Люська (на конкурс)

Автор: дважды Гумберт Decadence, sincerite, bonne ambiance et volupte.
Deux (1983)*.
Декаданс, искренность, доброжелательность и секс.
Двое (1983).

- Природа сконструировала нас, мужчин, таким образом, что мы постоянно хотим и можем, можем и хотим заниматься сексом. При этом для нас важна только телесная привлекательность женщины. За короткий век мы должны осеменить как можно больше самок. Зачем? Ради чего? Не нашего ума дела. Императив. Природа всегда работает про запас. При естественном раскладе мы бы с вами, Петр Петрович, уже бы вошли в преклонный возраст, а вероятнее всего, уже бы сложили головы за будущее своей стаи, — посмеиваясь, Илья Ильич затушил окурок и налил себе и своему собеседнику водки из пузатенького графина.
- Ох, и не говорите, Илья Ильич, — Петр Петрович бережно взялся за рюмку и долго прицеливался, прежде чем выпить. – Как подумаю, что этот половой крест придется тащить до смерти самой. И в последнюю минуту ведь не о Боге подумаешь, не об общей теории поля, а о ней, о вечной женственности, извините. О, Влагалище! Удружила матушка, природушка жестоковыйная, так удружила. А и правильно! Чтобы не замечтались вконец, не разбрелись по своим чуланчикам.
- Сейчас, батенька, с этим проще как-то. Были бы деньги, — подмигнул Илья Ильич. – Вон, стоит лишь свистнуть. Студенточки подработать хотят. Много мам одиноких в небрежении. А я ведь ловелас. Не могу без этого. Пять раз разводился, представляете?
- И любили?
- Тёмный, беспредметный вопрос вы задали. Трудно сказать. К водочке – да, у меня пристрастие неизменное. Она крепкая, верная и прозрачная, — Илья Ильич выпил и снова налил. – А женщина, любая, — это ведь черный ящик.
- Вот вы правильно заметили. Поэтому я предлагаю выпить за любовь.
- А почему не за бозон Хиггса?
- Действительно. Ну, давайте выпьем за бозон Хиггса.
Мужчины выпили и стали с энтузиазмом поедать разнообразную снедь, разложенную на двух полиэтиленовых пакетах.
- Вы меня простите, Петр Петрович, но не разделяю я этой популярной мифологемы, — с набитым ртом произнес Илья Ильич. – Ну что такое любовь, скажите на милость? А бозон Хиггса – он бозон Хиггса. Зачем пить за то, чего нет?
- Ах, вот вы как рассуждаете? – Петр Петрович с наслаждением затянулся сигаретой и откинулся на стожок душистого сена. – Но бозон Хиггса точно не придаст смысл нашему существованию. А любовь…
- А что любовь? – Илья Ильич саркастически хмыкнул. – Что-то личное вспомнили? Да вы не подумайте – я не против любви. Если уж так ставить вопрос – любить или не любить, то я только про, а не контра. Но тут важна мера. И обыкновение. Ведь сегодняшняя любовь – уже совсем не та, что была в годы нашей советской молодости.
- Yeeh. Я порой думаю, что наша советская средняя школа, серенькая, единообразная, глубоко методичная – тоже была чем-то вроде БАКа, — Петр Петрович уронил голову на грудь и задумался. – Вот чем мы, по сути, занимаемся? Связываем одно с другим, другое подгоняем под третье и так далее. Всю алхимию расчетов мы переложили на сообразительные машины. А сами стали эдакими роботизированными поэтами, лириками-прагматиками. Теорию струн придумали – ни хрен собачий. Вот скажите, у вас, вот как у активного учёного, вовлеченного во всю эту канитель, давно было ощущение истины?
- Увольте, Петр Петрович, — Илья Ильич снова потянулся к графину, — не улавливаю, к чему вы ведете. Давайте выпьем, и на этот раз обойдемся без всяких тостов. Мы для чего выбрались на природу из бетонной клоаки? Чтобы птичек послушать, кузнечиков, солнышку пожмуриться.
- Ха-ха, — засмеялся Петр Петрович и по-гусарски *уболтал* лучезарную рюмку. – Вы, Илья, наверно, никогда не любили. Иначе бы вы ухватили.
- Да что ухватил? – Илья Ильич содрал через голову *удавку шайтана* и с отвращением бросил в траву. – Я, Петя, был отвязный мальчонка. Много мастурбировал, задирал девочкам юбки, подглядывал в окошко общественной бани. У меня даже карты были непристойные. Отец их однажды нашел и врезал мне по морде. Я даже, стыдно признаться, представлял свою мать. Она была очень секси. Да если б в ту пору был интернет, я бы, наверно, стал не физиком-теоретиком, а игровой приставкой, с ума бы сошел от разрыва воображения, ёб.
- Вот то-то и оно, что отец тебе врезал. Тогда в этом было что-то — гадкое, постыдное, заколдованное. Непостижимое. Как в том анекдоте: нажал на пуп – и жопа отпала. А я вот не дрочил, — угрюмо признался Петр Петрович и уставился в прошлое. – Впервые я подрочил в 18. Это случилось в жаркий июльский полдень. Я лежал в гамаке в саду за домом бабушки и читал поэта Поля Элюара. В подлиннике, разумеется. И вот что-то на меня нашло, какая-то хрустальная дрёма накрыла. С удивлением я достал из штанов свое именное оружие, опустил веки. И эврика! Как только мне раньше такое не приходило в голову? Вот уж воистину – всё гениальное просто.
- Ну, а что представлял в тот момент? Помнишь? – Илья Ильич доразлил водку из графина и потянулся к ящику со льдом. – Может быть, актриску какую-нибудь? Я вот любил Катарину Витт и Анне Вески.
- Помню, отлично помню, как это ни странно! Слышь, Илья, а мы не частим? А то развезет?
- Нормально, — заверил Илья Ильич, снова наполняя графин. – Я своему референту сказал, где нас искать. Да и по спутнику нас отслеживают. Так что расслабься, Петя. Ешь, пей от пуза. Чай, не каждый день тебя Владимир Владимирович на ковёр вызывает, чтобы к сердцу прижать. Это ж такое событие, такое событие! Давай, вздрогнули!
Они по-молодецки ударили по рукам, заулюлюкали, расхохотались на всю полянку.
- Костюм заблевать не хочу, — Петр Петрович тоже снял галстук и возобновил свой рассказ. – Помню, Ильюша, что в то самое лето меня сильно торкнуло от одной особы, в телесном смысле. Как магнитом тянуло. Немка, пловчиха, весёлая, боевитая, кровь с молоком. Это с ней я лишился невинности. Но вот что странно, любил-то я другую.
- И кого же ты представлял, когда мастурбировал?
- Да пловчиху эту, конечно. А ту… — Петр Петрович махнул рукой. – Ту, что любил… Знаешь, столько лет прошло, а она – нет-нет, да и приснится. И всегда один и тот же нехитрый сценарий. Входит она в дверь в чем мать родила и передо мною на персидский ковёр ложится. Коленки острые, ключицы торчат. И глаза огромные, и смысл в них необъятный. А ковёр тот не простой. Точно такой был у моих родителей на первой еще квартире. Я, наверное, младенцем невнятным, впервые в жизни сфокусировал свое сознание на этом ковре, узорах его прихотливых, пятнах и арабесках. И видел я не орнамент, а чудищ, гримасы ведьм, рыцарей, переплетённых в смертельной схватке, видел чертей и чертоги, и небесных созданий. И проклятые частицы я видел, которые ныне у нас между пальцев проскальзывают. И вот она, Светка Комарова, ложится на этот самый ковёр и медленно в него погружается. Я не могу ей руки подать. А она и не просит помощи. Только лицом на свою мать походить начинает. Страшно и душно становится – и я просыпаюсь. А на губах на мгновение чувствую вкус ее поцелуя. И отдаленное что-то, небывалое в груди затухает.
- Эка! – Илья Ильич выпил водки и причмокнул от удовольствия. – Знаешь, Петь, как я понимаю любовь? Нет любви, как чего-то от нас отличного, автономного, неизменного, как чего-то, что выше нас или ниже. Любовь – это чья-то история о конкретном человеке. У меня было много любовей, я могу много порассказать о женщинах, самых разных. Хм, иные долго костью торчали поперек горла. Такие язвы бывают! Но поскольку мы люди интеллигентные, еще в том, старом значении слова, я бы лучше послушал. Если хочешь, можешь мне рассказать о своей Светке.
- Я называл ее Люськой. Не знаю, почему. К ней совершенно не подходило это прозвище, — задумчиво произнес Петр Петрович, искривив позвоночник. – Да пустое. Не вижу здесь никакой особенной истории. Какой Люська была в постели? Так не знаю я этого. Тогда ведь действительно не было секса. Я не старался не думать – я просто не думал о нем, и всё. Хотя был очень влюбчив.
- Ну, а с чего всё началось? Когда ты почувствовал это?
- Светка была в нашей школе комсоргом. Я инстинктивно ее избегал, она мне казалась недосягаемой, уполномоченной. Можно сказать, что я видел в ней сверхсущество. И оно меня не трогало, не задевало моей внутренней линии. А как-то раз мой приятель сказал благоговейно: *Солнышко наше взошло*, когда Светка вошла утром в класс. Повернув голову, я сразу выделил из реальности изящную девочку в сшитой на свой лад школьной форме. Личико умное, живое, чуть подкрашенное назло строгому завучу. Двойственная улыбка превосходства и сострадания на капризных губах. Таких в артистки брали, в те серьезные фильмы про детство. Но вот, что меня поразило – невещественное, то, что не оставляет улик, а именно – пьянящий, самозабвенный расцвет, какая-то непонятно откуда взявшаяся в чаде простых инженеров гармоническая надменность. В образе этого чудесного ребёнка я провидел мёртвую женскую хватку, понял, что она вполне сознает то впечатление, которое производит. И было что-то еще… Вроде как, она сама догадывается о своем превосходстве, своей инаковости, но ничуть ею не дорожит, потому что здесь, в этом мире, в этой локации вся ее, так сказать, высочайшая, заоблачная технология, вся ее изощренная мощь нужна лишь затем, чтобы вбить гвоздь. Вот такое у нее было отношение к жизни. Она мне потом сказала, что я навыдумывал, что представляю ее другой, чем она есть. Но я не поверил. Я думал примерно так, что вот пройдет время, она повзрослеет, станет настоящим советским человеком. И народы, увидев такую нежную, чистую красоту, падут к ее ногам. И признают хрустальную очевидность научного коммунизма. И станет тогда Светка Комарова Председателем Земного Шара.
- Значит, красотка была? – поскучнел Илья Ильич. – А ты, стало быть, не за свой гуж ухватился?
- Красотка, не красотка, а что-то положительно в ней такое проблескивало. Ясное дело, она превосходила меня по уму и развитию. Всех поднимала на смех. А меня почему-то не стала третировать. Несмотря на разницу в интересах, мы стали, как это называлось, дружить. Я ей нравился. И будь на моем месте современный прагматичный подросток, вся эта лавстори была бы исчерпана за несколько месяцев. Но я видел только ее вертикаль. А вот эта ее горизонтальная буржуазность меня коробила и угнетала. Помню, какой шок у меня был, когда я узнал, что Люська – уже не девочка. Не то, чтобы я считал это ненормальным, пусть даже большинство школьниц тогда были девственницы, под полным контролем семьи и государства. Вообразить, что с Люськой можно делать то же, что и с другими женщинами, я не мог. А вот кто-то же сделал! Кто-то, а не я, кто-то, а не я, оказался ближе к моему приватному ангелу. Даже не так – у моего божества был кто-то еще. Я был не единственный человек с хуем. Какое жуткое открытие! – Пётр Петрович шутя потряс кулаками и тихо добавил. – Но Люська, доброе сердце, меня успокоила, мол, только один. Фатальное недоразумение, хе-хе. Этот пакостник Пастернак тогда многим мечтателям мозги прокомпостировал. Я представлял, что мою Лару выебал Комаровский-Пастернак. Как-то так. Или Комаровский – это из *Хождений по мукам*? Уж и не помню. Эх, я ведь поедом книжки ел. Стихов написал целое корыто.
- Аха-ха-ха, — покачал головой Илья Ильич и с блаженным видом растянулся на траве. – Как молоды мы были, как глупы и ничтожны!
- Сейчас-то легко говорить. А тогда я серьёзно страдал. В этом состоянии я прожил несколько лет. Люська поработила меня. Из другого города я писал ей суматошные письма, полные клятв, признаний, намёков, спонтанных метафор и рифм. Она отвечала примерно один к пяти. Её письма были короткие, спокойные и информативные. Помню только одно, там она написала про наших общих знакомых, которых судили за групповое изнасилование, даже в газете была про это статья. Чувствовалось, что Люську это не на шутку задело. Всё своё возмущение, недоумение и сострадание она сумела уложить в несколько отточенных фраз. Мол, как же так, я же их знала, неплохие ребята, как же они это сделали, да еще с подковыркой, *в извращенной форме*? Помню, этот протокольный оборот здорово раздраконил мое воображение. Я почему-то на месте жертвы представлял Люську, и тогда вся несправедливость мира поворачивалась ко мне фасадом, как замок на курьей ножке. А спустя много лет я встретил одного из парней, о которых шла речь в том письме. Он вспоминал о том случае, как о чем-то далёком и забавном. Никакого особого принуждения не было. Потерпевшая была овца, давалка дворовая. Обычная жизнь, заурядное скотство. Думаю, что на тот момент мы с Люськой были в одинаковом положении. Провожали эпоху невинности. В изумлении и растерянности перед жизнью, ждали, что будет.
Одно время мы виделись часто. На вакациях я ходил к Люське домой точно одержимый. Сначала она встречала меня сама. Потом всё чаще меня стала привечать ее мама. Довольно красивая, но какая-то изможденная женщина с колючими, чёрными, как уголь, глазами. Говорить она могла без умолку, я пил чай, листал свежие номера *Огонька*. Странно, но с ней я чувствовал себя лучше, раскованнее, чем с Люськой. Возможно, люськина мама как-то тихо мною управляла. Чем еще объяснить мою мономанию? Иногда мы уединялись с Люськой в ее комнате или гуляли на улице. Как-то на день рождения я подарил ей смешного тряпичного человечка из ГДР, и Люська недолго думая назвала куклу моим именем. В другой раз я принес только что выловленного собственноручно огромного карпа. Рыба у христиан, вроде бы, — символ души? Сам лез в силки, получается. Глупые, робкие знаки внимания. Вселенные, выдутые из ничего. Между тем, люськиной матери становилось всё больше, а самой Люськи – всё меньше. Пока, наконец, Люська не перестала появляться совсем. Я стал ей не интересен. И я приходил уже без надежды, чтоб только выслушать, что думает ее мать о Хасбулатове, Гдляне или Коротиче. Все эти процессы шли медленно, так же как медленно изменялась страна, сам ее воздух. Это сейчас всё кажется таким разительным и предопределенным. Но это не так. Друзья советовали мне, мол, прояви себя, будь мужиком. И я чувствовал себя все равно что безрукий, которому предстоит поднять штангу. Взять Люську? Как? За что? Вот овладею я ей — и что потом с ней буду делать?
Однажды мы несколько дней прожили на даче. Наши друзья Сеня и Лена скрывались от мести бывшего лениного дружка. Этот джигит кинул в них боевую гранату, но она не разорвалась, и теперь его разыскивала милиция. Мы, значит, с Люськой тоже как бы образовали пару. Вот именно, *как бы*. Я к тому времени уже не был девственником. И чувствовал, что Люська мне даст, если я поведу себя по понятиям. Это был поворотный пункт. Спали мы одетые, на одной кровати. В первую ночь я попробовал ее обнять, но она уклонилась от моей руки. Во вторую я напился и, рисуясь, лег на полу. В третью ночь я набрался смелости – и она меня укусила. Тогда я накрыл ее матрасом, навалился сверху и стал подпрыгивать. Не знаю, что на меня нашло. Мой друг Сеня оттащил меня от нее. А сейчас я думаю, мне кажется… Что это?
- План Бжезинского, — сказал Илья Ильич, протягивая дымящуюся папиросу.
- Мне кажется, — повторил Пётр Петрович и с урчанием затянулся, — мне кажется, я совсем ее не хотел. То есть, она была не в моем вкусе. Вообще.
- А чего же ты от нее хотел?
- Вот! – Пётр Петрович развел руками. – Не знаю.
Они помолчали, передавая друг другу папиросу. Илья Ильич расплылся, точно монгол, а Пётр Петрович напряженно таращился.
- А потом твоя мама сказала, что она плохая девчонка, — закрыв глаза, проговорил Илья Ильич.
- Да. А как ты догадался?
- Это из песенки глупой цитата.
- По работе моя мать имела доступ к разной документации. Она решила, что мне будет полезно кое-что узнать о личной жизни моей Лауры. Тогда ведь не было еще платной медицины. Если женщина себя плохо вела, оставались следы на бумаге. Конечно, моя мать хотела мне помочь. В общем, ей это удалось. Но я что-то почувствовал, тяжкое, тёмное, отвратительное…
- Да, облико морале. Хорошо, что мы живем в свободном обществе, — подхватил Илья Ильич. – Я вот помню, как в первый раз лечил гонорею…
- Последний раз я видел Люську у наших общих знакомых, — перебил его Пётр Петрович. – На тот момент аддикция уже была почти снята. Люська пришла не одна. Исподтишка я разглядывал ее мужичка. Невзрачный, корявый, борец. Кавказской национальности. Люська выглядела счастливой, но ореол ее уже поблек. Я застал ее восход, а теперь она стала просто красивой женщиной. На мой взгляд, чересчур манерной и худосочной. Потом они уехали. В Грозный, кажется. И больше о Люське я никогда не слышал.
- И даже не пытался узнать?
- Не пытался.
- Ну — и быльём поросло, — констатировал Илья Ильич не совсем трезвым голосом.
- Да ясно. Только ведь… есть это… где-то…
- А может, всё у нее хорошо? Дети, а? Дом – полная чаша?
- Да наверняка, всё хорошо. Она ведь была не дурёха.
Пётр Петрович вскочил, отряхнулся и стал методично складывать в пакет объедки. Илья Ильич тоже встал и с наслаждением навалился на берёзку.
- А знаешь, Петро, что я подумал? — сказал он. – Это хорошо, что у вас не срослось. Женился бы рано, пришлось бы тебе содержать свою фифу. Занялся бы бизнесом, а то и чем-то похуже. И забросил бы научный фронт. И не досчиталась бы родина большого учёного. Кто бы тогда изобрел квантовый аннигилятор?
Тонкий берёзовый ствол надломился, и Илья Ильич упал, комично задрав ноги. С болезненным прищуром Пётр Петрович взглянул на товарища. Сняв очки, стал натирать стёкла замшевой тряпочкой.
- Там, — едва слышно произнес он и мотнул головой. — Там моя родина. Чу!
Время текло с ровным зеленым шумом.