми брызгами окон, — мне наплевать что вы жрёте сейчас там в своих уютных гнёздах – я вечно ОДИН!!!

В конце аллеи я присел на лавку. Новый год медленно наступает мне на больной мозоль, сейчас я въебу ему с разворота в лоб пустой бутылкой.
Дороги пусты, такси может двигаться хоть поперёк улицы. Но водила почему-то тормозит у края.
Вылезает кто-то в красном.
Я зачем-то машу издалека рукой. Силуэт оборачивается и машет мне в ответ. И машет так, словно подзывает. Подхожу: девчонка капитально на взводе.
Чую за версту – моё.

Привет, как дела? – я отхлёбываю из бутылки и нагло меряю её взглядом. Она прожжённая, на лбу печать отличного порока того самого, высшего качества, улыбка обольстительной акулы.
Она плотоядно облизывается прежде чем меня проглотить.
Смотрит так, что начинаю трезветь и протягивает руку за бутылкой.

Привет. Кто ты и куда мы теперь? – спрашивает деловито и допивает последние капли.
А кто ты?
Да я вот к тётке приехала. Но, видимо, уже не попадаю.
Почему?
Потому, что ты помахал мне рукой. – Она смотрит просто в глаза и я понимаю, что рельсы «оттуда» переплетались всю жизнь и не раз и теперь вообще замкнули.
Мы будем отмечать новый год с тобой?
Да, а с кем ещё? ведь ты и так идёшь один. Кстати, почему ты один?
А тебе не страшно вот так, с незнакомым?
А тебе?
Страшно.
Правильно, бояться должен ты. Пошли. Где ты живёшь?

Cнежная канитель. Пьяная кутерьма. Мы нашли друг на друга как две льдины в ледоход, как тучи, чтобы поджечь гром. Дома, переступая через сидящих за праздничным столом, приглашённых гостей, через моих родителей, через телевизор, через вхуйневпившийся новый год, через себя – мы учинили Содом и Гомору.
Мир убежал от нас в панике.
Мы надавали ему пинков, набили ебало миру, гнали его в шею.

Какой сегодня день? Первый вопрос, что мы задали утром друг другу.
Будет ли ещё жизнь, когда закончатся эти три дня?

Расскажи мне о своих трещинах.
А что, отсюда еду к мужу, он на крытой чалится. По 229 ст. Он и меня подсадил.
А сейчас?
Да вот, полгода как спрыгнула.
Ты хорошо ебёшься…
Я знаю. Я всё делаю хорошо.
А СПИДа у тебя нет?
А откуда я знаю…
Спасибо, успокоила.

Мы вместе лежим в моей маленькой ванной вот уже тысячу лет.
Я знал её всю жизнь.
Я специально пришёл туда, на ту аллею, убеждая себя в течении двадцати пяти лет, что она осталась там, в космосе прожитых жизней, в переплетении чужих трещин, в выпитых до дна судьбах…
Я убеждал себя, что не узнаю её, что никогда её не знал, что её красная куртка, пахнущая родным до боли существом, надета на чужие плечи…
Мы высекли молнию, которая сожгла нас. Она выпалила что-то дотла.
До корня, и там уже ничего не прорастёт.

На её руках шрамы «дорог» вдоль централок. У меня в паху и на лимфоузлах такие же.

Мы смотрим друг в друга в течении часа и не можем увернутся от кипящих стрел. И это после трёх суток бессонной, бесконечной ебли.

Мне надо ехать.
А что будет со мной?
Он ждёт меня, пойми.
А кто меня поймёт?

Два раза меняла билет. Мы возвращались назад, ко мне. Время остановилось, растянув сутки ещё на полгода.
Я еду с тобой.
Ты сумасшедший. Ты даже более сумасшедший, чем я.

Она не слишком красива, низкая, щуплая. Наркотики состарили её на добрый десяток и иссушили. Но этот чудовищный магнетизм, он отрывает от земли и уносит.
И унёс.
Эти глаза.

Эта ёбаная, протухшая жизнь, в которой всегда теряешь, так ничего и не приобретя.

В последний момент она сдаёт билет на Киев, и берёт на Питер.

Куда?!

Я там никогда не была. И может уже не буду.

«Симферополь-Санкт-Петербург» стоит пятнадцать минут. Ровно столько, чтобы между нами успела проползти очередная трещина, отколов ещё одну льдину жизни.

Лязгнуло.

Ну и пиздуй, тварь. Ненавижу.

Красная куртка. Бледное пятно лица. Не было лица. Ничего уже не было.


Кажется, я только что выебал в подсобке уборщицу. Старуху. Осознал это уже на улице, когда застёгивал джинсы. Пиздец. Не знаю, как это получилось. Просто поссать зашёл… не туда. Перепутал дверь. И всё остальное. У меня был выбор — или разбить себе там же голову об кафельный угол или...

Мне нужен адреналин. Заставляю себя дышать. Если остановлюсь на секунду — из меня выйдет дух.

Гремели вёдра какие-то. Помню всё смутно. Вон она выскочила, красная, распатланая, что-то орёт про милицию, оправляется на бегу, бросила всё, побежала в опорный пункт.
Надо валить.

Она уехала.

Мне надо выпить. Бабке кинул в морду стольник, кажется. Интересно, остались ли у меня у самого ещё деньги.

Сука, тварь, нахуй ты вообще приезжала…

Такси.
Кабак.
Вова…

Когда поезд тронулся, я спохватился: как тебя хоть зовут? И по губам прочитал – Света.

Вова, её зовут Света, прикинь…
Ты плохо выглядишь. Не бухай больше.

Меня берут под локоть.

Анжела? — Толстая, жирная сука, но очень покладистая. Добрая.
Анжела, мне очень плохо… Пригрей меня… Можно я положу тебе на время за щеку кое-что?
Да без проблем, Джо. Пойдём, я позабочусь о тебе.

Она заботится обо мне и тащит меня на себе ко мне домой.
Опять ко мне.
Дверь открывает отец и долго смотрит на нас. Он не хочет понять. Он не может вместить, что на этой земле сейчас, как минимум двум людям нет места.
Друг без друга.
Мне нужен громоотвод. Иначе я сожгу собой этот город, этот мир, это треснувшее напополам существование.

Сожгу себя.


Светает.

Я проводил куда-то в «никуда» Анжелу и возвращался пешком, напрямик через кладбище. Я не помню ничего.
Я больше не буду помнить. Мне больше не нужно помнить.
Я просто лежу среди могил на спине и смотрю, как кто-то топчет небо...
Оно провисло над моей головой серым матрацем и рассыпалось сетью трещин. И плевать, что трещины соткались в ветки и стекли стволом в землю.

Всё это кажется. Всё иллюзия.

Как и не тающий на моих зрачках и на моём лице, снег.