Путешествие вновь (часть третья 33-36)

Автор: Крокодилдо 33
Процесс набирал ход, силу, размах. Разрастался во всех направлениях. Истошное: «Вот он!» – преследовало меня ежедневно, стоило выйти за порог. Впрочем, с назойливостью прессы (кстати, я так и не дал ни одного комментария относительно случившегося) можно было смириться. Плохо, что вся эта катавасия пагубно отразилась на делах компании. Обвинение одного компаньона в убийстве другого – не самая лучшая реклама для бизнеса, особенно такого, как продажа медикаментов. Клиенты и партнеры потели и скулили во сне. О нет, вряд ли кто жалел о смерти Эс. Просто каждый примерял ситуацию на себя. Поэтому директора подозрительно поглядывали на своих заместителей и секретарш; отцы начали опасаться детей, а братья – друг друга. Это нехорошо сказывалась на их пищеварении и наших акциях.
На Набережную Орфевр меня вызывали еще дважды. При этом ничего нового мы с комиссаром друг другу не сообщили.
Неплохо, с одной стороны. Очевидно, что эта старая окопная вошь ничего не разузнала. С другой: рутина не успокаивала, но сгущала беспокойство. Начинал посасывать зловещий алогубый червь праапистис, плотоядным вопросительным знаком извиваясь в конце резкого как удар под дых слова «вдруг».
Вдруг я что-то упустил? Вдруг они что-то найдут? Или уже нашли, но молчат до времени?
О моих доблестных защитниках. Я выбрал двоих: мэтра Филиппа де Бринона и того знаменитого англичанина. Матерых, жаждущих денег, славы, и еще раз денег, профессионалов. С каждым из них я провел индивидуальные переговоры. Не торгуясь, согласился на запрашиваемые гонорары. Что до их действий во время предварительного следствия, то я повел себя экстравагантно: попросил действовать целиком и полностью на собственное усмотрение и отказался сообщать какие-либо факты, помимо уже известных полиции. Обидчивое удивление на физиономии де Бринона стало приятным развлечением. Зато чопорный сэр Баррингтон ничем, ни шевеленьем брови или ноздрей, не выразил своего изумления, лишь едва заметно и с достоинством кивнув головой. Вот что значит – многовековые традиции!
При том я отнюдь не стремился прослыть оригиналом, напротив, был сугубо рационален.
Убить человека – это как? На войне легко. Само собой. Чик-чик – и не заметил. Запарка и горячка. А вот хладнокровно и преднамеренно ткнуть в печень, почувствовать ответную вибрацию всего тела, предсмертные конвульсии – дело иное. Не самое, скажу по чести, приятное.
Это – во время самого акта убийства. А что было потом? Проще пойти от обратного, и сказать, чего потом не было.
Не было слез, не было щемящей тоски, не было раскаяния.
Собственно говоря, имелось немногое. Пустота ночного беззвездного неба, черные воды Сены. Дождик, ветер и туман.
И что вырисовывалось? А я скажу: то, что сделал я все правильно. Да, убил из-за денег, не в силах отказаться от комфорта и роскоши, оплачиваемых золотом. Презренно, конечно. Но ведь это не всё. Кого я убил – человека? Скорее мокрицу. Раздавил каблуком, обнаружив это поганое насекомое в собственном жилище. И ведь дело не только в эстетике: Эс был не только мерзок, но необыкновенно опасен. Кто знает, чем бы закончилась эволюция, провозглашенная сим бесноватым клоуном, ослепленным гордыней. Вспомните об этом, когда станете надрывать свои глотки: «убийца! убийца!» Вот и что тут размазывать? То-то и оно-то. Такие вот пироги с котятами…
Теперь – к Вере. Без всяких внутренних юродств и кривляний пред собой: именно она стала главной причин всех моих поступков, в основной массе смешных и страшных, описываемых здесь, в моей исповеди. Это я осознаю вполне. История обычная, скучная и простая, а столько всего вокруг и во мне. Объяснить нетрудно: все это дурное да сентиментальное всегда дремало внутри. Наличествовало в природе души. И вот, воспользовавшись водевильным сюжетом, я раздул в себе огненную драму.
Еще одно важное замечание. Касательно темных глубин моего подсознания. Ведь казалось: все осталось позади. В грязи и пыли пройденных дорог и перейденных границ, в разноцветных окопах гражданской войны, в душных притонах Марселя. Казалось бы, скажи себе «баста». Но нет, приятнее всего болячка заживающая. Не дать струпу стать шрамом. Сковырнуть и возрадоваться свежей сукровице.
Наверное, модный доктор Фройд сказал бы, что механизмом, запустившим мою убийственную тоску по Вере стало возвращение в Париж. Город, где сначала мы были счастливы, и уж затем я один – несчастлив. Все наши общие воспоминания, разбросанные по переулкам, улицам, набережным и бульварам. Спрятанные в уютных кафе и ресторанчиках. Где каждое название – это символ, а каждое имя – приговор. Знаете, и в данном случае он был бы не так уж и не прав. Это не столь типичное для него карнавальное шарлатанство. Однако курком стало все же не возвращение в столицу. А та марсельская ночь. Звездное небо над головой и конский навоз под ногами. Когда мы с Эс шли из «Зеленой лампы» в ресторан на вокзале. Мерцала луна и в моей голове раздался Верин глас. Звонкий, манящий и лживый.
Всё это, конечно, лирика. Антимонии и мерехлюндии. Вернемся к нашим преступным баранам. Интересно предполагать, какие действия предпринимал в это время мой соперник – великолепный комиссар Ферран. Игра по-честному? Не знаю, может быть. Я не против честной игры, но только, когда выигрываю. À propos, если уж мы проводим сравнения с игрой. Конечно, это не шахматы. Это – карты. И кому-то быть в дураках. При том, что ставки у нас отнюдь не равные: с моей – целая и единственная моя жизнь, с его – всего лишь профессиональная репутация.
Во время наших бесед разной степени официальности я вполне уяснил себе психологический портрет своего контрагента. Итак, со мной играл Огюст Ферран, старый служака (более двадцати лет в полиции), фронтовик (имевший уже дело с русскими), человек злой и честный (неприятная весьма комбинация), пользовавшийся уважением, но едва ли любовью коллег. Метод его не отличался оригинальностью или изобретательностью. Крестьянское трудолюбие, природная въедливость, развитый инстинкт и богатый опыт. Сей облезлый охотничий пёс след уж точно не упустит, тщательно изучит малейшую деталь. Всё разнюхает, всех расспросит. К тому же в его распоряжении свора ищеек с похожими умениями и навыками.
Собрать факты, опросить свидетелей. С этой задачей комиссар и его команда справились на ять, тут уж будьте уверены. А вот дальше – анализ. Или, если пользоваться жанровой терминологией, – дедукция.
Остается надеяться, что улик я оставил немного. Впрочем, тут уже поздно что-либо менять. Хотя… Хотя, можно подбросить ему ложный след, попробовать увести этого облезлого Акеллу, бастардную помесь дворняги и волка, с тропы истины. Накормить тухлыми селедками. Подумаем, подумаем…
Бравый комиссар рассказал о найденном отпечатке, изъявив желание осмотреть мою обувь. Ответ он получил предсказуемо отрицательный. Но что-то тут было, что-то ныло… Огюст Ферран совсем-совсем не глуп. Он не мог не понимать, что, рассказав об отпечатке, лишь напомнил мне о необходимости немедля уничтожить туфли. Именно это я и сделал – сжег всё в том же камине. Ergo, улика истреблена. Обыска мне опасаться не стоило.
Тогда к чему был его недавний визит, буквально за неделю до суда? Комиссар вежливо пояснил, что явился-де провести последний разговор перед решающей схваткой. Так сказать, дуэлянты обговаривают условия и церемонно уверяют друг друга в соблюдении всех правил. Тут что-то не так. Старый лис не был благородным дуэлянтом, а наше с ним общение на протяжении предварительного следствия больше походило на петушиные бои.
Так зачем он приходил? Надеялся, что я ляпну какую-нибудь самообличающую глупость?
Он заявился ещё до обеда. Мокрый, жалкий, одинокий. Я лично провел комиссара в гостиную и предложил коньяку: он отказался, но спросил чаю с лимоном и медом, опасаясь простуды. Выглядел старина Огюст и правда прескверно: кашлял, чихал и беспрестанно шмыгал носом. Жаловался на ревматизм.
Сказал, что продрог и, проходя мимо моего дома, зашел в надежде обогреться и поговорить со мной «по-человечески, без надрыва». Такова жизнь, он собрал факты, передал в суд, а там уж как решат присяжные. Выпил три чашки чая, осмотрел библиотеку, завистливо поводив пальцам по корешкам некоторых действительно ценных фолиантов. Подумать только, он оказался не чужд букинистике! В кабинете я показал ему свою коллекцию нэцкэ, разные безделушки из Африки и Южной Америки, и кое-что из холодного оружия. Зачем я сделал это? Если честно, я просто наслаждался его растерянным и таким деревенским видом. Он хотел что-то вынюхать? Допустим, но я спокойно парировал его наивные вопросы-уколы, отвечая колючими остротами. В общем, визит меня немного удивил, изрядно развеселил и уж совсем не напугал.
Ладно, оставим это.
Важно: комиссар сразу признал, что считает меня главным подозреваемым. Это понятно. Но не может же подозреваемый быть только один? Наверное, велась проработка и запасных версий. Несмотря на выраженную нелюбовь ко мне, Ферран не мог самонадеянно игнорировать другие возможности. Попробуем представить, а кто бы это мог быть?
Семью и родственников вычеркиваем за их отсутствием.
Любовница? Ха-ха-ха. Вежливый смех, переходящий в утробный гогот. Без комментариев. Исключено. Ни один здравомыслящий человек не поверит в существование у Эс любовницы.
Тогда возьмем самую банальную версию – ограбление. Не зря пришлось мне преодолевать природную брезгливость, вытаскивая бумажник из пиджака трупа. Ограбление – хорошо, но слишком просто, слишком поверхностно. Дело-то громкое, следовательно, необходимо что-то более пряное, пестрое, изощренное…
Стоп!!!
Как насчет «багрянцев»? То есть, не просто «багрянцев», но целой организации – «Церкви Багряной Денницы». Так-так-так… Кстати, народу в их организации предостаточно. И каждый (каждый!) из этих безумных и опасных еретиков – потенциальный убийца! Неужели комиссар не знает о том, что Эс снюхался с ними, более того – стал их вождём? Или как они говорят: «Машиахом». Не может не знать. Разумеется, главное возражение: зачем «багрянцам» убивать свою дойную корову? Ну как зачем – они ж сектанты. Жестокие и непредсказуемые демоны. Мало ли что там могло быть. Раздел сфер влияния, псевдотеософская дискуссия, послужившая причиной для расправы. А еще лучше – жертвоприношение! Прекрасно, просто прекрасно! Конечно, это все домыслы, но звучит привлекательно. Присяжные любят такое. Мистицизм, кабала, кровавый навет. Поди проверь алиби всех членов этого треклятого культа! Больная ящуром, шелудивая черная овца, грозившая испортить все миролюбивое стадо белоснежных агнцев, окормляемых святой Ecclesia Catholica или ревностными последователями Жана Кальвина. Хотя, Кальвина нам тут не надо…
Ну и на всякий, как говорится, пожарный случай. Имелись в моем рукаве и два отменных туза: один представлял собой остроумную комбинацию, шутку Скерцо си-минор, а второй – был, собственно, не Тузом, но Дамой, зато безусловно козырной. Ну и как, скажите на милость, можно проиграть при столь продуманных раскладах?
Вдруг.
Вдруг вспомнилось: комиссар Ферран, сказал, что зашел ко мне после рыбалки. Я ещё ехидно заметил, что в его возрасте лучше сидеть дома и рыб видеть только в аквариуме, сие не вызывает простуд и благотворно сказывается на нервной системе. Он проглотил колкость, лишь устало отмахнувшись рукой в зелёной нитяной перчатке. Также я отлично запомнил шапку, душегрейку. Платок, в который он замотался, превратившись в многослойную рязанскую бабу. Огромные рыболовные сапоги, мокрые и грязные. Отлично их помню. А вот удочка… Какая у него была удочка?

34
Удивительное дело – душа человека, если, конечно, она у него (меня) есть. Можно и дальше зайти в этих размышлениях, засомневавшись в собственной принадлежности к роду людскому, но хватит самоедства. Строки эти не о рефлексиях. Строки эти – о страхе.
По мере приближения судного дня я беспокоился все сильнее. Каждый прожитый миг пиявил из меня жизненные соки. Я сох, седел, скорбел. Удивительно, не так ли? Ведь как следует из вышеизложенного, опасаться вроде было нечего. Да… Только вот это злокачественное «вроде» пухло и росло, запуская в каждую мысль (в каждую, каждую) метастазы своего «бы». Так спокойное повествовательное предложение превращается в истерический всхлип. И тут же осиновым колом замахивается восклицательная палочка, нависая над окончательной точкой.
Началось всё с предчувствий и томлений. Далее, само собой: гусиная кожа, потеря аппетита, литры холодного пота. Бессонница.
Имелись у меня реальные причины опасаться гильотины? Какие ещё улики нарыл проклятый комиссар Ферран? Как обвинение станет убеждать присяжных в моей виновности? Вопросы без ответов. Прибавьте к этому вдруг выросшую в голове уверенность: у комиссара имеется свой джокер. Бледный шутник с кровавой рваной ухмылкой.
Я уверился в обвинительном вердикте. Я увидел утро своей казни.
Светает. Большая квадратная площадь. Строгая геометрия гильотины – четкий силуэт на фоне розовато-голубого неба. Влажно дрожат последние звезды, высыхая, умирая. Первые солнечные лучи подсвечивают треугольное лезвие. Толпа. Огромная, безликая, жадная. Конные жандармы охраняют пространство вокруг. Фыркают лошади, звенят шпоры. Еще, наверняка, галдят какие-нибудь противные птицы. Галки, да пусть будут галки.
В сопровождении Палача появляется Главный герой сего действа. Протагонист. Коротко стрижен, ворот рубахи по традиции обрезан. Поэтому шея, конечно, мерзнет. Хотя, не только шея. Он мерзнет весь, от и до. Трясется и дрожит. Плаха. Это плохо.
Зрители не замечают этого. Они шумят и волнуются. Волнуются и шумят: «Начинается, начинается, начинается!»
Чуть ранее в камере Протагониста побывали Комендант, Священник и Цирюльник. Каждый добросовестно выполнил свои обязанности, только Комендант немного замешкался, доставая нужные бумаги. Добротный портфель никак не хотел открываться, лязгал замком и вырывался из рук. Долго искали документ, уцепившийся за свиную кожу. Наконец указательный палец провел по строкам, зашевелились, читая, толстые губы:
«Час искупления настал. Не желаете ли выкурить папиросу? Выпить рюмку рому? На нет и суда нет».
Дальше – быстро. Вот уже стоишь на коленях, голова зажата меж двух балок. Мыслей никаких. Лучше, чтоб не было… Палач нажимает на какой-то рычажок и…
Таинство перехода.
Мгновение, доля мгновения, доля доли. Особенно ценно: все это происходит в полном сознании, обостренном до последнего предела. Острота момента конгениальна остроте лезвия, обрушенного вниз всей своей тяжестью.
Тишина: действительно мертвая.
Боль? Физиологи утверждают, что ощутить ее я не успею. Якобы все произойдет столь стремительно, что умру я прежде чем синопсисы передадут в мозг все те чудовищные страдания, вызванные отсечением головы от тела (вы только вдумайтесь в эту формулировку!)
Предполагается, что это должно утешать приговоренного. Я так не считаю. Если боль – последнее, что отделяет жизнь от смерти, я хочу продлить ее в вечность. Как бы невыносимы ни были муки, они кричат и вопиют о том, что вы – ещё здесь. Я страдаю, следовательно, я существую.
А вот дальше… Дальше, пока, только спекуляции: как алая-алая кровь моя бурливым потоком льется на доски. Голова веселым мячиком скачет… Куда там ей положено скакать? В оловянное ведро? Эмалированный контейнер? Кожаный короб? И этот ужасный фразеологизм, пыльных революционных термидоров: «чихнуть в корзину». Дрожание эшафота после удара; крики (восторженные, испуганные) толпы – все это будут ощущения за пределами меня.
«Терпенье, милое Евгенье», – говорю я себе. «Скоро ты всё узнаешь». И проваливаюсь в сон на пять-шесть-десять минут, затем встряхиваюсь, скалюсь, облизываю пересохшие губы.
Вдруг подумалось: самая изощренная казнь – сказать осужденному на смерть, что он будет жить пока бодрствует. Заснет, и палач отрубит ему голову. И вот несчастный борется со сном, длит, длит, длит свое существование, но проходит ночь, день и снова ночь. Силы истощены, мутные глаза закрываются. Сверхъестественным усилием воли он не смыкает их. Понимая: едва смежит веки, как провалится в сон, переходящий в смерть. Трансформация Морфея в Танатоса… Сознание путается, всё путается и вот, организм, перейдя все мыслимые и немыслимые пределы, все-таки…
В ужасе просыпаюсь. Взгляд на часы: только что было 5 утра, сейчас 5.12.
Ночь тянется к рассвету. Воды напиться. Суд. Страшный? Это уж, пожалуй. Эсхатология индивидуума. Проверка всех триад и доктрин. Аминь.

35
Звонок будильника. Злой, колючий. Сбросил одеяло, шагнул к окну, раздернул лиловые гардины. Утро восхитительное. Удивительно теплое, и это в последний день зимы. А ещё: свежее, нежное, влажное. Голубоватые тени вязов на глади тротуаров и камнях мостовых. Ализарин черепичных крыш. Осторожные звуки потягивающегося города. Люди, кошки, воробьи. Автомобили и трамваи. И всё – вполголоса, и все – тактичны, как на похоронах.
Я тоже превосходен. Содрал шелк пижамы, взял ледяную ванну. Растерт до красноты, чист и душист. Белье с монограммами, тугие пуговицы сорочки. Строгий черный костюм. Надевая, поморщился. Слишком мрачен. Но какой еще выбрать цвет? Любой иной оттенок сойдет за святотатство и надругательство. Впрочем, все равно. Черный так черный. Что может быть бесполезнее, чем рвать нервы, когда они и сами лопнут вот-вот. Только суеверий мне и не хватало. Бутоньерка? Нет, нет, и нет. Никаких излишеств. Скромность и простота – вот высшие добродетели, знак невиновного.
Завтракать, разумеется, невозможно. Остывший кофе одним долгим глотком. И кофе черен. В тон мыслям и костюму. Пусть так. Я всегда любил этот цвет. Зачем мне в голову лезут нелепые представления о его траурности? Предположим, я в Индии. Я – Ганди, я – Ганеша. В моей стране похороны белого цвета. Какая ерунда, боже мой, какую я несу чушь…
– Прикажете ещё кофе?
– Да. Нет. Да.
Выходим через черный (опять, опять, опять) ход. У парадного – толпа проклятых журналистов. Клещей и пираний. Кровожадных гадов, желающих высосать меня до дна, запечатлеть каждый мой шаг, каждое движение. Быстро в авто и к зданию Дворца Правосудия. Как всё рядом… Здесь от внимания прессы уже не скрыться. Как там было во сне? «Начинается, начинается, начинается».
Узкий душный коридор. Вампиры слева, вурдалаки справа. Как еще назвать людей с таким вожделением – ах, ну хоть одним глазком! – желающих взглянуть на человека, который в ближайшее время возможно будет казнен, и сам, быть может, отнял чью-то жизнь. Я понимаю хроникеры-репортеры и прочие газетные падальщики. Эту братию я знаю как свои пять пальцев. Народ преподлейший, но им по крайности за жестокость платят. Есть такая работа: не иметь сердца и совести. Но вы, добрые самаритяне? Вы, милые мещане? Хотя, пожалуй, что улавливаю ход и ваших скудных мыслей.
Когда вся жизнь – отрезок, криво вырезанный из полотна вечности и каждодневно, ежечасно опошляемый стухшей обывательской рутиной – ах как алчется крови. Разумеется, чужой и на расстоянии. Пощекотать волосатые ноздри пикантным запахом опасности, растолкать инстинкты, уснувшие крепко – аж слюни по подушке.
В тринадцать широких шагов от автомобиля до дверей. Окутан вздохами: «Вот…вот…вот… Он…он…он… Идёт…идёт…идёт».

36
Нырнул внутрь серой громады здания. Остановился – головокружение. Словно первый день в гимназии: все чуждое, чужое. Тоска и казенщина. Натертый воском пол, невнятный цвет стен, матовый блеск перил, непривычный изгиб лестниц, лепнина и освещение.
Обостренно-плаксивое мое состояние, следствие недосыпа и обнажения всех нервов, сказывалось на восприятии. Видимое было размыто, слышимое – искажено, а осязаемое – покрыто мурашками. Слегка пошатываясь, я вплыл в зал суда, время от времени уносясь в водовороты пространственно-временного континуума, трепетно ожидая встречи с самым страшным из людей: директором 2-ой Гимназии, что на Елоховской, в Москве.
Споткнулся. Примета гнусная.
Публика в зале – яблоку упасть негде – настраивалась. Рабочей многоголосицей, трубным очищением носов, альтовым скрипом передвигаемых стульев. Басом откашливались и комариным тенором хихикали. Дурной хор, провинциальный оркестр. Меня заметили, перешли на ffff, совсем как в «Патетической». À propos, идеальное было б музыкальное сопровождение для готовящегося действа. Я прошел на своё место, глубоко вдыхая, ещё и ещё. Пот и нашатырь. Сколько ж здесь народу? Тысяча, полторы? Вон, даже проходы заняты. Три?
Всегда интересно представить, как выглядишь со стороны. Сейчас, положим, я хорош: гладко причесан, бледен, выбрит до сиреневого блеска. Темные глаза обведены печальными кругами. Костюм также удачен: прост и строг.
Скромно занял место на скамье, справа от кафедры судей – трехглавого дракона Юстиции, где седая глава председателя должна быть особенно грозной. Должна, но не была: он казался благообразным флегматиком, седые пышные бакенбарды его развевались вполне мирно.
Против меня – и соответственно справа от судейской кафедры – расположились присяжные. Размыты-размазаны… Маски-маски, чьи замазки? Не разглядывать, не думать.
Снова визг отодвигаемых стульев, смычком по нервам. Сели рядом два моих защитника. Какие мантии, восторг! Поздоровались, загугукали меж собой.
«Прошу тишины», – сказал председатель и звякнул колокольчиком.
И тишина наступила.