Путешествие вновь (часть вторая 8-11)

Автор: Крокодилдо 8
Станция Орехов – крупный железнодорожный узел – волновалась и шумела. Здесь одновременно формировалось и отправлялось сразу несколько составов. Особенно меня поразил эшелон, груженный мебелью, двумя роялями (белым и черным), тюками с одеждой и прочим скарбом, явно невоенного назначения. Очевидно, поезд направлялся в красный (сказать «наш» я не мог себя заставить) тыл. Награбленное добро – под хорошо известным мне лозунгом об «эксплуатации эксплуататоров» – направлялось для дальнейшей перепродажи или обмена на продовольствие.
До хутора, где располагался штаб корпуса, оставалось еще верст десять. В качестве попутного транспорта мне удачно подвернулась военно-походная кухня, с которой я и прибыл около полудня на место. Такое мое появление вызвало традиционный набор глупых и предсказуемых шуток, что-де «хлопец свое дело знает туго» и «подальше от командира, поближе к повару» – оно всегда завлекательно». Спрыгнув с повозки, я оправил портупею и подошел к группе бойцов.
– Я комиссар вашей конной группы, согласно приказа. Где командующий?
Пожилой красноармеец с испитым обвисшим лицом покрутил головой, осмысливая информацию, ущипнул себя за бородавку на подбородке, а затем махнул рукой в направлении большой беленой хаты: «Тама он. Обедает».
Товарищ Жлоба сидел в горнице, за простым деревянным столом, и прямо из чугунка поедал душистый борщ густого революционного цвета. Тут же, рядом с краюхой хлеба лежала черная кубанка. Жевал командир медленно и сосредоточено, отчего на лбу у него проступали крупные капли пота. Вот бывает же: ничего плохого человек тебе не сделал, изо рта у него не разит, одежда опрятна, ведет себя скромно и спокойно. Однако он тебе – сразу и навсегда – неприятен.
Эту же аттестацию – только себе – прочел я и в карих, близко посаженных глазах, товарища Жлобы. Молчание затягивалось. Тикали ходики, позвякивал орден Трудового Красного Знамени на светлой гимнастёрке комкорпуса. По столу, стенам и потолку ползали неизбежные хохлацкие мухи.
– Ну? – сподобился Жлоба наконец на звуки отличные от пищеварительных. Я молча положил на стол документы. Продолжая хлебать бордовый борщ, командир долго и недоверчиво их разглядывал. Рядом с мандатом опасно зашлепали жирные капли.
– Не запачкайте, – не выдержал я.
– Поучи жену щи варить, хлопец, – отрыгнул он. Утер усы тыльной стороной ладони и продолжил, шевеля губами, читать бумаги.
«Читает ли? Может просто разглядывает?» – весело подумалось мне. Висевшие на стене ходики громко издавали свое «тик-так». Я слушал и считал. Я добрался до ста восьмидесяти двух, когда Жлоба снова заговорил человеческим голосом:
– Шо я могу тебе сказать, Субботников. Комиссар мне, по правде говоря, не особо и треба. Дисциплина, авторитет – всего с избытком. Но раз тебе партия посылает – значится так тому и быть. Как коммунист не привык приказы обсуждать. Поставили – служи. Вот только любви и дружбы меж нами не бывать.
– Чем же я вам так не угодил?
– Так это известно… – он цыкнул зубом. – Происхождением. Повылазило разных-всяких интеллигентов, которые к революции рабоче-крестьянской липнуть. Зачем? С какой-такой надобностью? Гнилой по сути класс, может ли он тяготеть к рабочим и крестьянам? Не таит ли вред и злобу внутри?
Такое жесткое неприятие пробудило во мне интерес к дискуссии. Пробуя почву, осторожно заметил:
– Отчего же? Интеллигенция – это не классово чуждый элемент, но всего лишь наименование лиц, занимающихся преимущественно умственным трудом. Что никак не противоречит идеалам и целям революции.
Жлоба осклабился, показав мелкие прокуренные зубы:
– А вот товарищ Ленин прямо вас… ну то есть их… всех тех… говном называет. Говном, – со значением повторил он, улыбаясь одними глазами.
Не зря Гайдин поминал в Петрограде далеких самураев. Мне вспомнилось восточное правило: обратить энергию врага себе во благо. Плавно продолжить выпад противника.
– Называет, верно. Но только интеллигентов буржуазных. А вот об интеллектуальных силах, тяготеющих к поддержке революции, Ильич (я намеренно назвал главаря большевиков ласково и по-отечески) отозвался следующим образом…
Я достал из планшетки книгу, в которую время от времени записывал приходившие мне в голову мысли и, открыв ее на пустой странице, сделал вид, что цитирую:
– Необходимо всячески поощрять тех представителей интеллигенции, которые несут в массы науку и знания, способствуя распространению грамотности среди населения, занимаясь электрификацией не только изб, но и мозгов. Владимир Ильич Ленин. «Материализм и эмпириокритицизм», страница 124, второй абзац сверху, – для убедительности приврал я.
Произнеся эту белиберду, вполне, впрочем, в ленинском духе, я с удовлетворением отметил, как Жлоба перестал скалиться и посерьезнел.
– Тпру! Ох, хлопчик, чистый скипидар! Петухан Курлыханович! Ты не кипятись. Мобыть и я не прав. Вижу, что сердце у тебя горячее, наше сердце. Имей понимание: ты вот на поездах, чистым барином, сюда переместился. А я со своими конниками – лошадиным ходом, с боями. С Владикавказа до Новочеркасска, сквозь золотопогонную нечисть шашками себе просеку прорубал. Вот и не увидел я зараз твоей честной горячки.
Я молча кивнул, принимая его объяснения. Эскалировать конфликт не хотелось. Во-первых, дистанцию между нами удалось четко определить, а большего мне было и не надо. Дружбы его я, разумеется, не искал, но вот хамской насмешливости терпеть тоже не желал. Во-вторых, я ужасно и безнадежно устал, но только усталость это была не сколько физическая, сколь глубинная, нутряная…
– Пойдем-ка, хлопчик, на улицу. Жлоба надел кубанку, подпоясался шашкой. – Покажу тебе одну штуку.
Мы обошли хату. Жлоба шел молча, я следовал за ним, глядя в спину потной гимнастерки. Неожиданно он отступил в сторону. И я чуть не споткнулся о большую мотоциклетку, прислоненную к плетню. Это было удивительно. Красные кавалеристы и вдруг – такое! Хром и эмаль, запах кожи и бензина.
– Нравится? – обрадовался Жлоба. – Моё! «Харлей-Давидсон» называется. Американского производства машина.
Он любовно хлопнул мотоциклетку по колесу, огладил фару. Начал рассказывать, взахлеб, с подробностями:
– Пятнадцать живых лошадиных сил уместилось бы в его железном пузе! Магнето! Передача на цепи! Вот так сила-силушка, а? Дай срок! Освободим всю землю от буржуев и можно красным эскадроном марш-бросок от Москвы до самой Германии проклятой сделать! Чтоб впереди товарищ Ленин с алым стягом, а за ним мы – маршем в колонне, c ревом да треском по-над самой Рейн-рекой!
Видимо, представленная картина привела его в такой восторг, что он несколько раз что есть силы хватил себя по колену.
Долго ещё я слушал его рассказ о мотоциклетке и про то, как заживем, «свернув шею Черному Барону, всем помещикам и всей нечисти вообще». Кивал головой, поддакивал.
Жлоба старательно играл роль рубахи-парня. Однако в настороженных глазах, в уголках прикрытой усами усмешки, отчетливо угадывалась угрюмая крестьянская хитрость.

9
Назавтра предполагалось выдвигаться для рассредоточения в районе Пологи – Царевоконстантиновка для соединения с пехотной группой Федько. Общих усилий должно было хватить для решительного удара по Врангелю.
Сегодняшний же вечер Жлоба посвятил отдыху: бойцы порядочно измотались и обовшивели. Мне комкор предложил походить среди красноармейцев «понюхать воздуха и пообвыкнуться в новой должности».
Что за дикое воинство! Стая – вот точное слово, описывающее эту общность. Злые, оборванные, голодные. Перво-наперво они занялись приготовлением ужина. К казенной пшенке и картошке присоединили экспроприированные у хозяйки хутора – нестарой еще и дородной Оксаны – сало, куриные яйца, гусей. Хутор оказался зажиточный и еще «необъеденный». Хотя бойцы все равно ворчали, что-де «пехотинцам досталась целая деревенька, где и провианта больше, и барахлишко есть, да и бабы имеются для согрева и утешения». Жлоба, устроился на старой кадке из-под капусты и, по-детски скрючив пальцы ног, подставил лицо солнцу. Несмотря на безмятежность, он напоминал мне пиратского капитана, волею судьбы оказавшегося не удел на суше, но все равно смертельно опасного и готового в любой момент явить свою хватку.
Готовкой командовал веселый долговязый кавалерист. Черный от солнца и пыли раздавал он приказы:
– Авдейка, руби им бошки!
– Пузырь, черт мохнатый, кто ж так потрошит?
– Лапоть, не мельтеши! Цыган, Ангелок – дров, живо-живо! Иван – шомпол!
Рыча и поругиваясь, бойцы поглядывали, как жарятся на кострах гуси. Ходили кругами, нетерпеливо поскуливая. Жир капал в огонь, слюни – на грязные потные тела. Наконец – кинулись.
Когтистые руки рвали тушу на куски. Блестели от радостной натуги чумазые лица, трещали кости под напором зубов. Жевали, жевали, пережевывали. Отирали жадные рты и наваливались снова. После разлеглись на траве. Скинули сапоги, размотали портянки. От группы бойцов отделился тот самый рослый красноармеец и вихлявой походкой подошел к Жлобе.
– Эх, батя, товарищ командир! Есть до тебя большая, батя, просьба, – с притворным смущением потеребил оловянную серьгу, осклабился. – Сам понимаешь, ребятишкам бы тоску растворить, хоботочки в ханку обмакнуть. Дозволь, а?
Жлоба помедлил, затем со значением кивнул:
– Добро. Но смотрите, чтоб завтра все как огурцы. – И без, – он покосился в мою сторону, – без излишеств. Блюдя честь народного воина.
– Не сомневайся, батя! – развязно, но с любовью ответил чернявый, радостно козыряя. – Все устроим в лучшем виде!
Лихо, в два пальца свистнул:
– Пупок, Игнашка, Воня-смородина, айда ко мне!
Вопросительно глянул на Жлобу. Тот сложил указательный палец и мизинец наподобие рогов.
– Тпру, ведра сначала захватите, дуры, – он повторил жест Жлобы, просительно отогнув при этом еще и большой палец. Жлоба отрицательно мотнул головой:
– Будя! Сократитесь.
Чернявый понимающе закивал и обернулся назад:
– Два! Два ведра.
Безмятежно жмурясь, Жлоба посмотрел на меня.
– Это Сенька Счастливый, вестовой мой. Отчаянный хлопец. На ходу, чертяка, подошвы режет. Ну и значит это, тянется безусловно к солнцу марксизма, – добавил он, спохватившись. – Эй, Сенька! А где добудете?
– В трех верстах, на соседнем хуторе мужик гонит. Еще и пасеку держит, заодно медком разживемся, – запрягая в телегу гнедую кобылу весело сообщил Сенька.
– Видал-миндал? – гордо обернулся ко мне Жлоба. – Все уже разведал, пинкертон, мать его ети!
Вернулись они часа через два, привезя с собой два ведра самогонки.
– Налетай, подешевело! Эге-ге-гей! – радостно загалдели-заухали бойцы, приветствуя угощение. Выпил свой стакан и Жлоба, мелкими глоточками, степенно отставив мизинец и даже не переменившись в лице. Предложили мне. Я отказался, вызвав предсказуемое неодобрение.
– Оно, конечно, вольному – воля, – сказал Игнат Лапоть, пожилой красноармеец с бородавкой на лице, указавший мне утром на хату, где располагался штаб. – Вы, небось, к киндербальзаму больше привыкши? Ай гнушаешься-брезговаешь с нами пить?
– Ты, Игнат, я погляжу и без бражки дурак, раз так с комиссаром разговаривать порешил, – тихо, но грозно сказал Жлоба, и я увидел, как Игнат, сгорбившись, спрятался за спины других красноармейцев, где его хлестко ударил кулаком в печень Сенька Счастливый.
«Хитер товарищ Жлоба», – подумалось мне.
Самогонку краском больше не пил. Продолжал сидеть на кадке, расстегнув гимнастерку, да безмятежно покуривая цигарку. Однако карие блестящие глаза хлестали по бойцам, цепко выхватывая каждую мелочь.
– Эх, мать честная, хорошо на свете белом жить, – радостно выкрикнул Цыган.
– Знамо дело, неплохо. А как всю гниль буржуазную в крови перетопим, так совсем благодать наступит.
– То-о-чно.
– Наше время, ребятишки. Гуляй – не хочу! Ликуй душа, пришел светлый праздничек!
Один боец достал тальянку, словно примериваясь бегло пробежался по клавишам, а затем, радостно крякнув, грянул стройную, но незнакомую мне мелодию.
Бойцы, даже уже лежавшие вповалку, повскакивали на ноги и в разнобой, с остервенением, загорланили:
Бесстрашный, отважный, товарищ наш Жлоба,
Нам слава твоя дорога.
Ты белым опасен, в глазах твоих злоба,
Ты вихрем летишь на врага.

Рев становился все страшнее.
Поклялся ты бедным: рабочим, крестьянам,
Готов за народ умереть,
Несешь ты победу… Буржуям, тиранам
Несешь ты бесславную смерть.

Горизонт пламенел оранжево и страшно.

Тебя уважают и старый, и малый, -
Кубанец, грузин, осетин.
Бесстрашный, отважный комкор наш удалый,
С тобою мы все победим!

Жлоба улыбался и расправлял усы.
Окончательно одурев от выпитого, одноглазый, сидевший до этого несколько на отшибе, Цыган завыл что-то нечленораздельное и, выхватив из ножен шашку, бросился к рыжей корове, пасшейся неподалеку. Шагов за пять до нее, он рыбкой нырнул вперед, скользнул по траве и неуловимо быстрым и красивым движением отсек животному нижнюю часть вымени.
Мучительное «му-у-у» заполнило пространство. Не разбирая дороги и вызывая истошный гогот, искалеченное животное, смешно галопируя и оставляя за собой кровавую дорожку, понеслось по степи, навстречу солнцу и смерти.
Красноармейцы попадали со смеху на землю. Выла хозяйка, дергая себя за волосы.
– Что, не по нраву тебе, друг ситный, такое? – плечо больно сжала рука Жлобы. – Небось считаешь, что мы скоты и твари бессердешные? Нет, хлопец, это ребятишки просто злобу сливают, нельзя им ее в душе столько носить, не расплескав.
– Что вы, – сдержано сказал я, – прекрасно все понимаю, товарищ Жлоба. – Гневная музыка революции. Как без этого. В корове же можно увидеть символ мирового капитала. Маммону-му. Много чего увидеть можно, было бы желание.
Жлоба задумчиво глянул на меня.
– Ну и ладушки, коли так. Пойми парень, нам с тобой еще бок о бок. До Черного моря, а то может и дальше… А бабу ты эту не жалей, не надо. У ней, сучки, муж к Шкуре на Дон ушел.
Он свистнул в два пальца и зычно скомандовал:
– Будя, хлопчики! Отбой!

10
Когда я проснулся, Жлоба, умытый и в чистой нательной рубахе, натягивал сапоги.
– Долго спишь, комиссар, – насмешливо проговорил он.
– Который сейчас?
– Почти девять. Давай чаевничать и выступать. К вечеру нам в Царевоконстаниновке быть. Еще коней напоить. Самим бы скупнуться. Эй, хозяйка!
На зов вышла женщина, «коровья вдова», как я окрестил ее про себя. Босая, простоволосая и с красными глазами. Видно, не спала всю ночь.
– Самовар неси. И это, – Жлоба почесал грудь, зевнул. – Вот тута река Конка, – он подошел к столу, на котором лежала карта. Рельеф берега, значится, у меня не размечен. Если вот верст, скажем через десять отсель, низкий берег, ай высокий?
– Все низко, батюшка, все низко да ровно, до самого Зеленого Гая – опустив глаза, прошептала хозяйка.
– Смотри, сука, обманешь – вернемся, весь хлеб тебе конями потравим, – беззлобно сказал Жлоба. – Тогда заодно и тебе сиськи укоротим.
– Не обману, батюшка, как можно, не обману, – вскинулась Оксана.
Я вышел на двор, ополоснул лицо и шею. Почистил зубы остатком порошка. Бойцы споро готовились к походу: дожевывали хлеб, надевали шпоры, подгоняли лошадям сбрую. Лица у некоторых тяжело налились после вчерашнего, многие хмурились. Дело, однако, делали. Не переругивались, не цепляли друг друга, только чаще сморкались и харкали.
Вернувшись, я застал Жлобу у бокастого ведерного самовара. Комкор гляделся в него и что-то напевал. Я подошел сзади, наклонился. В красноватой сияющей меди уродливо и карикатурно отразились наши лица.
– Эвона как, – осклабился Жлоба, – чисто как на ярмарке, в кривом зеркале.
Я промолчал, уселся напротив. Мы напились вкусного, крепкого чая с сахаром и вышли наружу. Два красноармейца подмалевывали транспарант «Загоним Врангеля в его крымскую бутылку!»
Выступили.
Было до одури жарко. Повернули к реке, долго и нудно – шагом и без песен – шли вдоль берега. Лошадей тиранили слепни. Меня от мелкой тряски слегка мутило. Тяжелые веки наползали на глаза. Красноармейцы вполголоса переговаривались и поминутно сплевывали густой темно-шафранной слюной.
Настроение препаскудное. Берег, сначала и впрямь покатый, стал забирать круче и круче. К полудню, когда был запланировал привал, мы и вовсе подъехали к обрыву, саженей десять высотой. Бойцы начали недовольно галдеть:
– Ах ты ж, твою дивизию… Надо было сразу коней выкупать.
– Да и самим тело омыть неплохо б! Совсем запаршивели!
– Жопа грязью заросла – до ветру ходить трудно!
– Ай да хозяюшка, ай да змея поганая.
– Подсуропила, сколопендра!
– Чичас бы вернуться, да колодец ейный зассать до краев.
В клубах сизого, остро пахнущего бензином густого дыма, на своей расчудесной мотоциклетке подъехал ко мне Жлоба:
– Ну, комиссар, покажи умение. Успокой мне отряд, – и в его грязно-коричневых глазах я прочел насмешку и вызов. – Это по твоей части. Давай, натяни-ка дисциплину.
Он вновь пробовал меня на прочность, но осторожно и без личных нападок. Не придерешься. Я помотал головой. Нечего было и думать, чтоб спуститься с такой крутизны.
– Эй, бойцы! – свистеть я не умел, пришлось хрипло, до боли, надсаживать горло. – Слушай сюда! Спешиться и разместиться для митинга.
Гул стал гуще.
– Выполнять приказ, – я дернул коня на дыбы, разрывая мундштуком его губы. Он яростно заржал. Я вырвал из коробки маузер и выпустил в раскаленную синь неба всю обойму. Мой крик, отчаянное ржание коня и громкий треск выстрелов сделали свое дело. Красноармейцы притихли, начали спешиваться. Я поглядел на Жлобу. Он, нахмурившись, снял с головы кубанку, утер пот. Перехватил мой взгляд, покивал головой.
Солнце заняло огневую позицию в зените. Ветер стих. Выцветшее небо, вялая выжженная трава. Да обрыв, да река, за которой темнел-зеленел лес. А ещё – тучи гнуса, а ещё – одинокое облако. Страшная мизансцена, страшная.
Бойцы расселись на горячей сухой земле. Жлоба по-турецки поджал ноги, рядом верным псом улегся Сенька Счастливый. Достали фляги, напились, закурили лениво.
Я встал на самый край обрыва, прижал правую руку к груди, а левую взметнул вперед. Ослепленный солнцем до черных мушек перед глазами, оглушенный зноем, пылью, тряской, тошнотой. В сероватой ряби я отчетливо увидел картины, сменяющиеся рывками, как в синематографе:
Усы, железные зубы, шутовской клёш матросов…
Харкающих зеленую слизь кавалеристов…
Гайдина, вздрагивавшего голой задницей над нездешней, безразличной ко всему Катькой, желавшей стать Екатериной…
Густые рыжие волосы, торчащие в прорехе гимнастерки Вони-смородины…
Еще мчавшуюся по степи, но уже мертвую корову…
Расплывшуюся блестящую рожу Жлобу на самоварной меди…
И я грянул – взывая, взрывая, ведя за собой:
– Товарищи! Дорогие товарищи! Дорогие и любимые мои братья во революции, желаю, чтоб все вы скорее издохли, сучье вы племя.
Тишина. Смысл моих слов ещё не дошел. Ситуацию еще можно было спасти, обернуть шуткой.
– Да-да, сдохнуть в муках и корчах, – негромко и ласково подтвердил я свою мысль. Обернулся к ним спиной, нагнулся. Звонко хлопнул себя по заду и выкрикнул завершающую фразу:
– За сим, поцелуй меня в жопу.
Прогнулся назад и сильно оттолкнувшись от каменистого, упругого края синхронно воздел обе руки в воздух и прыгнул. Завершая сальто, я осознал, до чего уместна здесь и сейчас, недалеко от Александровска, эта гоголевская тема.
«Не является ли последняя фраза, – размышлял я, ощущая себя легко летящим в раскаленном воздухе, – некоей, что ли, аллюзией на концовку письма запорожцев турецкому султану?»
«Впрочем, если это и так», – продолжал я анализировать и, начиная продольное вращение, – «то это прозвучало весьма уместно в данных… Гм-мм… географических условиях, назовем это так. Запорожская сечь, Днепр, вся сия культурная парадигма вполне оправдывает мой посту…»
Ещё оборот.
«Однако же, не стоит забывать, что большинство видных современных историков…»
«…в том числе и такие признанные авторитеты, как Попов…»
«…назвавший это письмо ''вымышленной и подложной грамотой'', а также…»
Новый виток.
«…придерживающийся схожей точки зрения Костомаров, могут навести на мысль, что…»
БУЛТЫХ!!!
Блаженна ты, прохладная влага. Я вынырнул, фыркнул, услышав вой краснопузой стаи, сухое щелканье винтовочных затворов. Наверное, со стороны мой прыжок – спиной вперед, с многократным вращением – выглядел крайне эффектно. Гудини позавидовал бы.
Размашистыми саженками я плыл к противоположному берегу. Свиста пуль не слышал, но вода вокруг пенилась от выстрелов, словно я передвигался в кипятке. Река бурлила, пузырилась и шкворчала. Достиг заболоченного, в плавунах, берега.
Выбрался на сушу. Впереди – лесок. Позади – река. На мне – ни царапины. Вечный, спасенный, волшебный, тяжело хлюпая сапогами, я исчез в чаще.

11
День, долгий и неожиданный, запутавшись в собственных перипетиях, добрел до вечера. Жара спала. Неподвижный воздух оказался прогрет до того приятнейшего состояния, когда температура не ощущается вовсе. Кажется, словно ты без остатка – куском рафинада в теплом чае – растворяешься в ароматном полусумраке. Какие-то пушинки намертво застыли в воздухе словно в янтаре: сладкие, сладкие.
Пахло землей, травой, деревом. Я понимал – побег разогнал мне кровь, обострил чувства. Оттого все вокруг казалось красивей и понятней. Впрочем, какая разница, отчего?
Лес оказался гуще, нежели я предполагал. Впрочем, вру, ничего я не предполагал, просто двигался вперед. Куда? Для начала необходимо было удалиться от моих, теперь уже бывших, товарищей. Я понимал, что преследовать меня не станут. К тому же, обрушив на меня яростный огненный шквал, они, наверное, решили, что я ранен, что испустил где-то на опушке дух…
И в ухо мне уже стремились муравьи…
Кто знает теперь, о чем они там говорили? Да какое мне, собственно, дело до их мечтаний и проклятий? Я жив-здоров, я следовал вперед.
Однако по мере продвижения в глубь леса, с каждым шагом, в голове пухла и пахла дрянная мысль: «Зачем же я бегал, почему не дал пулям разбить себя? Я, искавший смерти искренне? Нуждавшийся в ней? И что за атавизм – животный инстинкт, заставляющий плоть существовать вопреки принятому рассудком решению. Звериное «убегать да жить» победило. Чем оно было вызвано? Презрением к своим потенциальным палачам? Очень может быть, что в последний момент природная брезгливость не позволила мне вкусить почетный яд Плутона из испачканных рук этих полулюдей. А может – я просто струсил, и мое желание отнюдь не было столь непоколебимым? Но ведь на поле брани я всегда честно искал гибель? Не знаю. Я не лгал себе, говоря это. Сознание строит планы, подсознание руководит процессами. Физиология протыкает философию стилетом. Вот так.
Да разве я вообще о чем-то думал, когда прыгал в реку, плыл, а потом исчезал в чаще? То есть, конечно думал, совсем не думать невозможно, но вот точно не о том. Тело же само сделало всю работу, наплевав на рассудок и прочие эфемерные понятия.
Продолжая размышлять на эту тему, шел я безусловно наугад, все с большим трудом продираясь сквозь густые заросли. Понемногу смеркалось. Одолевали усталость, жажда. Где-то левее, за старым дубом с огромным дуплом, мне почудилось журчание ручья, и я со всех ног бросился на звук. Однако или шум воды мне померещился, или ж я заблудился, но ручья видно нигде не было. Ломая ветки и теряя терпение, я плутал по чаще. В итоге все-таки выбрался на открытую поляну, где нос к носу столкнулся с дозорным разъездом.
Громко заржали прежде молчавшие кони – радостно освободились подвязанные морды, блеснули погоны в лучах последнего солнца. Всадников двое: стройный, словно девушка, блондин с нехорошими глазами – темными колодцами без дна, без эмоций, без жизни. Его спутник – жирный, необыкновенно жирный, брюнет. Раскормленный до таких размеров, что каурая лошадь под ним казалась не крупнее пони. Гигант. Гаргантюа. Маленькие глазки непонятного цвета. Манера самодовольно крутить опереточные усы. Длинные волосы собраны в хвост. В руке – стек, словно игрушечный.
– Кто вы такой? – со смертельной вежливостью спросил блондин.
Даже не колодцы… Глаза-пистолеты. Бледная кожа. Черные нити бровей. И тут я вспомнил – картуз со звездой благополучно утонул в реке, но вот комиссарский мандат… Меж тем, рука уже в кармане гимнастерки, поздно, поздно… Удивительная, по-своему прекрасная глупость. И ведь обычно именно так всё и завершается. Ерунда над ерундой, заметьте. И я протянул офицерам фальшивые документы, безапелляционный приговор к смерти настоящий. Quel dommage!
Кошмарный блондин раскрыл мандат, пожал плечами и неожиданно слегка мне поклонился. В этом жесте смешались насмешка и уважение:
– Обратите внимание, князь, сколь безупречно честен сей господин.
Жирдяй изучал бумагу значительно дольше. Пучил глаза, кусал ус.
– Кра-а-асный? – удивленно и радостно протянул наконец.
– Вы кажется умеете читать? – не сдержался я. Эта дерзость вызвала взрыв мелодичного, колокольчикового смеха блондина.
– И еще, князь, – продолжил я, уже совсем распаляясь. – Если вас не затруднит, разъясните простой вопрос: как вам удается смердеть сильнее собственной кобылы. Повышенная потливость – отличительная черта вашего сиятельного рода? Это как-то отражено на фамильном гербе… Между прочим, вы случайно не родственник кого-то из Лукуллов? Уж больно от вас тянет луком…
Он наотмашь ударил меня стеком. Я насладился перекошенной буквой «О» его рта и ощутил теплую соленую кровь. С наслаждением проглотил, утоляя жажду.
– Довольно, Херхеулидзе, – повелительно сказал блондин. – Отведем товарища комиссара в штаб. Там и допросим как следует.
Так я оказался в расположении белых. Несколько иначе, чем планировал.