сто седьмой километр. ( на конкурс)

Автор: Молчун Я Амур. К сожалению не белый, просто амур, с грязным колчаном за спиной и нелепыми гнутыми стрелами. Когда-то все было иначе, я даже мог летать, паря на волнах замечательных колебаний от музыкальных инструментов, за которыми сиживали не менее прекрасные, растрепанные чувствами дамы. И каждой из них нужно было заслужить мой удачный выстрел в упор. А сейчас я все больше сижу на крышах. На неудобных горячих крышах и палю без разбора в сраных глупых голубей. Я стал никому не нужен. Я стал не востребован. Я стал атавизмом. Я, потомок Марса и Венеры, пережеван агрессивной урбанизацией, и заброшен в архив романтизма — на крышу. Эпоха пепла, после эпохи огня. Кому сейчас нужна любовь – мелкий раздражитель здорового рационализма. Люди перестали любить. Люди перестали жить. Они постоянно едут в поезде, сидя, а за окном проплывают унылые пейзажи из дождя и позабытых холмиков с крестами, спящих в зарослях разгуляй травы. Иногда они выходят на станциях с названиями и крышами вдалеке, и растворяются среди таких же людей с поезда, иногда станции не имеют названия, просто — сто седьмой километр. И только тропинка, петляющая в неизвестность.
Они и любят так же, вернее называют это великим словом – любовь. Как станции друг для друга, часто без названий, просто сто седьмой километр. И страшно сойти на такой станции, куда заведет тропа неизвестно никому, зато каждый знает – это нерационально, это глупо, это не имеет будущего и ведет к катастрофе. Лучше ехать дальше, до уютных крыш, так надежнее. Так не пострадает самолюбие, останется целой и невредимой нервная система, не рухнет милый, уютный, теплый мирок из натянутых прошлогодних улыбок. Для кого вы бережете себя!? Для попутчиков в тесном поезде, страдающих циничной отрыжкой и чрезмерной потливостью в убеждениях? Для кого? Для неумытых расцветом крыш на полустанках, мелькающих хрупкими бездушными организмами в вашей бестолковой жизни цивилизованного остолопа в блестящих туфлях? Мне никто не ответит. Им нечего мне сказать. Они разучились правдиво отвечать, в первую очередь себе. У них не осталось ничего, во что я мог бы выстрелить без промаха. Стрелы пролетают насквозь, и звенят далекой пустотой в красивых золотых куполах. Иногда, от их звона, просыпается Всевышний и, зевая, машет мне кулаком. Я показываю на людей, я грожу ему своим увольнением, но он лишь отмахивается. И снова засыпает. В такие моменты мне хочется зарядить ему стрелой в зад, но это крайне запрещено. Он больше не будет любить всех, никогда. Он любит избирательно лишь того, кто поднимает свою голову выше крыши, на которой сижу я, и видит звезды, видит выше звезд. Видит, куда ведет та тропинка на сто седьмом километре. И тогда я стреляю, с радостью, и человек закидывает весь свой багаж в один маленький рюкзак, и сходит на полустанке, и бежит без страха в неизвестность, открыть свой большой мир из очень маленького потасканного рюкзака.