Семнадцать копеек

Автор: дервиш махмуд Вторую неделю вьюжило в городке, мело, свистело и плясало, будто перед Страшным судом. Наружный мир был бел и холоден, как потусторонний. Улицы существовали пусты, непроглядны и непролазны; января третьего, года 1913-го обитатели Томска, каковых по последней государственной переписи проживало в городе около двадцати тысяч душ, не считая ссыльных и беспаспортных, прятались поголовно в отчаянно отапливаемых жилищах и на улицу носа не высовывали, окромя как по большой нужде. Все городские магазины и службы, за исключением, может быть, чрезвычайной полиции да пожарной дружины, временно прекратили свою работу. Жизнь замерла.

-Эх-хэ-хэ,- вздохнул, глянув в заиндевевшее окно, Кашмарин,- мерзость господня… и никакого просвета, никакого просвета...- Произнесши эти слова, он сел обратно на табурет, продолжая с досадой крутить головой, как бы не в силах поверить в происходящее за окном погодное безобразие.

Кашмарин, смутный разночинец, – полноватый, условно молодой человек с неопрятной и беспорядочной порослью под нижней губой и под носом (назвать это бородой и усами было решительно невозможно, это у Государя-Императора усы и борода, а здесь недоразумение какое-то, и только) – чёрт его знает сколько уже дней сидел безвылазно в лабораторной комнате, где работал и одновременно квартировал, и на двор ввиду случившегося природного катаклизма и вовсе не выходил, благо все удобства находились внутри университетского здания. И хотя в длинный список его служебных обязанностей – сторожа, лаборанта, и вообще, как бы заведующего всем университетским хозяйством – входили мероприятия по очистке прилежащей территории от снега, стихия в данный момент совершенно не позволяла заниматься этой богоугодной деятельностью: очищенные места тут же заметало снегом снова, и ещё пуще; так что всяческие попытки Кашмарин прекратил, сдался на милость божию, и тем до лучшего времени успокоился.
Был он человек простой и честный в труде, нимало не ленивый, однако нынешней зимой как-то (больше духовно, чем телесно) подустал, ослабел, потому лишних движений старался не совершать. Иной раз даже застывал, полузасыпал за каким-нибудь особо бессмысленным, вроде переучёта наличных медицинских книг, делом, так что очнувшись, не сразу мог сообразить, где он, что он, кто такой есть вообще. Кашмарин считал, что причиной таких кратковременных выпадений из бытия является неустроенность собственной холостяцкой жизни, ну и конечно, свою роль тут играла бедность, вечная непреодолимая бедность.

Впрочем, привычки жаловаться на жизнь Кашмарин не имел. Службу свою он любил, ею и жил, к другому теперь уже не устремлялся. Был он когда-то студентом – здесь же, в университете, но со второго курса был, увы, исключён за неуспеваемость. Не то чтоб он ленился или манкировал, просто не был в должной степени развит умом, чтобы заучить всю эту мудрёную теорию. Особенно безнадёжным и даже пугающим предметом была для него латынь. Слыша незнакомые иностранные слова, Кашмарин, бывало, белел на занятиях и крякал от страха, как утка. А без латыни в высшей медицине никуда. Но зато в практической деятельности Кашмарин проявлял неплохие способности – был он начисто лишён всякой брезгливости, страха крови и мёртвых тел, вдобавок был необыкновенно ловок при всякого рода вскрытиях и расчленениях, прямо виртуоз. Как он ловко растискивал рёбра на трупах, выдавливал экскременты из кишок – это надо было видеть. Ввиду этого был после отчисления оставлен при университете на особой должности – главным санитаром, лаборантом и помощником. Профессура и студенты любили его за прилежность и кроткий нрав. Часто заходили поговорить с ним на отвлечённые темы – Кашмарин слыл за доморощенного самобытного философа, наивного чудака, иногда говорящего умные вещи.

Однако нынче в университете объявили досрочные каникулы, и Кашмарин совсем заскучал: не с кем было перекинуться словом – он не привык без человеческого общества, вся его жизнь прошла при людях, на виду. Теперь беседовал сам с собой, бродил из угла в угол, курил самодельные папиросы; табак, однако, расходовал очень экономно, табак был дорог.

Третьего января особенно глухо и тоскливо было на душе у Кашмарина, так что он даже решил позволить себе выпить стакан разведённого спирта из лабораторных запасов. Выпив, почувствовал некоторое оживление в организме, которое некуда было расходовать. Почитал книгу, взятую в университетской библиотеке, но не увлёкся, отложил и даже с досадой: книга была псевдонаучная, об жизни на иных планетах – всяческую ересь Кашмарин не уважал. Теперь сидел и таращился, вздыхал и жевал воздух.
Часов в двенадцать раздался нежданный звон колокольчика – кто-то дёргал за верёвочку над парадной дверью. Кашмарин даже подскочил на своём табурете. Для порядку поворчал – кого, мол, принесло в такую погоду, однако в душе очень обрадовался: как-никак кто-то живой явился, с кем можно поговорить. Новый год встретил Кашмарин в холодном одиночестве, бродил со свечой по коридорам и аудиториям университета, поздравлял изображённых на портретах великих учёных, медицинских светил и разговаривал с ними, обращаясь учтиво и ласково.

Накинув тулуп, с трудом отворил тяжёлую, подмёрзшую снизу дубовую дверь, вышел на крыльцо.
Сразу в харю ударила ему снежная крупа. Холод змейкой проник за пазуху и за шиворот. Внизу на ступеньках стояли два нечеловеческих мужика в овечьих бесформенных шубах, какие носят бедные крестьяне. Чуть поодаль во дворе виднелась во вьюге телега с кибиткой. Лошадка беспокойно шагала из стороны в сторону, пытаясь спрятаться от ветра, да только куда спрячешься.
Увидев Кашмарина, двое поднесли руки к шапкам, тоже бесформенным, как вороньи гнёзда, но не сняли оные, а только обозначили жест – оно и правильно, шапки сымать в такую погоду ни к чему.
-Здорово ребятки!- сказал бодро Кашмарин. – Как жизнь?
-Здравствуйте, господин дохтур, наше почтение!- отозвался тот, который стоял ближе, второй только энергично закивал головой, как балаганный петрушка.
-Однако, метёт! Погодка!- громко, стараясь перекричать вьюгу, крикнул Кашмарин.
-Так это…известное дело! – с готовностью подтвердил мужик.
-Тебя как звать?
-Харитоном! А это – Фома-оболдуй!
-Ага. Вот, значит, как! – Кашмарин ещё раз оглядел мужичков – видок у них был, кстати, довольно разбойничий. – Ну а что вас привело ко мне?
-Дак надобность! Мы тут привезли… Нас Ананьев послал – может знаете, сотский староста, Ананьев, Иван Иваныч?
-Ну, слыхал,- соврал на всякий случай Кашмарин.
-Так вот. Привезли мы. Эт-та. Для этой…для куст-камеры!
-Для кунсткамеры?
-Во-во!
-И чего привезли?
-Дак кабы знать, что оно такое есть. Организьм – Иван Иваныч так сказал, а он человек образованный.
-Сам ты организьм! Эх, простота! -Кашмарин снисходительно, с видом учёного человека, ухмыльнулся.
Надо сказать, что при университете действительно имелся научного значения отдел, именуемый среди своих «кунсткамерой», где находилось собрание всякого рода необычных экспонатов. Отдел был основан десяток уже лет назад профессором Жироду, который и по сей день трудился здесь, странный, экстравагантный старик, обликом и привычками похожий, скорее, на актёра столичного театра, чем на серьёзного научного работника. Предметами кунсткамеры становились всяческие диковинки и загадки природы. Кашмарин, кстати, нередко участвовал в подготовке экспонатов – особо гордился 3-х метровым бычьим цепнем, самолично извлечённым им на учебном вскрытии из мёртвого тела одной бабы. Червя закатали в большую банку с раствором формалина. Время от времени народ притаскивал в университет всякую дрянь, полагая её интересной для науки – то двухголового телёнка принесут, то, наоборот, безголового, но живущего, петуха.
-И охота была в такую… мракоть сюда тащиться? Вы откуда сами-то будете?
-Мы тутошние, из подсёлка… а потащились, потому что Иван Иваныч сказали, будто организьм тот больно чудной и странный, к тому пока что ещё живой вроде как – шевелится… И ещё господин староста так нам сказали, будто вы… того…нам…этого…- мужичок стеснительно замялся, опустил глаза и из-под бровей стал зыркать ими, глазами, как белка.
-Чего-того-этого?- хмуро спросил Кашмарин, который, впрочем, уже понял, куда гнёт мужик.

-Мала-мала на водку дадите!- вдруг влез Фома-оболдуй: голос у него был неприятный, бабий какой-то.
-И да, и да,- поддержал его Харитон.- А то ведь невмоготу, дохтур! Такая погода, без водки хоть вой! тоска!
-Ну это, положим, чушь,- строго отрезал Кашмарин.- Денег у меня для вас нет.
-Ну хоть совсем чутка! А?
Кашмарин укоризненно покачал головой.
-Совсем испаскудился народ, а! тут что – богадельня для пьяниц что ли?
-Какие ж мы пьяницы?- оскорбился Харитон.- Мы труженики, а пьянство наше временное, от тоски беспросветной! Ведь тута местность, сам знаешь: зимою снег, летом пыль – жопа, а не местность! – он взмахнул как бы в отчаянии руками и сделал порыв рвануть на груди тулуп.
-Ну ладно, ладно,- остепенил его Кашмарин.- надо сначала посмотреть, что вы привезли. Уяснить, так сказать, предмет разговора. А то может и говорить-то нам не о чем – не подойдёт для науки.
-Это да, это да,- согласно закивал Харитон.
-Ну так… заноси тогда, что ли. Большое оно у тебя?
-Не особо большое, но и не маленькое,- засуетился, сходя с крыльца.- Ну-ка, Фома, айда понесли!

Мужики посеменили сквозь вьюгу к телеге и на миг исчезли в пурге. А потом, спустя минуту-две, вынырнули из белизны, как два чёрта. В руках они несли что-то округлое и скользкое, похожее на тёмно-зелёного цвета ледяное яйцо. Предмет имел размер около метра в продольном диаметре и сантиметров 70 в поперечном. Глядя на эту дрянь, Кашмарин почему-то болезненно скривился, как от зубной боли, однако и понял, что водки, а, точнее спирта, придётся мужикам налить.

-Вот она!- произнёс Харитон, когда они с Фомой достигли крыльца и стали осторожно на него забираться, косолапо ставя на обледенелые доски рыжие непомерные пимы. -Штукенция!
-Что за чума? Где взяли?
-А в лесу нашли, третьего дня, аккурат под Новый год… Ходили выпимши….этта…на променад, и нашли. Под кедром лежало.
-Так прямо на снегу и лежало?
-Нет, там ещё вроде как ступа была, но она, падла, тяжёлая, не поднять, вот в этой ступе то, как в колыбели, оно и лежало. Взяли мы это яйцо и домой ко мне уволокли. Ну и валялось оно у нас в сенях на морозе. Позабыли мы про него в угаре-то… А вчера Иван Иваныч заходил – он к моей Маше, дочке глухонемой, за дурной надобностью ходит, потому как вдовец. Ну а мы не препятствуем, такое дело…
-Ну-ну, и что?
-Дак дело молодое, здоровое, мы не против. А Иван Иваныч нам завсегда с овсом помогает, и вообще…
-Это я понял, дочкой торгуешь, ты про яйцо давай говори.
-А, ну приметил староста яйцо-диковину и говорит – чего это у вас тут лежит и тюлюлюкает?
-Ну и?
-Ну да. Вы говорит, чем по лавкам лежать, стонать с похмелья да бога хулить, взяли бы, да снесли эту пакость…в смысле чудную штуку…в нивирситет для куст-камеры, авось вам учёные люди на поправку здоровья и выдадут
-Осторожней, не оброни! – Кашмарин придержал дверь и они занесли предмет внутрь.
В коридоре мужички передохнули.
-Тяжёлое – смерть!- пожаловался Харитон.- Хотя и не большое. Как свинец! Куда ташшить? Надо бы в холодное, а то вдруг – потекёт. На лёд похоже, хотя не лёд, точно не лёд.
-Много говоришь, борода. Тащи туда, потом направо,- командовал Кашмарин,- в мертвецкую. Да не боись, там мертвяков нет. Они счас все в зимнем складе.

Занесли. В холодной тишине мертвецкой комнаты, где нынче трупов и частей их не было, а была стерильная чистота – Кашмарин третьего дня самолично навёл здесь порядок – стало слышно, что яйцо действительно тихонько попискивает. К тому ж оно мелко-мелко дрожало.
-Ну вот,- несколько театрально отдуваясь, проговорил Харитон,- донесли. Ну что скажешь, вчёная голова, подходит оно для науки?
-Может быть, может быть,- задумчиво ответил Кашмарин, разглядывая штуку.
-Ну так, тогда…это… а? – заволновался Харитон, нетерпеливо задёргал головой и руками.
-Дам я вам спирту, дам, не мельтеши только. — Постоял ещё, как бы в глубоких раздумьях, затем решительно повернулся к мужикам. -Пшли.

Выдав мужичкам бутыль и 17 копеек денег –личные свои сбережения, Кашмарин отпустил их с богом, и лошадка исчезла в пурге.
Вернувшись в мертвецкую, Кашмарин ещё раз внимательно осмотрел находку. Несомненно, это был биологического происхождения объект, но классифицировать его Кашмарин, ввиду отсутствия нужных знаний, не был способен. Он потрогал рукой – оно было влажное и холодное, упругое, совсем не лёд, а нечто другое. Однажды его – Кашмарина, студенты мармеладом угощали, так вот яйцо этот самый мармелад и напоминало по своей консистенции. Понюхал – ничем не пахло, разве что слегка – овечьим тулупом.
-Неизвестный феномен, как пить дать, — сказал взволнованный Кашмарин и даже надел на лицо по этому поводу извлечённые из кармана очки с металлической дужкой.

Яйцо вдруг отчётливо шевельнулось и как бы вздохнуло горестно — так показалось лаборанту.
«Как бы не погибло оно у меня,- забеспокоился Кашмарин.- Очень интересный объект, к тому ж уплочено. Не хотелось бы его потерять».
Кашмарин ускакал к себе, выпил там спирту и решил вот что сделать: сходить за профессором Жироду – благо тот жил совсем недалеко, в доме у леса, прямо за университетским двором. Кашмарин подумал, что случай выдался особенный, не грех и потревожить старого чудака, тоже ведь небось от скуки изнывает со своей старухой. Посмотрит, скажет – что это такое есть, ну а обругает, так и ладно, не в первой.
-А вьюга нам не страшна!- рассуждал Кашмарин вслух, расхаживая по лаборантской.- Мы бегом!
И одевшись в цивильную шубу, подаренную пять лет назад ректоратом университета за исправную службу и преданность, он побежал сквозь буран.
Профессор Жироду встретил его ласково, пригласил за стол откушать чаю. Запыхавшийся Кашмарин замотал головой, отказываясь от застолья – дело мол срочное, спешить надо. И вкратце объяснил старику суть дела. Профессор посмеялся в усы и, не задавая лишних, стал одеваться. Бобровая шуба, сапоги на собачьем меху, песцовая шапка. Взял с собой флягу коньяка и не забыл прихватить свою знаменитую, с серебряным набалдашником в виде головы грифона, трость, без которой на людях не появлялся.
Добежали, правда, пару раз ветер сбивал их с ног, и они поочерёдно ускальзывали, утыкаясь в сугробы головами и застревая в сугробах, как червяки; профессор откапывался тростью. В общем – добрались.
Разоблачились, вошли в мертвецкую. Профессор отпил из фляги и угостил помощника.
-Ну-с,- надев на нос пенсне, произнёс воодушевлённо Жироду и потёр ручонки,- что у нас тут такое?
-Вот-с,- показал на металлический стол Кашмарин,- предмет-с.
-Ага,- кивнул Жироду и на цыпочках подкрался.
Предмет как будто бы раздулся за время отсутствия Кашмарина и по-прежнему тревожно пульсировал и вроде бы даже мерцал.
Жироду обошёл стол кругом, не прикасаясь, выражение лица его стало серьёзно-озабоченным.

-Действительно,- сказал он,- не зря пришёл. Это…это любопытно, по меньшей мере.
-Да, я тоже пришёл к такому выводу,- отозвался Кашмарин, научно нахмуривая брови на своём сущеглупом лице.
-Это похоже… — Жироду пошевелил пальцами, подыскивая нужное определение. — Похоже на кокон какого-то насекомого непосредственно перед стадией имаго. Так выглядит куколка, из которой вот-вот вылупится какой-нибудь майский жук или стрекоза. Но в природе не существует насекомых такого размера.
-А в доисторическое время были?- спросил подкованный лаборант.
- Тут сложно сказать. Они, конечно, были поболе нынешних, но не настолько, нет. Я так скажу, что нам пока не стоит трогать его. Видите, коллега, вот этот мутный пульсирующий поясок, -указал мизинцем Жироду (борода его клокотала, кустистые брови тоже шевелились, как гусеницы),- это есть признак того, что в сём организме происходят некие важные трансформации.
-А не может ли такого быть, профессор… Мужичьё обмолвилось о какой-то ступе, в которой располагался организм… Не может ли быть, что это нечто прибыло к нам с космической звезды?
-Что вы хотите сказать?
-Да я тут читал давеча…
-Вздор, голубчик. Ересь! – вспыхнул Жироду, ярый противник псевдонаучных теорий. – Никак не ожидал от вас! Это явно земное! Необычное, но совершенно земное!
-Извините, профессор, я и сам не верю в это мракобесие,- пошёл на попятный Кашмарин, стоптанными башмаками ступая по мраморным плиткам, пятясь, отставив зад.
-В любом случае, вскрытие мы производить пока не бу…

Он не успел договорить, потому что в этот момент яйцо издало громкий, очень неприятный скрежещущий звук, и кокон лопнул, окатив профессора и помощника брызгами нечистой, странно, невыносимо странно пахнущей жидкости. И ничего боле не осталось на столе, лишь лужица, которая, впрочем, тут же испарилась. Экспонат был уничтожен, потерян навсегда.

Некоторое время – минуты три – в мертвецкой царило молчание. Затем профессор шмыгнул носом, схватил свою, поставленную у порога трость, и с проворностью дикой обезьяны бросился вдруг на лаборанта.

-Скотина! – закричал он. – Простофиля! Дилетант! – и принялся охаживать Кашмарина по плечам, голове и туловищу, и куда попадал. – Дурак! Евнух! Говно дизентерийное!

Кашмарин даже не пищал и не оказывал ни малейшего сопротивления, молча принимал удары, как должное, как будто так и было условлено заранее. Из разбитого носа его брызнула струйкой кровь и живописно блеснула в свете ярких ламп, руки повисли вдоль туловища, как тряпичные.

Профессор Жироду с насаждением и ловкостью избивал лаборанта, орудуя тростью, как китайский крестьянин – палочками для обмолота риса. Вскоре Кашмарин, получив по коленным чашечкам, не смог боле держаться на ногах, упал, укатился под стол и затих. Тяжело дыша и ругаясь, профессор Жироду, всё ещё разъярённый, похожий на Мефистофеля местного разлива, вышел вон из комнаты, хлопнув массивной дверью. Слышно было, как быстро удалились по коридору его шаги.

Кашмарин неподвижной личинкой лежал под разделочным столом, на котором собственноручно вскрыл за всю свою жизнь около пяти тысяч трупов (это только человеческих, а были ещё собаки, свиньи, коты, их мы не считали), и тихонько скулил, не чувствуя боли и ничего плохого об избившем его профессоре не думая, а думая почему-то о зря потраченных сегодня кровных семнадцати копейках. За окнами вторила ему, тоже скуля и вполне безнадёжно завывая, вьюга.

Снег, снег лежал саваном по всей земле, и до сих пор лежит, и всё вокруг, господа, по-прежнему – совершенно обыкновенное и мёртвое.