Lingua sacra

Автор: Арлекин Таня проснулась в темноте, за две минуты до сигнала будильника. Шла середина рабочей недели, поэтому первым, что она осознала, была душная пустула тоски у неё под грудью. Превозмогая неохоту, она откинула пуховое одеяло и спустила босые ноги на пол. Через два часа, когда она придёт в контору, по-прежнему будет темно и холодно. Её настроение не испортилось – оно было скверным уже спустя секунду после пробуждения, и так продолжалось довольно давно, и, Таня знала, ещё долго будет продолжаться.
Она шла по улице, вдыхая ледяной воздух, погружённая даже не в мысли, но в мрачное состояние неудовольствия. Разочарование было до определённой степени абстрактным, поскольку включало в себя всю известную ей вселенную. Она не подвергала ничего критике, но на эмоциональном плане, куда распространялась её общая неудовлетворённость, она мир не любила – во всех его проявлениях и формах. Она хмурила стынущий на морозе лоб и ёжилась внутри дешёвой шубы, жалея, что нельзя идти на работу, свернувшись в клубок. Отчасти из-за этого ухода вглубь себя, отчасти потому, что каждое её новое утро ничем не отличалось от сотен предыдущих, Таня не сразу обратила внимание на некоторые странности. Вначале ей показалось, что темнота чуть рассеялась, стала более прозрачной и цветной, потом, вот так вдруг, ни с чего, возникла тревога. Она очнулась из ежедневного утреннего транса и огляделась. Вокруг действительно посветлело, и вместе с тем, воздух стал как будто на несколько градусов теплее.
Стоило ей заметить этот маленький сбой в механизме дня, как поначалу неявные изменения приобрели стремительность. В протяжение её испуганного вдоха всё пространство растворилось в ярком и пронзительно холодном свечении, а снег исчез – не растаял как обычно, оставив по себе чёрные лужи, а испарился сразу, так что Таня обнаружила под ногами сухой тротуар.
Она замерла и увидела, что все люди тоже стоят, задрав головы вверх и глядя в небо. Словно во сне, она различила пять синих шаров, которые не то плавно опускались, не то с бешеной скоростью падали вниз. Таня не успела ни о чём подумать, а уже мчалась к месту предположительного эпицентра. Крича что-то о метеоритах и конце света, люди в панике разбегались прочь, повинуясь инстинкту самосохранения, хотя любой, остановись он на миг и хладнокровно проанализируй происходящее, счёл бы любые метания бессмысленными, со всей очевидностью установив, что спастись не суждено никому. Но на деле все бежали прочь – и только Таню что-то влекло к этим огромным шарам навстречу.
Люди орали, спотыкались и падали, мешая ей двигаться вперёд. Раскалённый воздух обжигал лёгкие, город тонул в голубом свете, а Таня бежала и бежала, пробиваясь сквозь толпу, наступая на головы и проламывая черепа острыми каблуками. Она пересекала площадь, когда гигантские сферы ударили в землю вокруг неё. В эпицентре удара образовалось подобие вакуума, Таня перестала ощущать воздействие гравитации, она висела в прозрачной синей тишине, и сквозь светящиеся шары ей было видно, как ударная волна уничтожает город и превращает его жителей в углеродную пыль. А потом её сознание завибрировало, посыпалось, и она различила голос, до того густой и чёрный, что она тут же захлебнулась.
Три месяца спустя она всё ещё жила в городе. На развалах всегда находилось что-нибудь съестное, да и звери были сыты и обычно не представляли опасности. Три месяца Таня не видела других людей, а потом встретила Дружного. Они сделали колоссальное усилие, чтобы составить пару, и дело тут не в осторожности – всякая агрессия исчезла вместе с цивилизацией, – просто с падением шаров социальные навыки испарились так же быстро, как тот февральский снег. Перед тем, как было произнесено первое слово, они неделями притворялись, что не замечают друг друга. Поборов желание сбежать, навстречу шагнула Таня. Она чувствовала, что в одиночку не разберётся в логике происходящего.
Ей суждено было разочароваться: Дружный предпочитал не размышлять, убеждённый в том, что никак не влияет на события планетарных масштабов, равно как и существование или отсутствие Земли глубоко безразлично галактике, а процессы внутри Млечного Пути ничего не значат в глазах бездны.
Какое-то время спустя Дружным овладела идея выращивать грибы на кладбище. Он всё меньше ел, оставляя собакам огромные куски на обглод, и всё больше времени возился с мицелием, заражая им всё подряд. За этим занятием Таня его и заставала, когда возвращалась из походов по руинам, вся в пыли и ссадинах. По обычаю опуская детали, они делились самым главным за день.
– Я видела голубя. Он волок по земле левым крылом и торопливо перебирал ножками, удирая от тощего рыжего кота. А этот кот… он спокойно шёл позади, не отводя хищного взгляда от растопыренного хвоста.
– Ни дать, ни взять ползучая селезёнка с активным пальцем и наколенником… – Дружный достиг акме ещё в начале дня, когда заметил, что с каждым его шагом с волос подобно перхоти осыпаются грязные комочки разбрызганного мозга, из-под ног их склёвывают тучные совы-брахиоты, а тех погожим весенним деньком жарят суровые скотоложцы, готовые ободрать позолоту с каждой злой залупы этого мира.
Таня оставила Дружного в бреду и пошла умыться из жестяного таза, откуда же и напилась.
– Ты что-нибудь помнишь?
В тысячный раз завела Таня разговор, и, к её удивлению, Дружный ответил членораздельно.
– Помню голос в пузырях.
Ближе к ночи они смогли восстановить какие-то крупицы. В устном послании сообщалось, насколько смогли они его понять, о том, что биологический процесс, какое-то время проходивший на Земле, зашёл в тупик. Такая тонкая штука, как человеческое сознание, в ходе эволюции приобрела поистине ужасающие формы. Сохранив в своём ядре животное зло, сознание оказалось неспособно внять здравому смыслу, да так и подгнивало с бездной внутри и тризной окрест: алчность одесную, похоть ошуйцу. Инстинкты, этот не знающий ошибок голос тела, изошёл до шёпота – и, перестав его слышать, люди вскормили метафизического уродца. Непрерывно вереща, он сводил на нет любые их попытки докричаться друг до друга. Он пожирал ракурсы и срал тессерактами, он насиловал их души, и те рождали белёсое гнидьё религий, искусств и наук, ложные фасады которых прикрывали занятое голодом и жратвой человечество. Полмиллиарда тонн жруева, запечатавшие время в непроницаемый эпидидим. Эта абстрактная тварь превратила мировую историю в бесконечный, бездарный и нудный отчёт о насилии. Поэтому последние сто тысяч лет пришлось обнулить и скорректировать курс развития. Синие шары уничтожили все следы цивилизации на Земле, истребили человеческую популяцию, но сохранили прочую фауну и флору, к которым не было нареканий. Кое-кто из людей, ещё способных слышать голос своего разума, успел попасть в эпицентры ударов и выжил для повторной попытки. Это были самые чистые представители вида, и с ними связаны надежды на благополучный исход эволюции.
– Вот они суки, да? – процедила Таня сквозь зубы.
– Бестелесные питуитарные шлюханы, – рассеянно подтвердил Дружный, сосредоточенно считая сушёные грибы, разложенные на ладони.
Больше они к этой теме не возвращались. Жили бок о бок, молча и тихо, как сомнамбулы.
Когда Дружный перестал ходить на кладбище, Таня вначале подумала, что тот пережил нечто особенно кошмарное в одном из этих своих мёртвых трипов, но какое-то время спустя ей стало понятно, что истинная причина утраты им психоделического куража всего-навсего в том, что расширять сознание теперь было незачем. Мира больше не существовало, а стало быть, не существовало и пределов, за которые Дружный по привычке пытался выходить. Вот и всё. Некогда густые заросли мыслящего тростника превратились в образчик топиарного минимализма.
Временами, одолеваемые голодом и скукой, они целые часы напролёт смотрели друг на друга в упор. Лицо Дружного выражало то презрение, то стыд, но по большей части оставалось пустым, как восковая маска трупа.
– До моря каких-то сто километров, – изрёк он на исходе одного из таких сеансов. – Перейдём хребет, построим дом в лесу.
– Ты будешь охотиться на енотов, я – собирать тутовые ягоды и корни мандрагоры, – поддержала его Таня, ощущая на языке воображаемую соль.
– Посадим на цепь сколопендру, чтобы защищала от шакалов.
– А потом что?
– Состаримся, умрём.
– И всё?
– Хочешь ребёнка?
– Ещё не хватало! Хватит и сколопендры.
На сборы ушло два дня, ещё через пять они стояли на берегу.
Воду покрывал студень из медуз, на гальке чёрным ковром кишели крабы, в лесу шуршали зондер-команды ежей. Три ареала обитания, три успешных геноцида. Людям здесь попросту нечем было поживиться. После двух недель крабовой диеты и четырёх дней бесцветного поноса, дружный смастерил гарпун и, брезгливо увязая в дружелюбных медузах, отправился рыбачить. Было уже темно, когда точный бросок заострённой палки поразил дохлую камбалу с клубком червей вместо потрохов. Поэтому на ужин снова были «крыбы», а стулья оставались жидкими.
Таня тоже не маялась бездельем, и пока Дружный безуспешно пытался разнообразить их рацион, она исследовала округу. С утра пораньше она уходила в многочасовые походы, как правило, также не приносившие результатов. Она особенно и не старалась. Ей просто нравилось бродить по ущелью, а то и вовсе сидеть сиднем на каком-нибудь уступе, теряться в шуме водопада, медленно раскачиваться в первобытном трансе, дышать вместе со скалами и петь вместе с лишаями.
Устав от тщеты, Дружный всё чаще составлял ей компанию. Они растворялись в лесах, забывали говорить, отучивались мыслить.
Как-то незаметно на смену беспечности пришёл ужас. В лесах становилось жутковато. Приветливый поначалу заповедник сделался враждебным и ядовитым. Густые кроны скрывали солнце, а прочие ориентиры часто бывали ненадёжны. Метки на деревьях то исчезали, то появлялись, тропы извивались, как песчаные змеи, и каждый раз приводили Таню и Дружного в новое место. Они взяли за правило никуда не отлучаться без дубинки. Если им случалось возвращаться в свой домик после захода солнца, от леса они держались на расстоянии.
Однажды, ближе к осени, в дороге их застало лунное затмение. Под чёрным небом пробирались они по краю утёса, плеск волн внизу рассказывал страшные вещи о последствиях падения, а в листве иногда попадались обширные сквозные отверстия, через которые тусклел призрак былого сияния. Бреши эти были похожи на пробоины, что луна успела выдолбить из леса за время своей убывающей активности.
Дружный впал в транс. Он отказывался идти, а только таращился в глубокий космос, смотрел завороженно в самую бездну. Земная тень накрыла диск луны, окончательно заглушила её свечение, и она стала выглядеть, как обыкновенный серый шар. Вся живность в округе тревожно голосила, предчувствуя беды и катаклизмы, засуху, пожары, наводнения, уродства, вырождение, вымирание, разложение, небытие.
– Странное чувство. – Дружный еле шевелил отвыкшими от слов губами. – Всё живое разделяет мой страх.
Помолчав, он добавил:
– Мне кажется, по моим ногам ползут змеи.
– Это только трава.
– Да, знаю.
Невидимые змеи всё ползли, взбирались по ногам к его паху. Дружный стал стряхивать их с бёдер. Сначала спокойно и сердито, но едва поддавшись панической атаке, он вмиг был поглощён ужасом и в истерике начал вопить. Он кричал и кричал, молотя по ногам кулаками, и не обратил внимания даже на удар, расколовший мрак перед его глазами. При свете звёзд его лицо, изрезанное струями крови, приобрело демонические черты. Он сделал несколько неловких шагов, соскользнул с утёса и больше не кричал.
Таня выронила дубинку и долго стояла в кромешной темноте, стараясь почувствовать хоть что-то. Она напряжённо прислушивалась, но не могла уловить даже самой примитивной эмоции. Она слышала только, как волны разбиваются о камни.
Наутро она снова отправилась в лес. Ей и в голову не пришло искать тело Дружного: он перестал существовать в тот миг, когда дубинка оборвала его истошные вопли.
Каждый день она уходила в ущелье, а вскоре стала оставаться там и на ночь. Таня менялась, но замечала лишь изменения мира. Она начала видеть вещи, о которых раньше и не догадывалась. Теперь она ясно различала, как небо скулит, корчась от боли, как засыхают, начиная от могучих корней, увольни-грабы, словно щетина на заражённой алозе леса, и как огромный синяк моря пульсирует в такт биению сердца Земли, этого космического ипохондрика. Кое-где ущелье двоилось – будто один наложенный образ смещался относительно другого. В таких местах, местах сдвига, уже вступила в силу осень.
Иногда там внизу, на дне ущелья, она могла разглядеть странных людей. Они толпами высыпали на берег и пронизывали воду омерзительным свистом, похожим на писк летучей мыши. Так они находили рыбу.
Не один месяц Таня наблюдала за этими людьми, прежде чем решилась спуститься к ним. Они встретили её без страха, но когда Таня попыталась что-то сказать, то не смогла выдавить из себя ни слова, а они могли только свистеть. Тане сразу стало ясно, что она никогда не сможет с ними общаться, и уж тем более – не привыкнет к этому невыносимому, тошнотворному звуку, звуку их языка. А люди подходили и подходили, обступали Таню со всех сторон, и чем больше их становилось, тем пронзительнее был их хоровой свист.
Таня вырвалась из круга и побежала к лесу. Впервые за долгое время она что-то чувствовала. Это чувство проникало ей в желудок и лёгкие, заставляло трепетать каждую клетку организма, и вскоре заполнило её всю без остатка. То было знакомое и близкое чувство, оно отличало Таню от этих свистунов с их сонарами, оно делало её человеком. Таня бежала прочь, и лес больше не был таким уж зловещим, и воздух больше не вопил на тысячу голосов, и запах всеобщего увядания не терзал её ноздри, а была только ненависть, кристально чистая, абсолютная ненависть ко всему на свете.