Предчувствие гражданской войны

Автор: евгений борзенков Кёльнер Келлер клеит Клер.
Мой дядя правил, правил самых честных.
Когда не в шудку зане мох.

Мой дядя Келлер из той страны, с той стороны, где над здравым смыслом мягко доминирует сало и маленькие оранжевые революции, похожие на коллективные поллюции сумасшедших, надышавшихся веселящего газа, или ссору на коммунальной кухни из-за кастрюли борща. От их певучей мовы мне неизменно хочется мочиться на снег по-украински.
В тот день, когда я попрал своим донецким кедом киевский перрон, мне было двадцать с небольшим.
Я приехал к своему дяде, а он жил с тётей Клер. У них была маленькая Бьюти, годик и неделька, пушистый мягкий комочек. Когда я вошёл, она танцевала в манеже и схватила меня крошечным кулачком за палец. Бьюти Келлер.
Агу, - сказала Бьюти.
Всегда агу! – салютовал я.
- Янг, ты будешь жить в нашем чайном домике. Пойдём, покажу, - Келлер махнул в сторону поместья. Домик был небольшой, двухэтажный, компактный. На втором этаже покатые стены спальни были расписаны местным богомазом Тихоном. Титанические полотна, нанесённые на опилочное ДСП малярной кисточкой – на одной стороне «Постоянство памяти», на другой – «Податливое сооружение с варёными бобами (Предчувствие гражданской войны)». Сэнкью твою матч, Сальвадор.

Вот под этой картиной, увы мне (((, я и выебал тётю Клер – бандеровку из Тернополя. Выебал и вытер хуй чем-то жовто-блакитным, висевшим в углу на трезубых вилах. Не надо мне шить тут политику - просто этим очень удобно вытирать хуй.

Мой дядя Келлер был маленький, метр шестьдесят, подвижный и слегка рыжий латентный педераст. Не помню, что заставило меня так думать, но это ощущение крепло с каждой нашей встречей, хоть виделись мы редко. Всё его тщедушное рыльце и тельце, руки и грудь, поросшие рыжим войлоком, аккуратные копытца ступней, резиновая, неприлично развитая нижняя губа, нос, скрученный в агрессивный кукиш – все служило лишь оправой для глаз. Глаза были – какие надо глаза. Он не любил ими моргать, поэтому эти бельма навыкате под приспущенными веками, глядели тебе в переносицу, в кадык или в лоб. Они глядели насквозь. В них всегда еле брезжил пасмурный похмельный рассвет и никогда не было улыбки, эмоций, интереса. Наглые беньки бездушной скотины, способной на всё. Надеюсь, что так он смотрел только на меня, потому что не любил с детства. Он не любил чужих детей, даже племянников, но обожал свою Бьюти. У моей кумы есть кот, которого она как-то наказала, и он ей отомстил. Кот залез на стол и насрал в сахарницу. Когда я видел своего дядю Келлера, я вспоминал про кота кумы. Кумыкота.
И искал глазами сахарницу.
Клер была ровно вдвое больше. Выше, сильнее. Чёрные коровьи глаза без зрачков, отличные зубы, глубокая глотка. Кулаки и сорок пятый размер ноги. От её голоса куры переставали нести яйца, а соседские собаки лаяли как-то вопросительно-робко. Она была выше меня на две головы, что там Келлер. Вдвоём они производили странное впечатление; первой мыслью всегда – как же они занимаются любовью? Он вполне мог сойти за лобковую вошь, которую добрая Клер раскормила до чудовищных размеров и выдрессировала. Научила говорить. Когда она нагибалась, чтобы что-то поднять, он тут же прилипал сзади, обхватывал её ручками чуть выше колен, вжимался щекой в глубокий овраг между могучими булками и исполнял клоунские фрикции, подпрыгивая для правдоподобия контакта. Он называл её своим гладиатором, а себя ланистой.

Латентный ланиста.

Келлер был ярый наци и трещал только на хохляцком. Я смотрел на него и понимал, что в моей крови течёт мутный поток из четырёх мастей – немецкой, еврейской, украинской и русской. Кто же я, никто с именем Янг?
Я потусовался с ними дней пять. Мы бухали и жарили шашлыки. Ходили в лес «по ягоды». Я нянчил на руках Бьюти, катал её в коляске, а Клер, прищурившись, говорила: - «Глянь, как Янг прётся от нашей девочки…» Для смеха они хотели подсунуть мне соседку – олигофренку. Лариска в общем, неплохая девчонка, мне было жаль её, и кажется она запала на меня по уши. Но как можно ебать олигофренов? Как?
Хотя….
Она покупала шампанское, чтобы опоить меня, пела и танцевала, и это выглядело так, что меня пробирал понос и рвота, а эти двое хватались за животы. Они думали, это смешно. Мы ходили на речку и я смотрел, как вода выходит из берегов, когда Клер погружала в неё мощные стэгна. Она выходила на берег, фыркала, встряхивала мокрой гривой, ступала по песку, и пляж приходил в движение от гула её шагов. Когда она ложилась на спину, раскинув колонны ног, я глаз не мог отвести, а Келлер толкал меня в плечо и смеялся: Скажи, какой здоровенный лобок, а? Клер, он смотрит на твой лобок! Знаю,- отвечала Клер, не открывая глаз. Она знала. Бабы это всегда знают.

Когда я засобирался уезжать, мы решили отметить это дело хорошенько. Набрали сухаря «Променистэ» в местной бакалее. Хороший сухарь. Келлер говорил о нём, подкатывая глаза и сладострастно поглаживая горло: «Это ручей… это прохладный лесной ручей…» Они оба предпочитали только сухарь и шампусик. У них была капитальная разница в возрасте, но что Келлер, что Клер являлись и по духу и по мировоззрению хиппи. Удивительно разные внешне, - слон и Моська – они гармонично дополняли друг друга, даже когда ссорились. Свободные изнутри, обаяние каких-то непонятных семидесятых; их дом был забит пластинками битлов, роллингов, Джимми Хендрикса. Каждое движение в этом доме сопровождалось рок-н-ролом; все перемещались пританцовывая, попадая в ритм, запах кофе, сигарет и мяты въелся в деревянные перекладины потолка. Они укладывали ребёнка спать, даже не думая немного приглушить звук и Бьюти спокойно посапывала, подрыгивая ножкой под Чака Берри.

Вечер сложился неплохо. Была ещё подруга Клер, тоже такая же огромная кобыла, не помню, как звать. Мы выжрали всё вино, кажется танцевали, Лариска в слезах ушла почти сразу. Видимо, приревновала меня к этой лошади. Потом Келлер и Клер начали выяснять пьяные отношения и я пошёл провожать кобылу. Как же её… Помню только очки, какой-то ехидный их блеск, охапка рыжих волос вокруг неаккуратно разношенного лица, злая прорезь рта поперёк и то, что я смотрел на неё снизу вверх. Даже стала шея болеть. Она делала один шаг, а я два и это создавало ощущение существования в различных часовых поясах. Разговор не шёл, мне все казалось, что я семеню и путаюсь у неё под ногами. Когда дошли к её подъезду, я, превозмогая себя, сделал вялую попытку обнять её за талию. Просто как дань вежливости. Просто так надо. Она без лишних слов так же просто опустила ладонь мне на плечо и у меня просели колени. После этого я сдержанно попрощался, а она презрительно хлопнула меня напоследок по жопе.
Я вернулся в свой чайный домик, разделся и… Да. Конечно, скрипнула дверь.
- А чо ты ещё не спишь? – Клер первым делом подошла к стопке пластинок, выбрала одну, опустила иглу, и негромко заиграл блюз. Я бессовестно лежал на спине и молча наблюдал. Хмель мгновенно рассеялся, от ударов сердца у меня подрагивали ступни. Она скинула халат, легла рядом со мной, в зеленоватом пламени вертушки сияли её белые трусики. Она занимала собой всю комнату, половина Клер свисала с кровати. Она была такой огромной, в ней было так много голой плоти, что я вспотел от ужаса. Её трусы я мог бы носить вместо жилетки.
- А где мой дядя? – просипел я шершавым голосом.
- Укачивает Бьюти.
- Надо бы дверь замкнуть, - потихоньку наглел я, храбрясь.
- Нет. Так он сразу догадается. Слушай, Янг… я выпить хочу. Пойди, там бутылка сухаря осталась под яблоней в саду, я припрятала.
Я встал, перелез через неё, вышел и вернулся с сухарём, уже совершенно не стесняясь своего выпирающего из трусов хуя. Мы выпили по стакану и поцеловались взасос.

Ну а потом и все остальное.

Не помню, сколько кинул палок – надеюсь, что достаточно. У Клер был здоровенный клитор, просто невероятный, я даже после никогда такого не встречал. Как маленький кулачок Бьюти. Он упирался мне в лобок и Клер своими криками заглушала блюз. Где же Келлер? Единственно, что слегка напрягало, это ожидание скрипа двери за спиной. Мы оба совершенно точно знали, что он не спит и может войти в любую секунду.
Наконец мы отцепились друг от друга и дышали как рыбы, блестящие от пота дельфины, разглядывая полотна Дали.
- А давай импровизировать… - Начала она, но тут дверь наконец скрипнула.
- Ага, хорош импровизировать, - Келлер стремительно вошёл пружинным шагом, снял иглу с пластинки – игла взвизгнула, - давай, пошли, иди дитя укладывай. Она капризничает. Пока, Янг, - он кивнул мне от двери, задержав взгляд только на секунду.

Только на секунду. И её было достаточно.

Клер, без спешки оделась, вышла и тут же вернулась. Впилась мне в рот, проникая языком в гортань. Это был сильный поцелуй.
- Если расскажешь кому-нибудь , убью! – выдохнула она, нависнув надо мной. Её волосы касались моих щёк, в глазах полыхал огонь. Она смеялась одними глазами. Её рука в последний сжала мой вновь одеревеневший член под корень.
Больше я её не видел.

Я проснулся в шесть утра, вспомнил все и понял, что надо валить. Покидал вещи в сумку, забросил её на плечо. Зашёл к ним. Келлер на кухне варил кофе.
- Привет, - сказал я.
- Привет. – Он не повернул головы.
- Можно воды попить?
- Пей.
Я зачерпнул кружкой из ведра родниковой воды и выпил в три глотка. Набрал ещё. Выпил три кружки.
- Ладно, я погнал, - я вытер рот и взялся за ручку двери.
- Ну давай. Пока. – Сказал он и повернулся лицом. И знаешь, Келлер, сейчас я говорю это тебе: твои глаза изменились в то утро. Я увидел, что в них нет твоего привычного равнодушия. Нет цинизма. Усталого презрения к двуногим тварям вокруг. В них не было пустоты. Вместо пустоты там была боль. Ощутимая боль раненого живого существа. В то утро я наверное впервые увидел в тебе человека.
Тебе наконец-то было больно, и это сделал я.

Я всё- таки насрал в твой сахар, Келлер.

Взял билет на автобус и, почти издохший от похмелья, сушняка и духоты, через два часа был в Киеве. День я закончил на вокзале. Неприлично растянувшись на лавочке, подложив под голову сумку, я забил на косые взгляды мешочников, которым негде было присесть, и ждал свой поезд.

Я втыкал в грязное киевское небо и понятия не имел, что когда-то это небо, как и весь город, как и все эти люди - станут мне чужими.
слава героям, блять.