Театр

Автор: Ромка Кактус На главные роли мы позвали актёров ещё более свирепых, чем всегда. Не то чтобы звёзды, но халаты у них расшиты бисером, а шляпки украшены перьями, шёлковые перчатки — камнями, золотом оторочены кальсоны — и во всей этой демонстративной чрезмерности столько заложено отвращения к так называемому хорошему вкусу, сколько позволить себе может лишь тот, чья мания величия уже приносит дивиденды.

Актёров мы разделили на группы. Раздали им листки с репликами, канистры с бензином, оружие, банки с живой саранчой, а театр заперли и подожгли, но так, чтоб он не сгорел сразу, как волос, а медленно тлел — поставили театр на медленный огонь.

Первые десять минут по сцене ползает женщина. Она держит в руках банку с саранчой. Женщина в возрасте. Она прижимает банку к лицу и произносит:

— Милый Генрих! Ты оставил мне только это! — она поднимает над головой банку. — Но знай: я воспитаю э т о, словно плод нашей страсти. Слышишь, Генрих?

Женщина прижимает банку к уху и слушает.

— Ты разрушил мою жизнь, Генрих, и я воспитаю плод нашей страсти так, словно он разрушил нашу любовь. Я научу его арифметике… Слышишь ли, Генрих? Помнишь, мы считали секунды, пока уляжется дрожь. Глядя на луну, что вышла из облаков, думая о ветре, мы считали секунды, а сосчитав, записывали на бумаге, и у тебя всегда получалось немного больше, так что ты мог поделиться со мной избытком.

Женщина, стоя на коленях, прижимает банку к груди. На сцену с двух сторон выходят мужчины. Они берут женщину под руки и волокут прочь. Она не сопротивляется, и только успевает крикнуть: «Генрих!» Женщина оставляет банку на полу.

Мужчины устраиваются в креслах.

— Нет, это было бы неразумно.
— Конечно-конечно!
— Разве это привело бы к чему-то хорошему?
— Напротив.
— Рыба гниёт с головы, так говорят.
— Хуже не бывает!
— А значит, нам следовало прекратить это всё как можно скорее.
— Удивительно, что не сделали это раньше.
— На прошлой неделе у меня был очень загруженный график.
— У меня тоже. Гастроли. Бенефис. Раздача автографов обнажённой шпагой… Шампанское пролилось мне в трусы.
— Да, я слышал об этом. Я читал об этом в воскресной «Berliner Zeitung» на первой полосе. Ужасные последствия.
— Вот-вот. Сорок человек с тяжёлыми травмами. Двое погибших. Без вести пропал любимый той-терьер Оскара, а Оскар, вы знаете…
— Да, я знаю, это ужасно!
— При всём моём уважении к британской короне… Турецкому атташе пришлось срочно покинуть Вену, и он теперь не знает, как в неё попасть.
— И всё из-за шампанского!
— И не говорите.
— А мой отец твердил, что хлеб всему голова…

Мужчины смеются. Мужчины в креслах. В удобных кожаных креслах. Ха-ха-ха. Так написано на листках. Мужчины держат листки в руках так, словно это высшая ценность и сокровище мысли, вместилище вечного духа, что наполняет вещи смыслом.

— Вовремя мы её остановили.
— Рыба гниёт с головы.
— Ужасные последствия...

Обнажённый по пояс чернокожий, весь измазанный в крови, скользя, вылетает на сцену, падает, поднимается, дико озираясь по сторонам. Он бежит прочь. Появляются полицейские с дубинками.

— Чёртов ублюдок!
— Ты видел, как он зыркнул на нас?
— Словно порчу насылал… А это что такое?

Полицейский поднимает с пола банку с саранчой.

— …И дана была ей власть, какую имеют скорпионы… Откровение, глава девятая стих третий.
— Только не начинай опять! Питер!
— И сказано ей, чтоб не делала вреда траве…
— Джонни, этот чёртов ублюдок всё же наслал на нас порчу! Погляди на Питера.
— И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев, требуя купить полную версию…
— Всё, Джонни, звони в полицию.
— Но мы и есть полиция, Фред.
— Мне всё равно, кем ты себя считаешь, Джонни, этот чёртов ублюдок за всё заплатит…
— …венцы, похожие на золотые… лица же…

Мужчины в креслах — изнемогая от блаженства:

— Мне это всё не нравится.
— Прелесть!

На сцене появляется человек с перчинкой. Нет, не так. На сцене человек с перчинкой исчезает. Клубы дыма. Мужчины в креслах считают, что где-то поблизости жарят ягнёнка. Спор о запахе мяса: «это может быть всего лишь курица, что я, не узнаю курицу?» Полицейские Фред и Джонни избивают дубинками полицейского Питера, который бредит цитатами из Иоанна Богослова, под весёленькую музычку.

Старик вываливает на пол из тачки ружья, арбалеты, мечи и бейсбольные биты с вбитыми гвоздями. Женщина в набедренной повязке танцует с обручем. Другая женщина ест огурец. Она ест огурец так изящно, как Набоков сожрал Чернышевского, огуречные семечки висят на её подбородке. Она принимается за помидор.

Двое мужчин несут под руки женщину. Женщина:

— Генрих, ты слышишь! Я научу их арифметике, чтоб считали мгновенья и каждое записывали в тетрадку!

И всё в таком духе, пока лица и костюмы покрываются копотью. Той-терьер Оскара лает из-за кулис. Турецкий атташе блеет, стоя на четвереньках. Его рубашка разорвана на груди. Чернокожий юноша льёт ему на голову бензин из канистры. Девушки подбрасывают мяч. Голые потные тела. Дым ест глаза. Протяжный кашель. Кого-то бьют, зажав руками рот. Кому-то щекочут пятки. «…ибо сила коней заключалась во рту их и в хвостах их…» — кричит полицейский. Его полицейская форма в огне. Густые клубы дыма валят на сцену. Искусство — ещё один ненадёжный способ щекотать пятки воображения? Или это мяч, подброшенный в дымную мглу? Свирепые актёры хохочут в огне.