Чу

Автор: евгений борзенков Первыми на это реагируют коты. И кошки, конечно же. Странно, бывает прямо на улице подбежит такое взъерошенное бомжеватое существо, сядет рядом или пристроится сзади, семенит с безразличным и независимым видом. Коты умеют напустить на себя важность. Трётся между ног, как будто без него никак. Только откроешь дверь в машине, тут же вскочат, облепят, сядут на плечи и сидят.
И молчат. Никто не пикнет.
Сцена длится, я сознательно затягиваю, чтобы поймать ответный кошачий флюид, не шевелюсь и что-то происходит. Наше молчание густеет, становится невыносимым, в конце концов ещё больше схожу с ума.
Коты знают.
От котов пахнет ветром, дождём и свободой. Облепляют наглые без спроса, я сижу, вцепившись в руль, просто смотрю вперёд, не удивляюсь.
Невидящим взглядом смотрю в лобовое стекло. Смотрю, как оттуда, из скомканного ничто выстреливает взгляд.
Прямой, через комнату, сквозь шум застолья, крики, возню, копеечную попсу, кольца дыма, сквозь тосты и танцы. Светло-зелёный таран.
Я чувствую, приставленное к горлу, быстрое, но оттого не менее холодное, лезвие.
Таким взглядом только ставить точку, ставить к стенке.
Прижигает мозг, он скальпель в руках злого хирурга, проведёт тонкую розовую нить по совершенно здоровому сердцу и тут же на нём вспухнут красные бусинки. И вот инфекция. Вот и вирус.

Взгляд сосёт тебя. Ты выжатый лимон, в этом взгляде вакуум и совсем нет тепла. Совсем.

И как ты раньше не замечал…

Потом берёшь билет в узком скворечнике кассы, и мчишь через белое поле. Мимо столбы, воняет носками, в туалет поминутно мотаются дети, проводницы с бесстыжим перегаром предлагают пиво и грязные простыни, в стакане позвякивает ложка, поэтичный стук колёс убаюкивает, ты засыпаешь на верхней полке и видишь сон.

Твой сон; серовато-пепельный, вязкий, в нём трудно двигаться, ты связан по рукам, но видишь: вот платье, свадебное, оголённые плечи, сплетённые с кем-то пальцы, ненужный брат, похожий на мыльный пузырь, и такой же дотошный, всё в зыбком вареве сна, инертная смола, чуткий шёпот за тенью слева.
Альков.
И сцена.
На ней пусто. Тёмный гулкий зал таит ожидание, из зала невидимых глаз — сотни. Все молчат. Всё молчит. Такое чувство, что действие уже идёт полным ходом, хоть на сцене – только виселица. И ни души. Виселица не выглядит бутафорской. Из крепких, дубовых брусьев, перекладина добротна, и верёвка, похожая на прочный корабельный трос. Петля блестит, намыленная. Сквозь неё слабый луч уходит за кулисы. Там шум. Возня нарастает, кого-то волокут. Скопище звуков в этом шуме: вот по стене скребёт стальной коготь, вот шорох листьев, вот сдавленный хрип и тошнотворно сочные шлепки.
Но всё это фон. Фон для главного.
Зелёный взгляд светит сквозь сон маяком, откуда-то из-под вуали сна.
Толстые ноги с варикозными венами обуты в балетные пачки. Видны только ноги, выделывающие тяжёлые па, преодолевая старость, с большим напряжением.
Из-за плеча – режиссер, он и пальцем не пошевелит, чтобы изменить сценарий.
Шум всё громче, всё богаче оттенки звуков, крики, сейчас, сейчас на сцену вывалит толпа, взметнётся занавес и зверь в шутовском колпаке зачитает нешуточный приговор тому, кого вот-вот волоком вытянут на середину сцены и поставят на колени.


Утром встанешь. Рельсы всё так же прямы, колёса, перегар блудниц в униформе, в белом окне зима листает страницы справа налево, на столе объедки курицы в нечитанной газете. Примятые сном, животные, их изношенные, усталые с утра лица. Соседи.
Возьмёшь сигарету и выйдешь в тамбур.
Глотая пар и лязг железных дверей, прикуришь, пустишь дым и будешь смотреть в белое окно. Столбы, заплетаясь, стараются обогнать друг друга, а тебе вовсе не холодно, ты не замечаешь ни вагон, ни свою сигарету, ни то, что куришь.

Ты проснулся другим.

Бывает, среди ночи захочешь чаю, пройдёшь на кухню, поставишь чайник, сядешь за стол. И вот вовсю кипит чайник, а тебя хватает под руку рука, и медленная музыка, и неумелые ноги, взгляд, а чайник вовсю…
Тебя кружат в танце, ты кружишь, пальцы в твоих руках так многозначительно дрожат и сжимаются много сильнее, чем того позволяют приличия, ещё вот чуть – и граница, хрупкий барьер, за которым пропасть.
А ты всё сыпишь сахар мимо чашки, и смотришь в стену, и музыка, пошлая, безвкусная муть, — в эту секунду она неземная. Наваждение вдруг вспорхнёт и рассеется испуганно, от слабого прикосновения ложки к чашке чая.
Ты снова в кухне, облитый жёлтым электрическим светом, а в окно ночь.
Ты знаешь имя этой ночи, оно похоже на имя той, чьи пальцы многозначительно дрожат и чей запах стал дорог настолько, что смерть, кажется, пустяк.


Утром снова этот запах. Каждый день. Ты привык к нему. Ты возишь этот запах и ту, чей он, возишь в своей машине каждый день. Сон в поезде расшифровал, разложил всё по оттенкам и нотам, мелодия запаха теперь в твоей голове не умолкает. Она с тобой, как лязг цепи на ноге. Бессрочная каторга. Теперь знаешь то, для чего не придумано букв.
Наверное, в прошлых жизнях ты наделал дел. По крупному.
В двух словах: этот запах — твой.
Этот запах – ты.
Но не имеешь на него никакого права. Всё просто.

И всё нарастает. Китайская пытка, каждый день капля на темечко, не можешь отвернуть лицо от зелёного взгляда, прямого как пуля, не укрыться.

Ты ДОЛЖЕН видеть ЕЁ каждый день.

Коты сочувствуют. Беру их на руки, едят из рук, не пойму, кто из нас в ком нуждается. Что им от меня?

- Послушай. Хочу сказать… не знаю, честно, сейчас даже самому смешно, не думал, что окажусь в такой ситуации. Всегда было смешно и противно это слышать от других. Что так бывает. Понимаю, это даже не глупо – это идиотизм, на что-то рассчитывать, всё равно, что кричать в пустой колодец или биться об стенку, я всё прекрасно понимаю. Тем более, зная тебя.
ничего не будет это бесполезно все слова бесполезны я тебя люблю

Молчание можно потрогать руками. Обвести пальцем его контур. Упругое молчание.
Подумать о нём, думать… до тех пор, пока оно не лопнет, вспоротое спокойным равнодушным голосом, спокойным до того, что режет в ушах и глохнешь. Вежливый голос с бархатисто-сытой брезгливостью.

- Ты что…. С ума сошёл? Бред. Хо-хо… Слушай, не смеши, а? Ой, меня, наверно, на рынок подкинь, надо скупиться. Ага, вот где-то здесь останови. Нет, близко не надо. Ох, ну ты и чудак. Только, пожалуйста, больше не морочь мне этим голову, хорошо? Ты женат и Олька моя… ну ты понял. Нет, ждать меня не надо. Пока.

Примеряешь на себя варианты: бред, вытягиваешь из сна корабельный канат, ты женат, канат прочен и жесток, не смеши, смотришь на солнце в круг из петли, видишь там свет и покой, с ума сошёл? конечно, только в ней удобно, только ощущать щекотку ворсинок на шее, и стоять на зыбком табурете, раздевшись догола, посреди комнаты, на табурете, ощущая пальцами ног его твёрдые и острые края, расставив в стороны руки как для распятия и качаться… постукивать ножками табурета по паркету, подражая ударам сердца, закрыть глаза, надуть щёки и гудеть ртом, махать крыльями, лететь, лететь над миром… и постукивать ножками, качаясь в стороны.



Расхохочешься. Спрыгнешь, пытаясь бодрится, но не имея сил, сорвёшь петлю вместе в люстрой. Она разлетится осколками по комнате.
Ты выйдешь на балкон, голый.
Петля улетит вниз и кому-то наверняка достанется.
И полегчает в тебе.

Год пролетел. Скоро снова зима. Пора резину менять. Говорят, на привокзальном подешевле, поеду туда. Заодно и масло бы сменить.
А в груди полегчает. Непременно. Надо ждать.