Бедняк и полмаресьева.

Автор: Трутень В нашем садовом братстве «Дружба», прямо напротив меня, издревле живёт один бородатый седой старичок. Заплесневелый этакий дачник, ещё тот хитрован и заёба. Реликтовый ватник совкового периода.
Древний. – Сколько ему сейчас? Наверное, уже под восемьдесят – с ярмарки едет.

От него давно пахнет венками, но всё ему неимётся: то одно у него сломалось – почини, то другое наладь. И вечно одна у него на всё отговорка: ничего-то он уже не видит, ничего-то у него в руках не держится. Чуть что, бежит ко мне: выручай, сосед! Заплачу, сколько скажешь. И это при живом-то двадцатидвухлетнем внуке, привозящем деда на лоно природы на новеньком полнофаршированом инфинити!

Я обычно ему не отказываю. Чиню, что могу. Не за здорово живёшь, конечно. За мзду. Чисто символическую.

Старик этот, ещё моим бабке с дедкой репки помогал вытаскивать, и с батей моим дружбу водил. Дружба их заключалась в распивании по субботам отцовского фирменного самогона на травах. Всё это было сдобрено горячим спором, за какой-нибудь компост, или уже совсем лысые покрышки, которые «в этом году кровь из носу, а надо менять…».

Я всегда любил тихо посидеть подле них и послушать.

Лет тридцать тому назад, этот старикан был в садах вроде успешного социалистического помещика. Весь из себя важный и весёлый, как феньшуйский хотэй, коего хочется погладить по арбузному животу и загадать заветное желание, вроде «чтоб я так жил…!».

На его дворе, по-барски выложенном тротуарной плиткой, блестела на солнце иссиня-чёрная, как воронье крыло «21-я Волга». У него единственного, на нашей дачной улочке, был трёхэтажный особняк, оббитый лакированной вагонкой, плюс ко всему этому была присовокуплена куча добра, щедро награбленного с моторостроительного завода. Добра, вроде витых оконных решёток, кованных заборов с острыми готическими пиками и прочих ништяков садовой роскоши, включающих в свой ассортимент поливочные трубопроводы из нержавейки, облегчающие рабский труд советского садовода.

Это сейчас время превратило его в одинокую и никому ненужную развалину, а в своё время, на фоне всеобщего тотального коммунистического нищебродства, это была довольно одиозная личность, не боящаяся жить при советах на широкую ногу.
Проработал он всю жизнь токарем в «почтовом ящике», при заводе-гиганте, и, как я подозреваю, был нехилым ГБ-шным постукаем, ибо ОБХСС, в то великое время такой смелости своим рядовым гражданам не прощал. Он роскошно жил вопреки укладам тогдашнего развитого социализма.

Сей дедушка, был знаменит ещё тем, что в годы своей относительной молодости, (имея грымзу-жену) постоянно подкатывал яйца к моей тётушке, надменной красотке без мужа, в то время одиноко воспитывавшей сына Сеньку, моего двоюродного братишку. Именно Сенька презрительно назвал этого, тогда ещё крепкого дядьку, Бедняк.

Теперь я понимаю, что братан видел в этом успешном социалистическом мачо своего прямого конкурента, пытавшегося снискать толику любви его матери. Сенька, сам являясь бедняком, просто тупо не хотел ни с кем делиться.

Прозвище Бедняк дяде Володе очень подходило. Было нарицательным, будто по Салтыкову-Щедрину. Оно к нему приклеилось, словно банный лист к мокрой распаренной жопе – не отодрать.
Постепенно, вся моя родня начала называть нашего успешного соседа Бедняк.


Когда Бедняку что-то от меня нужно, я это слышу издалека. Он заунывно скрипит своей ржавой, давно не смазанной калиткой, шуршит через дачную дорожку лысыми калошами (которые кровь из носу уже давно пора менять), подходит к моему крыльцу и кротко стучится в дверь. Я открываю ему, радушно приглашаю войти, и он чинно мне повинуется.
Войдя, Бедняк снимает картуз и начинает всегда издалека и одинаково: указывает своим отросшим, по-вурдалачьи, ногтём на моего малого, сидящего в углу под бабушкиными иконами и угрюмо надрачивающего планшет, и неискренне, глуховато дребезжит:
– Здравствуйте! Ну-ка?! Ну-ка?! Это ваш младший мальчик уже такой большой вырос, да?! Вот это да! Быстро как вырос ваш мальчик…

Вот именно на этом самом лирическом месте, мне всегда его охота его ёбнуть чем-нибудь тяжёлым по окаянной голове, хоть кулаком.
Дело в том, что мой младший сын интеллигент такой, что не чета мне, хаму. Он по сто раз на дню со всеми в округе перездоровается и спросит у каждого, хотя бы для приличья «как дела?». И этот старый хрыч не исключение. Однако, когда это происходит, старый засранец демонстративно играет в слепоглухонемого.
И сейчас делает вид, что видит за все эти годы нашего пацана впервые.
Прямо, все вокруг дураки, а он один хитрый!

Больше всего ненавижу тех, кто хитрит в открытую. Тех, у кого эта хитрость как морковная ботва – похабно торчит из жопы…

Сын, не раз в наших беседах указывал на неучтивость этого пожилого джентльмена, на что я ему однажды сказал:
– А ты его нахуй послать ни разу не пробовал?
– Зачем, он же старенький…
– Ну, чтобы у него слух прорезался, чтобы он в тебе сильную личность увидел. Типа, если не желаешь поздороваться в ответ, так и иди нахуй, со своим закрытым забралом…
– Папа, а что такое забрало? Что-то из твоего похабного солдатского жаргона?
– Читай книжки, сынок…

Во избежание, второй части уже настоебеневшего стариковского представления, когда он начинает бахвалиться, о том, как служил в армии «в одной секретной части, о которой другим лучше ничего не знать…», я скоренько его перебиваю:
– Какие проблемы, дядя Володь?
– Нужна помощь…
– Поможем, чо…
– Я заплачу…
– Деньги в жизни не самое главное, но самое необходимое… – ментально несу навстречу Дяде Володе околофилосовскую пургу.

А старикану – похуй, он – «в домике». Ему просто нужна помощь.


Бедняк постоянно изводит меня просьбами, что овод, на пашне быка.
Своих дел невпроворот, а тут ещё он, со своим говном: то у него насос не заводится, то трубу ржавую отвинтить не может, то забор упал и пора новый делать. И это его вечное мумоёбство: помоги, я же ещё твоим бабкам-дедкам помогал, с отцом твоим по субботам самогонку пил…

Намедни вот, он подвалил ко мне с просьбой натянуть на печную трубу резинку, такую в виде гондона, токмо с отстриженным кончиком. Резинка толстая и термостойкая, призванная стоять между крышей и печной трубой, оберегая дом от природных осадков извне.

Объяснив мне суть работы, Бедняк осмелев торжественно, будто делая мне милость, расставил финансовые акценты:
– За полчаса работы – плачу тысячу рублей!
– То есть, если я проработаю час, то заработаю две тыщи? – с серьёзной мордой глумлюсь над ним я. Знаю, что за лишнюю копейку тот удавится.
– Нет, у меня только тысяча рублей. Возьмёшься?
– Ну, если всего полчаса и целая тысяча, то возьмусь. А лестница большая есть?
– Есть…только за ней нужно к сторожу нужно сходить…

«Блять! Блять! Блять! Старый хитровыебанный козёл! Ебаааать, эту лестницу придётся тащить метров пятьсот на себе и столько же обратно. Обратно, по жаре, когда за эту сраную тыщу выебешься на всю десятку! Вот, нахуя ты так добр, как тимуровец, а? Как Геракл на чистке авгиевых конюшен, йопта! Косил Ясь под мущщину, оказался он дивчиной, сцуко! … с другой стороны, он же ещё моим бабкам-дедкам помогал, с отцом моим по субботам пил, а ты, сволочь, целую тысячу со старика, всего за почаса работы.Ну, будь ты сам-то человеком: давай по-православному, по 300, меньше чем иноверец-таджик на стройке. Или вообще за спасибо! Бедняк, почему я тебя не послал нахуй, как трус, прямо из-за закрытых дверей? Ну, что за мудак…? » – ругаюсь про себя, направляясь к сторожу.

На крышу лезть неохота, но обратной дороги нет. Я согласился. Теперь нужно просто сделать эту дурацкую работу.

Доволок от сторожа лестницу. С трудом приставил её к крыше. До трубы не хватает ещё метра четыре. Придётся карабкаться до неё в полном боекомплекте. Чёрт с ним, сдюжим.

Рост дома Бедняка метров десять будет в холке. Высокий. И крыша у него оцинкованная и покатая – что ни говори, а нужно отдать должное: любит Бедняк масштаб! Это вам не Карбюзье какой-нить, это трёхэтажный соцреализм. Не хрен собачий.

Если случится сорваться и скатиться на сраке с этой крутой крыши до самых водостоков, а там инстиктивно в последний раз в жизни попытать счастья и как-то зацепиться за них пятками, то неминуемо, по закону подлости, упадёшь прямо на забор, с готическими пиками. В лучшем случае насадишься на них боком, в худшем, но, не стоит, о худшем.

Неминуемо, в голове созревают образные метафорические созвучья, такие как «цыплёнок на вертеле электрогриля», или «отживший бражник, наколотый на булавку Судьбы». Быть поэтом в душе – тяжкий жребий. Во всём ты видишь проклятие небес и трагедию. Вместо того, чтобы думать как спастись, ты представляешь как эффектно ты погибнешь и какие лица будут у тех или иных присутствующих на твоих похоронах. Радует одно: лететь вниз целых три этажа – много за это время передумать и вспомнить можно…

Вкапываю и втаптываю ножки лестницы в землю поглубже. Бедняк выдал страховочную веревку, хорошую, крепкую. аккуратно сворачиваю и прячу в сумку с инструментом. Ещё раз проверяю лесницу. Лежит на скате вроде крепко. Пора. И прочь сомненья!

Залез на крышу, взял верёвку. Если что – еду вон в ту сторону. Туда, где приставлена лестница, и ниибёт! Цепляюсь как Человек Паук за крайнюю ступеньку и спасаюсь. Хотя наперёд знаю не дай Бог, что случись финал будет самым плачевным. «
– Будем жы-ы-ыть!» – театрально, под нос самому себе шепчу и скомарошу я, пытаясь перекинуть веревку через трубу. Перекинул. Что-то весело начинаю насвистывать, обвязываясь верёвкой. Ловлю себя на мысли, что это ария тореадора. По-пиратски зло на это ухмыляюсь и начинаю карабкаться вверх, к трубе.
Как трубочист, с холодным профессиональным либидо.
Как Карлсон, у которого отказал мотор, а на крышу песдец как надо.
Короче, лезу.
Достигаю своего покатого рабочего места и вспоминаю, что оставил внизу шуруповёрт. Блиа! Ну, Семёёён Семёныч….
Спускаюсь-отвязываюсь-беру-привязываюсь-снова лезу вверх, и снова закрепляюсь на высоте.

Фронт работ следующий: нужно натянуть гондон на трубу, закрепить его саморезами и вниз – с чувством выполненного долга и к щедрому вознаграждению.

Лежу враскорячку на раскалённой крыше, упёршись спиной в каминную трубу (на которую, к счастью, ничего не нужно натягивать) и ногами в пятисантиметровые кровельные швы. Адски неудобно.
Как это ни парадоксально, но резинку на трубу натянул без проблем. Чувствуется твёрдая профессиональная выучка. Хотя гондоны по жизни недолюбливаю.

Начал медленно без суеты присверливать саморезами прокладку. Промучился минут двадцать. Вышло нормально. Герметично.
Спустился, отвязался. Однако, не почувствовал правой ноги – затекла. Знаете, иду и не чувствовую её, словно она деревянная.

Ковылял по садовой дорожке как лётчик Маресьев, вернее пол Маресьева. Героем лишь наполовину.
Слёток. Подранок. Дурак.
Нёс на себе складную лестницу. Нужно было вернуть её сторожу.
И ни о чём не думал.
Вернее, думал, что вот с такой затёкшей ногой мне ещё въёбывать на личных угодьях ещё целых два дня.

Пока я собираю инструмент, старик лезет в карман, достаёт деньги и хитро улыбнувшись, в свою очередь, сам включает дуру:
– Сколько я тебе должен?
– Столько же, сколько и был. Как договаривались.
– Тысячу, за полчаса работы?
– Тысячу, хотя я проёбся под куполом цирка все сорок минут, но я не обираю пенсионеров. С тебя штука.
Бедняк протягивает мне деньги, руки его трясутся.
– Может добавить пару сотен на пиво? – скорее для успокоения совести интересуется он.
– Спасибо, не нужно. Я не пью…
– Мой внук тоже не пьёт. Спасибо, хорошо сделал. Как всегда. – Бедняк протягивает мне синюю банковскую бумажку с Ярославом Мудрым не ней.
– Я старался, Дядьволодь. – я не глядя сую купюру в нагрудный карман.

Старик некоторое мнётся с ноги на ногу и вдруг внезапно делает мне новое предложение:
– У меня тут ещё для тебя работа есть…денежная. Заплачу, сколько скажешь. Трубы, есть. Много труб, нужно нарезать на них резьбу, соединить их между собой муфтами и вентилями, а после провести от моей старой ёмкости оросительную систему – чего ей пустовать?
По-бычьи, исподлобья, смотрю на докучливого старика, и у меня вновь возникает желание его придушить. Подчёркнуто-вежливо, но с долей раздражения в голосе, отвечаю:
– Дядя Володь, давай немного отдохнём, а? Своих дел по горло…
– Хорошо, подожду…две недели.

«Через две недели уже точно пошлю его нахуй…» – решаю я, глядя на удаляющуюся спину старого нахала. И продолжаю нечувствовать правой ноги.

Подзываю сына и отдаю ему заработанную штуку:
– Съездишь в лабаз, купишь матери бутылку пива, а нам – лимонада и мороженого. Много. Сдачу оставишь себе…
– А по какому поводу гуляем?
– Ногу лечим. Бедняковскую трубу в гондоне обмываем. Короче, есть повод, сынок.
– Ногу, говоришь, лечим…?
– Садись уже на велик, и живо дуй в магазин, бля! Пока я не передумал.
– Да, папа. Как скажешь, папа. Уже еду, папа… – паясничает маленький засранец.

Я смотрю на сад, утопающий в лучах полуденного солнца. «Работы вокруг, что конь наёб, а у меня ещё конь и не валялся. И нога теперь деревянная, как у лётчика Маресьева, вернее как у полмаресьева…» – безразлично думаю я, хромая к своему невзрачному Домику Тыквы.