Лестница

Автор: Ирма Зоя и Костя в разводе.
Это придумала Зоя, чтобы он её не убил.
Костя не умеет читать сыну сказки. Ближе к обеду Лёлика привозят через субботу на побывку, забирают после шести в воскресенье. Если сын ночует с ним, Костя не пьёт. Вместе они жарят пельмени, делают пирог из бутербродов, смотрят, пока не сморит сон «Властелина колец». Мимоходом Костя может спросить: «Как дела, малой? Никто не обижает?». Лёлик ответит: «Всё хорошо».
Когда сын на фильме зевает, Костя знает – сейчас самое время спросить о другом. «К маме кто-нибудь приходит?». Сын всегда удивляется: «Кто?». «Ну, дядя какой-нибудь». «Нет». «Ну, хорошо. Я буду стелить».
Это не пришло однажды. Зоя не досталась Косте покладистой и спокойной: повышала голос, стоило сделать что-то не так, плакала без причины, обижалась на шутки, вольности пищеварения. Запрещала, когда бросала – курить в квартире. Выпив, – увлечённо рассказывала о том, что в роду её были ворожеи, и сама она в точности знает, кто и когда умрёт, и лишь про себя ничего не видит. Могла испугаться мотылька на стене, гула из слива, попрошайки возле магазина, одуревшего от жары воробья. Напоминала о том, чтобы Костя чистил зубы и мыл руки, не доверяла загружать стиральную машину, пополняла его телефон. Недовольство росло из мелочей, претензий, «хочу», помноженных на «ты должен» и возведённых в абсолют – «А я что тебе говорила».
После свадьбы Зоя разучилась нормально спать. Бывало, не спала по пять-шесть ночей подряд. Даже дыхание спящего рядом казалось слишком громким. А днём, наоборот, изображала мёртвую царевну, которую не хотелось целовать. Ей казалось, что взрывается её голова, слышащая всех и каждого. Даже тех, кто молчит, счастлив или просто спит. В сумерки, если Кости не было рядом, Зоя боялась оставаться одна, сидела с включённым во всех комнатах светом, не давала себе задремать с книгой. А если забывалась, просыпалась со свежим кошмаром, готовя новый скандал. Наоравшись, становилась тихой слабой маловесной, просила лечь с ней в постель.
Убаюканной виделось многое: маршрутка с людьми, застывшими в неживых позах, машины без стёкол, лопнувшие сетки с луком и картошкой, кровь смешивается на асфальте с лужами кефира и молока, кола, взрываясь – шипит, разлетаются гривны. В такой солнечный день небо падает прямо на тебя. Стёкла хрустят. Женщина без ног, не отпуская руку лежащего рядом мужчины, тоже безногого, просит: «Родненькие, дайте спокойно умереть. Обезбольте».
Они все ещё спят. Взрыв застигает на рассвете. Их предупреждали, что нужно уезжать из города. Позже не выпустят. В квартире сверху оборудована огневая точка. Искра попадает на занавеску, пламя разгорается быстро. Квартира выгорает до черноты. Они спускаются в подвал. Не нужно было этого делать. Теперь они в ловушке. Люди кричат, пытаются выбраться, но вход завален. Сверху слышны голоса. Под завалами плачет ребёнок. Она радуется, что у них нет детей.
Вода течёт свободно из крана, вода набирается в ванну, закипает чайник, булькает суп, жарятся котлеты. Когда сошёл последний снег, соседи построили ливнёвку. Все вместе поют: «Вода на камень, а дождь на поле! С неведомой горы камень, с невидимой кручи дождь! Гой!»
Проснувшись, Зоя не может понять, где она. Почему стены незнакомые. Почему она ночует в палатке и на ней верхняя одежда? Почему рядом столько раскладушек? Кто это так противно храпит?
В одном недосмотренном сне она не могла найти дорогу назад, не вспомнила где жила. В другом – опаздывала на поезд, идущий вместо Питера в Краснодар, а оказалась где-то под Харьковом.
Ей снились докучливые родственники; съедаемые саркомой политики; расхристанные батюшки; крещёные колдуны; обманутые шулера; гигантские клоуны; разделанные страусы; голодные тигры и агрессивные еноты; почерневшие люди в подвалах, просившие пить; женщина со свастикой на животе.
На общих фотоснимках, в обнимку, с воздушными поцелуями, со сливовым вареньем, долмой и попкорном, в очереди за гуманитаркой, с тележками из супермаркета: напомаженные травести; извлечённые из поезда с мёртвыми утки-мандаринки; лестницы, ведущие не вверх; города без людей и машин; холодильник и плита, уходящие под землю вместе с обитателями убежища; пол церкви, на котором спят взрослые и дети; серо-чёрный театр с опаленными афишами; брошенные БТРы.
Тут же мешались дневные разговоры, чеки, слизни в кукольных головах, яичная скорлупа в земле за оградкой, мутная зелёная вода в баклажках, девочка-балерина в трагично-нелепой позе, мины, так похожие на ёлочные игрушки.
Когда таблетки делали своё дело, а Зоино тело больше не страдало, Костя ложился с ней и брал то, что ему полагалось. И судя по её, какой-то особенно блаженной улыбке, она не возражала.
Бывали дни покоя, без истерик и слёз, расколотых сервизов, попранных брачных клятв, родовых проклятий. Зоя, никогда серьёзно не работавшая до замужества (что-то там продавала в интернете), хлопотала по дому: убирала, готовила, стирала. Делала это расторопно, без своей сонной дури, не вспоминала про открытые окна, обрушенные лестницы, верхние этажи, мокрые, в пене перила, оборванные провода, тела, завёрнутые в покрывала, гробы из комодных полок, кресты в палисаднике.
В эти дни её тишины нужно было быть ещё осторожней. Жена внимательно наблюдала за тем, как Костя жуёт свой завтрак-обед-ужин, будто подсыпала ему нокзал. Стоило едва царапнуть вилкой – дёргалась, прикрывала ладонями уши, срывалась на маты и крик. И всё начиналось сначала.
На Новый год, когда всё вокруг иллюминировало, бахало, стрекотало и взрывалось, Зоя ночевала одетая в ванной, положив под голову сумку с документами и деньгами. Пополняла запасы консервов и круп. Не ходила на площадь к главной ёлке, потому что там было ещё больше петард, фейерверков, бенгальских огней, пробок от шампанского и криков «Ура!»
В глазах немногочисленных друзей и знакомых они стали жуткими домоседами: никого не звали к себе, отказывались от приглашений, отменили несколько поездок. Отсутствие досуга и нехватку общения с живыми людьми Зоя компенсировала пятничной выпивкой, вкусной едой и регулярным сексом. Потом, никого не спросив, забеременела.
Зоя научилась спать, где и как придётся, есть с большим аппетитом, безукоризненно выполнять предписания врача. Не просила вкусностей. Не плакала и не кричала даже, когда был повод – потому что это могло навредить ребёнку. Не помнила, что ей снится. Ушла вся в свой живот. Разрешилась тем погожим октябрьским утром очень легко.
У Кости отлегло от сердца. Он был уверен, что дурь к жене не вернётся. Когда нет времени на лишний поход в туалет или кружку чая, когда пять минут тишины – уже радость, а выпитый набегу кофе из автомата –праздник, зачем бояться замерших в парке роботов, падающих на пол кастрюль и шуршащих пакетов.
Вывел Зою из дзэна брат. Звонил, взяв воображаемую высоту, предупреждая, что на земле, оккупированной агрессором, ей и её выблядку не спастись. Зоя разбила телефон, вспомнила, что может кричать во всю глотку, но бояться писка телеграм-бота.
Чтобы не оцарапать сына, Зоя срезала под корень все ногти – на руках и ногах. Делала это каждый день. Когда срезать уже было нечего – она прошлась лезвием по пучкам пальцев. Увлеклась до крови. Остановили её звон будильника – пришло время кормления сына – и собственный крик. Костя вырвал ножницы, выкрутил руку с искалеченными пальцами за спину, придавил Зою к полу, лишил дыхания, а когда она, отсмеявшись, откричавшись, затихла, испугался сам. Потому что она и, правда, не дышала. Даже губы посинели. Лёлик в это время просто спал.
Во второй раз Костя ударил жену, когда она сбросила детскую коляску в пролёт лестницы, желая проверить – умеют ли ангелы летать. К счастью, внутри был лишь пустой голубой конверт.
В третий – услышав, как она напевает сыну: «Баю-бай, да люли, хоть сегодня умри. Сколочу тебе гробок из комодных досок, спущу по лестнице в ад, сатана будет рад». Он взял клетчатую прихватку и надавал ей по губам. А она всё равно что-то гудела себе под нос, а в глазах смешинки. Что удивило – как она совершенно спокойно сказала:
– Ещё раз тронешь меня хоть пальцем, выпью белизны и напою твоего сыночка самым беленьким в мире молочком.
И присмирела. Стала хорошей женой и матерью ровно на полгода. Новый приступ случился на эскалаторе. В городе, где не стреляли. Зоя увидела ползущую ленту, на которой вперемешку лежали бетонные и гипсовые головы, автономера, камуфляжная форма, разобранные автоматы, гранаты без запала, переплавленные из снарядов розы, чёрные пакеты. Костя извинялся перед чужими людьми, закрывал Зоин рот, а она всё равно кричала про маленькую лестницу, пластиковую птичку и главного мясника, который никогда не спит. Дома бесы овладели Костей, он, запер сына в ванной и принудил к мультикам. Сначала хотел только поговорить, вразумить, убедить Зою лечь в больницу. Потом угрожал разводом, дуркой, лишением родительских прав. Костя сломал жене нос, левое запястье, два ребра. Хотел зашить и рот, проткнуть цыганской иглой язык, чтобы она просто успокоилась и замолчала.
С утра Зоя вызвала скорую, назвала себя неуклюжей коровой, объяснила – мол, муж мне запрещал, а я не послушалась – полезла на стремянку и упала.
– Падали носом? – и бровью не повёл доктор.
– Ага.
– Не делайте так больше.
– Уж теперь научена – не буду.
Запах белизны Костя почувствовал ещё в подъезде. Химические лужи были в прихожей, гостиной и смежной спальне. Хлоркой были политы цветы, кухонный и письменный стол, шкаф-купе, книжные полки, плита с кастрюлями и сковородками, домашний кинотеатр, столик для кормления и горшок. Зоя принимала вместе с сыном ванну, держала гипсовой рукой бокал с чем-то прозрачным. Костя выбил ногой бокал, в котором был вермут.
– Клянусь богом. Я тебя убью! Убью!
Зоя опять сказала совершенно спокойно и трезво.
– Не надо. Давай просто разведёмся. Без дураков только.
Яков явился Косте, приняв облик кавказца Жорика. Его магазин накрыло «Ураганом» вместе со всеми, кто там был. Он продал ему филейных сосисок, берестовых огурцов, сметаны и кефира, свиной шеи и бычков. Взял в качестве платы слово, что Костя поступит как мужик.
Доктор подтвердил очевидное: болезнь прогрессирует, дальше будет только хуже, но выход есть. Зоя провела месяц в санатории, Костя взял отпуск по уходу, тоже решил отдохнуть от всего. Лицо Зои опухло от утомительного сна, в котором она постоянно находилась. А тело стало ещё более податливым и обширным. Она перестала включать ультразвук, смеяться невпопад, видеть выжженные свастики, дома с оторванными крышами, чёрные руки, тянущиеся к белому хлебу, угоревших от дыма собак, бабушек с красными знамёнами, девочек, лежащих в непристойных позах посреди бульвара, женщин, накрытых бордовыми отельными портьерами.
Ближе к границе. В глубоком тылу. В очередной съёмной, на данный момент безопасной и обеспеченной водой квартире, когда сын не требовал внимания, а до уборки-готовки оставалось ещё какое-то время, Зоя мастерила лестницы из цветной бумаги и спичечных коробков.
«Точка-У» убила родителей Зои, когда они снимали пенсию в банкомате. В центре города. В самый обычный будний день. Март, разделённый надвое, принёс очень много смертей. Новость застигла Зою в дороге, сосед в маршрутке очень громко смотрел прямое включение, но до конца не верил. Зоя сначала тоже не поверила, а потом захотела стать той девушкой, рыдающей над трупом дедушки или отца.
У Зои сломался предохранитель. Она орала на Костю и Лёлика, что именно из-за них она не была в тяжёлое время с родными, предала, струсила, сбежала. Посчитала, что её жизнь и жизнь ребёнка важнее. И он, Костя, обманным путём тогда уехал в эвакуацию, ходил в кабаки и кинотеатры, нажирался, как свинья весь тот месяц, хотя все настоящие мужики остались и пошли служить. Костя держал лицо Зои над горящей конфоркой, приговаривая: «Всё исцеляется огнём». Этот спектакль они смотрели вместе до войны. Лёлик схватил железную кружку, бросил в отца, попал ему в плечо.
– Не трогай мою маму! Ты скот!
Это рассмешило Зою, в семье Костю все называли Котом.
После похорон, Зоя сама подала на развод.
Чтобы хватало на оплату второй квартиры, Костя не упускал ни одной шабашки, брался за любую работу. Перебивался, чем мог, но вида не подавал. Деньги улетали, Зоя завышала требования, сын вырастал из старых вещей. Но когда он эти деньги считал?
По правде, на окраину так и не ставшего родным города, он просто сбежал. Думал, что на новом месте не заявит о себе тот, кто на старом жить мешал. В доме никогда не работал лифт, и приходилось подыматься на седьмой по лестнице. На четвёртом дыхалка сдыхала. Потому что мало спал и ходил пешком, но много ел, пил и курил.
С Вадькой у них совпадали ночные смены, с утра они, наскоро отмывшись и перекусив остатками тормозков, выходили за две остановки до своей, шли к киоску, покупали чекушку на двоих, обманываясь, что этого хватит. Продолжали уже дома, каждый по отдельности.
Аварии были не редкость и в мирное время. А в войну – всё чаще. Просидеть под землёй лишних три-четыре часа из-за того, что шахта обесточена – вообще обычное дело. Но в тот день передряга была серьёзная – рванул метан. После очередного взрыва, Костя подхватил Вадьку и потащил на себе. У того была вывернута нога и торчала кость.
Вадька перед сменой рассказывал про новый спиннинг, который он купил за все деньги мира, и дочку, накачавшую губы, интересно, на какие шиши. «Трахается с мужиками, а врёт, что нет». До этого не было от него таких откровений.
Костя не помнил, как потерял сознание, не помнил, как в темноте наощупь снял маску с кого-то, кто уже не дышал. Раздались ещё взрывы, рухнула кровля. Очнулся Костя в больнице. Полгода не мог курить, от любого физического усилия кружилась голова, давление скакало.
Вадька пришёл, когда его не ждали. Когда они ещё более-менее ладили с женой. Сидел в кресле, щёлкал пультом по экрану. Ничего не говорил. Костя спросил у знающих, те утешили: «Задолжал ты ему». Сразу не понял: что задолжал? Жизнь.
Когда родился сын, Вадька стал являться чаще. Теперь подходил к манежу, смотрел на Лёлика. Долго так стоял и смотрел. По-прежнему ничего не говорил. Костя жрал баклосан вместо аспирина, но боль не отпускала. А Зоя, чувствуя настроение мужа, становилась истеричней, черноротей, невыносимей. Придумала, что он с ней не спит, потому что нашёл себе кого-то или допился, и у него не стоит. Но такую Зою легче было обмануть, отвлечь от того, что женщина прозорливей разглядела бы сразу и бежала бы, бежала.
Вадька, не выдержав криков и скандалов, заговорил.
– Как ты с ней живёшь? Она же истеричка! И тебя как мужика не уважает. Проучи её – не приди ночевать, а дверь снаружи запри. Явись под утро. Пусть почувствует, кто в доме хозяин. Но Костя так и не сумел взрастить в себе деспота. Они уже и не жили вместе, но как будто жили. Приходил, приносил продукты, чинил что-то там по дому, выслушивал претензии, играл с сыном. Но что хорошо – мог в любой момент послать Зою, не думая, что это её ранит. Мог и женщину завести. Но зачем? Если подрочить – гораздо проще.
А запереть Зою действительно пришлось. По всему городу были рассыпаны мины-лепестки. У наступивших на них отрывало ступни. Находились и те, кто, дразня удачу, брал мины в руки, приносил домой, коллекционировал, пытался разобрать. «Мамкины сапёры» взрывали их при помощи кирпичей и покрышек или собирали лопатой, кидали в костёр, будто осеннюю листву. Работы у хирургов было много.
Костя просил Зою без лишней надобности не выходить на улицу. Она упрямилась, а точнее – просто делала назло.
– Нечего распоряжаться! Ты мне не муж!
Легче было сделать по-своему, чем спорить. Замок был хитрый, гаражный: если закрыть снаружи, тому, кто внутри – не выбраться.
То, что она заперта, Зоя поняла лишь к середине следующего дня: молоко в кастрюльке превратилось в творог, каши из него не сварить, из овощей два уставших помидора, надоевшая курица, овсяное печенье.
Зоя накинула ветровку, обулась… И началось. Нарастающий звук. Прилёты. Прилёты. С жужжанием свист. Зоя выкручивала верхний замок, стучала в стену соседям, хотя знала, что никого там нет – съехали после последнего обстрела. Внизу доживала век глухая неразговорчивая бабка. Зоя соображала, что делать, куда звонить. И зачем из экономии они отключили домашний? Полоски сети то исчезали, то появлялись, шли короткие гудки.
– Костя, мудак ты сраный! Какой же ты тупой! Идиот! Лёша, сынок, просыпайся. Вставай. Скорее! Не спи ты. Блядь, только возьми трубку, я тебе яйца оторву!
Лёлика всегда смешило, как мама ругается. Ребёнок войны, просыпавшийся и засыпавший под бахи, быстро, как по команде, переместился в ванну. Здесь он часто спал, делал уроки, ел, скучал, смотрел мультфильмы и кино на стареньком, тормозящем смартфоне. Мама никогда не разрешала брать с собой купленный к школе ноутбук, говорила, что от сырости испортится. Лёлик не понимал, почему она жадничает, ведь здесь не было сыро. Воду давали раз в два дня, и то – в подвальные краны. Она – в баках, баклажках, бутылках, кастрюлях, где угодно, но не в ванной. Эта комната была их домашним убежищем.
– Попали, попали! – завизжала Зоя. Это посыпались стёкла у живущих ниже. Дробные, не очень громкие, но какие-то особенно противные звуки. Сработала сигнализация, вырубился свет, но это не пугало – до сумерек было далеко. Мощные хлопки.
– Слава богу, ПВО, – сказала Зоя. Вспомнила, что на кухне окно открыто не полностью, а на проветривание – взрывная волна могла вышибить его. Так было в прошлый раз, хватит с них – уже меняли стеклопакеты. Она зашла на кухню, быстро повернула ручку. Пробыла там какие-то секунды. Двор озарили сполохи. Зоя зажмурилась, когда полетели осколки, не поняла, как оказалась на полу, перевернулась на живот, охрипшая, окликнула сына. Думала, что ползёт под стол, но поняла, что летит. Ища опоры, хваталась за воздух. Будто оступившись на лестнице, покатилась куда-то вниз. Раздались новые залпы. Зоя дрогнула. Обмякла. Стала невесомой.
На самом деле, она так и не покинула пределы квартиры. Превозмогая боль, не слыша, но чувствуя его плач, доползла до ванной, но не могла встать, чтобы открыть дверь. Она бы и не открыла её, даже если бы очень захотела. Дверь вырвало, она стояла теперь перпендикулярно, перекрытие тоже не выдержало. В ванной под обломками, осколками стекла, кафеля, грудой кирпичей, придавленный трубой, лежал Лёлик.
Ни один таксист не хотел ехать в зону обстрела. Костя трусцой бежал мимо суетящихся военных и мечущих молнии корреспондентов. Несколько раз его пытались удержать, но он вырывался.
– Нельзя тебе туда, мужик. Погоди! Ты чё такой упёртый?! Бессмертный что ли?
– У меня там жена и сын!
Снова вспышка. Столб дыма и рыжей пыли. Прежде, чем звук взрыва дошел до них, худющий пацан, экипированный по последнему писку, ботаник в чужой шкуре, неожиданно сделал Косте подсечку, накрыл его собой.
А потом всё стихло. Обгоняя друг друга, поехали машины. Восславили смерть сирены скорых. Костя никогда не видел столько пожарных.

– Знаешь, мне теперь только и снится эта лестница, по которой мы спускались в подвал.
– Знаешь, мне теперь только и снится эта лестница, по которой меня поднимали.
Яков скажет Зое:
– Бог простил тебя, девочка. Бог любит тебя. Он милосерден. Да будет так, если сама себе веришь. Аминь.

Не дожидаясь девятого дня, Костя записался добровольцем и ушёл на фронт.