Трэш и угар:: - Мучения Великого Мастера

дадим никите воздуха.

марку лизнул и полетел. молодец какой

ах ты сука плагиатор!

1.

Великий писатель земли русской мучался сомнениями в тиши кабинета. В такт поступательному движению стрелок на каминных часах промежь висков тикали быстрые и скоропостижные мысли. Мелкие, и без признаков гениальности.



Он оглаживал во все стороны торчащую боярскую бороду, нервно теребил кисточки пояска – нитяного, плетёного, коим опоясываются (согласно Далю) крестьяне по рубахе. Рубаха тоже была народная: косоворотка в бешеных огурцах. Но думы, при том, бродили космополитичные и по-европейски злые. Страшно далеки от народа были эти думы. К тому же беспокоил почечуй, геморрой по Далю.



Основной же причиной дурного настроения был прочитанный накануне претенциозный, наглый, ёрнический опус мелкого заштатного писаки Дениса Плотникова. Со свойственным бездарям нахрапом, тот впёрся в алтарь народной словесности – сельско-литературный заповедник, тщательно созданный его, Великого Писателя, усилиями! Разве он, этот подлый разночинец Плотников, отращивал бороду? Он сутками прел в онучах, вживаясь в народный быт? Он решительно отказался от туалетной бумаги в пользу бересты и мочала?! Нет! Так какое же право этот Плотников имел писать о корове, рубахе и тёплых ароматных говяжьих шлепках под ногами?! «Притча», ишь ты!



Хуже всего, что это было не о корове…. И не о волке, и не о варане. Это было об овраге. А скотник Егор вообще непонятным образом напоминал о его собственной, Великого Писателя, религиозной концепции… Денис издевался, это было понятно. Вроде над собой, а вообще-то непонятно над кем и, похоже, над ним, мыслителем и духовидцем…Сволочь какая! Непонятно, да к тому же изящно и смешно! Развелось, паразитов….Ладно! Он ответит на подлый выпад, он покажет почём фунт мускулов и бронзы лихо! Он напишет…!



Вот только что? О чём написать, чтоб проняло? У вредоносного Плотникова в самом конце в сельскую простоту оврага спускался метеозонд. Этаким намёком на исключительность и широту мировоззрения – мол, шлепки шлепками - а мы и грамоту разумеем. Что ж ! Он ответит залпом из всех башенных орудий непотопляемого линкора собственного духа. Разворотит Плотникова торпедами воображения. Разрежет как апельсин на дольки лазером жгучей иронии. Он напишет….



Великий Писатель земли русской застучал по клавишам.



-- Антоша, ты очень занят? Пишешь?



В комнату заглянула жена. Он кивнул. Всклокоченные брови ходили ходуном в напряжённом злорадном восторге. Почечуй свербел чуть ли не сладостно. Он уже зашёл на страницу к самозванцу, и теперь пальцы отбивали торжествующую дробь:



«Денис – у которого повис! Ха-ха-ха-ха-ха-….!!!!!!!!!!!!!!»



Отбив положенные 132 знака, он кривясь от наслаждения подписался только что зарегистрированным ником: Граф Толстой Возродившийся Из Пепла.



-- Уф-ф-ф… - отвалился он на спинку кресла в лёгком изнеможении, будто после серьёзной любви, - Пишу, Сонечка….



-- Я Жанночка, пусик! А о чём?



-- О чём..э-э-э… - писатель задумчиво глядел на супругу, и вдруг просветлел мелькнувшей идейкой:



-- О чёрных дырах, милая, о чёрных дырах.



2.



Я решительно обкорнал надоевшую бороду. Косоворотку сменил продвинутый твидовый клифт, пропахшие псиной онучи – лаковые копытца завзятого плясуна. Я заряжен на успех, как протон Резерфорда и прыгаю козликом. Я сам и Резерфорд, и семейка Кюри, и Нильс Бор в одном гладко выбритом лице.



Идея чёрных дыр поглотила меня целиком, как и на заре туманной юности. Тот же гормональный азарт и страсть к познанию. Дыры засосали меня целиком. Я лишь частично торчу из космической воронки. Жернова аннигиляции выдавливают из меня космически необъятные ощущения. Как из тюбика. Вязкие колбаски, сгустки и пузыри словосочетаний. Мне не хватает слов. Как всегда. Сложных не постиг, обычными не желаю. Судьба барабан…тьфу, -- аргонавта. Прусь за галактически-бесценным руном сквозь туманности смыслов и толчею бессмысленных в своей отстранённости звёзд. Пру в никуда со страстной гуманистической целью – вывернуть водоворот черноты наизнанку и освятить вселенную собственным живительным светом. Стать сверхновой звездой в подёрнутой жалкой рябью созвездий вселенной мирового духа….



Я лечу наугад. Как всегда. Из навигаторов у меня только дедушкин компас и универсальный энциклопедический словарь. Оба прибора врут, я сбиваюсь с изначально неведомого курса и неуклонно кренюсь влево и вкось, расходуя горючее бесплодно прожитых лет. С далёкой голубой планеты на меня критическим взором глядят в телескоп различные астрономы от литературы. Из оврага в спину улыбается Денис Плотников. Ведь он, наверное, уже нашёл свой овраг? И кому из нас лучше? В овраг закатился метеозонд личного солнца, и вполне возможно, что им там светло и уютно вдвоём? А я лечу, как Демон Ночи, надо мной глумятся обе реальности, старая и вывернутая на себя Новая и обе скалятся россыпью звёзд.



Не хватает собственных слов, не хватает мыслей и путь мой во мраке. Я листаю словарь, подсвечивая страницы мёртвой зеленью фосфорных стрелок. В темноте я пытаюсь отыскать математически выверенную формулу для своих брызжущих жидкой радиацией чувств. Вот! Я наткнулся на гравитационный коллапс, и в припадке восторга делаю антраша в безвоздушном пространстве, отчего дрожит мебель….



-- Ты чего бесишься то?! Топаешь, как конь, соседи прибегут! Головой-то как – думаешь ва-а-аще?!



Это моя бывшая путеводная звезда Жанна, порядком померкшая звезда любви, звезда надежды…. Теперь, скорее, разлезшаяся, раскисшая во все стороны холодная планета, из орбиты которой я только в силу привычки и не могу вырваться. К тому–же база подготовки к полётам записана на неё, и я в любой момент могу стать вполне случайным космическим мусором….



-- Извини, зая, погорячился….Нарвался, понимаешь, на один сюжетец, так-сказать, -- ключ к решению….



-- Смотри не нарвись опять…по настоящему …нарвался он….Какой ключ? К чему?! Что ты там чирикаешь? Всё про чёрные дыры, небось?!!



-- Да! – насколько могу горда выпрямляюсь я, испытывая кислородное голодание, - Про чёрные дыры сознания, про воронки антигравитации, антиволи и атидуха. Про аннигилирующее равнодушие…



-- Достал уже! Лучше бы делом занялся, как все! Твой Плотников, над которым ты издевался – уже в Париже, Гонкуровскую получил! Ты видел, какая у его жены шуба?! Ты тачку его видел?! Что рожу кривишь? Толстой, блин, граф…. Ты идиот по Достоевскому, а не граф! Был бы граф – написал звёздные войны! Да что с тобой, а…!!!



Я мечусь, как свободный радикал духа на кошачьих лапах, замкнутый в сорокасемилетнем сгустке органики. Скриплю восемнадцатью зубами, чувствуя, как почечуй наливается кровью…Почечуй?…Откуда это, что-то знакомое по Далю….Из прошлой жизни…. Я листаю словарь, в тщетной надежде поймать за хвост удачу. Теория струн…теория большого взрыва….измерение…излучение…изобарный процесс….известь… Известь, ****ь такая!!! Я швыряю словарь в угол и мычу от ненависти, как нобелевская корова Дениса Плотникова. Господи, если ты есть, объясни – за что мне всё это?! Почему я всех так ненавижу?! У меня нет ни здоровья, ни воображения – как мне писать о дырах? Где найти слова, ведь язык мой – враг мой! Кто подскажет, кто озарит….



-- Посмотри – что лучше?



Я дёргаюсь, как паралитик и непонимающе смотрю на мою Венеру, мою полную Луну.



-- Что?! Я хотел сказать…



-- Что лучше – брюки, или юбку?! Брось ты свою хрень, посмотри хоть на жену – или уже совсем не интересно, как жена выглядит?!



Как всегда выглядит. На тридцать девять. Не интересно.



-- Лучше…юбку, конечно.



-- К юбке надо колготки! Ты носил колготки?!



-- Тогда брюки. Тебе всё одинаково…к лицу. Одевай брюки. Конечно. Чай не лето, холодно уже. Брюки однозначно. А ты куда, кстати?



-- Значит, всё-таки юбку… У, бесовская одёжа!!! Мужики козлы…одеваешься для них, стараешься, а им…. В бассейн.



Можно дышать свободно. Курить в комнате, пить пиво и стоять на голове. Колготки, юбка и шуба сели в машину и уехали в бассейн. Чтобы всё снять и остаться в чём мать родила. Интересно девки пляшут: полдня рыться в шкафу, злиться, злить – чтобы всё снять и плюхнуться в воду. Загадка мироздания вцелом. А и правда? Какой смысл залупаться, копать, искать новое, когда всё равно…. Ну-ка, ну-ка….



В словаре я нахожу букву Ч. Поиски надо было начинать с этой буквы. Ещё несколько лет назад. Да ведь я через Ж обычно всё делаю…Вот!



«Черные дыры»! «..космические объекты, сущ. которых предсказывает общая теория относительности…так…гравитационный коллапс – во, я близко уже подобрался!…обнаружить только по косвенным данным….вот!…однако их существование нельзя считать окончательно доказанным». Точка.



Моё стремление осветить найденные чёрные дыры бессмысленно. Их просто нет. Их выдумали такие, как я. которые ищут тьму, чтобы выглядеть светом. Я не Граф Толстой Восставший Из Пепла. Не Демон Ночи. Не Свободный Радикал. Я, скорее, -- Николай Кавалеров, Завистник и мне надо возвращаться к Бабичеву. Куда мне ещё возвращаться?



Новое – хорошо забытое старое. Я сопя стаскиваю с антресолей дедушкин баул. Натягиваю косоворотку в огурцах. Поясок, нитяной и плетёный. Наматываю онучи поверх итальянских бареток. Наклеиваю кусками вдохновенно отрезанные пряди, пользуясь Сонечкиным лаком для ногтей. Вышло кривовато, но криво на криво – вылитый Антон Чижов. Сую в карман армяка пачку заныканной домовитой Соней зелени и пару брошек, найденных на трюмо. Я ухожу в последний путь, бегу из родового имения. Ей станет легче, и она, безусловно, смирится с утратой. Найдёт утешителя. Какого-нибудь молодого Нептуна в бассейне, или Сатурна, но с баблом. Её галактика шире моей.



Я еду в электричке, выхожу на немыслимо засраной станции. Делаю глоток из чекушки, хорошеет в душе, бодрит. Я иду на поиски Плотниковского оврага. Возможно мы встретимся, потому как и овраг у нас у всех один, и чёрные дыры одни и те-же.



Возможно, он встретит меня неласково, и даже намнёт бока. Но потом мы помиримся, разведём костёр. Хлебнём из чекушки, напечём картофелю. И укрытые дружелюбным, тихим, оврагом от задувающих в мире ветров, будем добродушно и пьяненько щуриться на вползающий в наше последнее и общее пристанище малиновый метеозонд.



Закончатся поиски слов.

Слова перестанут иметь основное своё, РАЗДЕЛЯЮЩЕЕ значение.



Придёт понимание.

хз, можно ли постить сюда

Софья Купряшина, "Посещение графа Толстого"



«Друзья или враги мы с Германией и с этим ебаным кайзером, для меня и для русских совершенно безразлично. Россия будет жить!» — воскликнул мудрый старец, сверкая своими совсем уже выцветшими и вылезшими из орбит глазами. И пока он говорил, никто не дотрагивался до еды, все жадно смотрели ему в рот, из которого свисала длинная полоса капусты.



Обед закончился около семи часов. Толстой выпил еще бокал крови цвета кавказского вина и пока он пил — непрерывно ссался, а я подумал: «Вот и в нем столько этой характерной для славян противоречивости». Врагу патриотизма оказалось достаточно одного стакана, чтобы стать евреем, встать, уйти, зверски избить жену и детей и, пошевелив огромным носом в разные стороны, лечь спать.



Утром он все частично вспомнил, и хуй его семидесятисемилетнего тела встал.



— Жана! — позвал он робко.



— Чо надо, — властно ответила она и остановилась в дверях, жуя огурец.



— Приятного аппетита, — ответил граф.



— Нежёвано летит. Хули надо, говорю? — еще более властно ответила Софья Соломоновна.



— Можеть, поебемси? — робко спросил Толстой.



— Ни хуя себе заявленьица, — удивилась женщина, стаскивая трусы через голову. — Ты посмотри, что ты со мной сделал, жид пархатый!



— Мне отседова не видать. Очки давай.



— У мине ноги не ходють. Ты их мне анамнясь перебил.



— А какой анамнез?



— Трещина в кости.



— При таком супрематическом виденьи мира тебе следовало бы… тебя следовало бы…



Толстой схватил себя за хуй и стал быстро двигать рукою туда-сюда.



День догорал.



— Боже мой, — подумал я, — что это за неописуемое блаженство — кончить с похмелюги в эти грустные и тягостные для России дни!



Каждый день после обеда Толстой час-два играл в теннис на площадке, устроенной под сенью деревьев, чтобы пища у него в желудке перемешалась и вздыбилась, вызывая колики, отрыжку, изжогу и икоту. Он любил громко рыгнуть в присутствии гостей. Нужно признать, что мы были свидетелями того, как семидесятилетний патриарх из Ясной Поляны играл, не сходя с места, целых два часа, управляясь вместо ракетки собственным членом. Если слишком сильно посланный мяч улетал в заросли травы или попадал в кучу говна, Толстой посылал своего партнера куда подальше и первым мчался вприпрыжку вынимать мяч из экскрементов. Это доставляло ему большое удовольствие.



А в это время Софья Соломоновна доползла до кухни и давала там распоряжения. Увидев кипящий чайник, она подставила руку под струю пара и держала, пока та не побагровела. Жена графа крякнула, потрясла рукой, пробормотала «вот теперь я избавлена от мук душевных» и с воем побежала в покои. Глядя на вздувшуюся руку, женщина подумала: «А не послать ли мне за Алешкой-стремянным и не поиграть ли мне с ним в „Где поймаю, там ебу?“ Да нет… С ним же потом балакать надо. А он балалайка известная. Как почнет галиматью городить — и не остановишь. Лучше пойду в сад, надыбаю Барсика, подыму юбки, накапаю в центр нежности двадцать капель валерианки, настрополю туда Барсика — а там и обед скоро». Так думала бедная, глубоко одинокая и несчастная женщина. Эти мысли так ее захватили, что она не заметила, как к ней направляется муж, помахивая разгоряченным после игры членом.



— Ну чо, Софокл, мечтаешь о неузнанном? О том, как корабли бороздят неизвестное? А на обед чо будет? Пельмешков бы приказала…



— А я и то думаю… Ты б оделся, Лева. А то срамно стоять подле тебя.



— Та ла-а-анна…



— Ну как хошь.



Полдень близился.



— Увязать бы три пласта и пустить их в три креста, — вслух подумалось графу.



— Какие три пласта? — удивилась жена.



— Да языка, мести б его не вымести, полоть не выполоть…



— Что, опять не идет?



— Да расползается чего-то. Если к вечеру не соберу — надерусь и драть буду.



Графиня шмыгнула носом точь-в-точь как базарный беспризорник, возникший после русско-японской войны, и провалилась в сад.



А вечерком, как захолонет, записывал отец русской мысли на фонограф свои беседы о русском языке для детей.



— Вы знаете, дети, что не все из вас правильно говорят слова. Взять вон чистильщика Гаврюшку. Завидный малец, спорый. И мази имеет, и щетки моет. Но что он говорит?! «Насильник» и «заложка». А ведь таких слов нету, дети, в нашем языке. Следует говорить «носильщик» и «закладка». Так будет правильно, а главное, культурно. И ведь кажный божий день я шмакодявке этому базарю, как приду на базарну плошшадь чистить сапог: «Ша, Гаврюха. Ты чо гонишь?! Какой-такой насильник с вокзала выезжал? Каку ты страницу заложкой заложил?» А он: «Тринадцатую». А я ему: «Долбоебом Гаврюха был, долбоебом и остался…»



Я вновь подумал о том, что распорядок дня графа предельно прост. Он встает в восемь часов и первое, что делает, — приводит в порядок свою бороду: он считает унизительным, чтобы его обслуживали другие, и каждое утро собственноручно копается в своей бороде. А уж как накопается — идет в свой рабочий кабинет, и что он там делает — по звукам догадаться нетрудно. Но это совсем не то, что вы подумали. Он непрестанно отрывается там от еды, чтобы записать осенившую его мысль. Иногда его отрывают насильно. И уж тут в выражениях никто не стесняется…



Жаркий полдень. Кругом миски, мисочки, плошки. В них малина. Из одной сладострастно лакает молоко хмельной Барсик. Графиня перебирает в складках своего платья. Мухи, кажется, взбесились. Налитые, синие, мясные, — они кружат над малиной, точно это несвежий ростбиф.



Я уже третий день в усадьбе и все никак не могу убраться отсюда подобру-поздорову. Меня просили. Меня уже гнали. А я все лежу и лежу на бархатной белой кушетке, пью домашнюю чудо-наливку, заедаю малиной из деревянной долбленой миски. Посылаю прислугу за пивом. Велю купить свежей, розовой воблы. Хорошо в Ясной Поляне!



Но слухи о том, будто Толстой только на словах проповедует любовь к ближнему, постепенно подтверждались.



У графини заплыл глаз. Алешка и Илюшка, скуля, вынимают друг у друга из спины занозы от веника, сильно походившего по их телам. Барсику отрезали яйца. Он крупнеет с каждым часом.



Когда я рискнул высказать свое мнение, мыслитель бросился на меня с деревянною ендовою.



— Ваше сиятельство, вы хотите, чтобы мы, согласно учению Руссо, вернулись назад к природе?! — крикнул я, защищаясь стулом.



— Имел я твоего Руссо во все дыры, — прохрипело зеркало русской революции, тряся косматой гривой.



— Да он и не причесывался сегодня, — мелькнуло у меня в голове, — пора уезжать. Визит и впрямь затянулся, если уж до этого дошло.



Скажу более: Толстой был в несвежей толстовке и пахло от него как-то… Бог знает как. Полем, природой, босыми ногами, волосатыми подмышками, старческой едкой мочой, перегаром и уксусом.



— Да Толстой ли это? — усомнился я и сказал робко:



— Простите пожалуйста, это Ясная Поляна, дом 1?



— Это Люберцы, Кирова, 62, — рыкнул лжеграф и громко отрыгнул.



Как мог я так жестоко обмануться! Не стоило мне пить столько вина перед дорогой! Как мог признать я великого писателя в этом человеке, как и о чем мог беседовать с ним эти четыре дня?! Ужас непостижимости объял меня. Теперь объяснялось и его хождение голым по квартире, и побитость его жены, и сквернословие. Больно, непоправимо больно мне сделалось от этой трагической ошибки! Я заметался, собирая скарб, и вскоре тихо затворил за собой дверь.



Передо мной шумели Люберцы. Дубы, лавчонки, ветхие постройки вдоль Казанского тракта. В помойке копался худосочный малыш. Он извлек из кучи мусора тоненькую книжку из серии «Читаем сами», на которой успел я прочесть: «Лев Толстой. Лев и собачка». Заморыш долго изучал это название, шевеля губами, а после оборотил ко мне свое плохо отмытое лицо, и я решил, что сейчас он попросит у меня денег, но он доверительно улыбнулся и сказал: «Дяденька, расскажи мне про Льва и собачку».

как хорошо-то вас взорвало гг

Блядь вы ещё сюда Войну и Мир целиком перепостите графоманы ибучии гг

так хуле - Никита локомотив известный

поржал с крео конечно хотя да,знакомого дохуя

ггг. Крымову наш плюс.

Спасибо,братва!