Der letzte Held

Автор: tarantula I.
Сталин хочет есть. Под мутным, чешского стекла колпаком – ломти холодного мяса и свернутая в плотный рулет требуха. Сталин режет рулет тесаком на плахе из лиственницы. Доска чрезвычайно плотная, но вся покрыта зарубками, которые складываются в знаки наподобие иероглифов. Сталин понимает по-китайски, но прочесть этих знаков не может. Охуевшие китайцы, - думает Сталин.

Удивительная, роскошно инкрустированная радиола. Сталин стоит и смотрит на нее. На изысканно выгнутой перламутровой дужке звукоснимателя нацарапано: ебать так ко...

Окно открыто. На подоконнике устроена самодельная теплица с открывающимися застекленными крышками. Сталин сам покрывал желтым лаком фанерные плоскости и рейки, создающие переплет. На стеклянных квадратиках остались полоски лака. Надо было аккуратнее. Он вынимает одно стеклышко, отщелкивая остатки замазки, и кладет его за окно, на жестяной отлив. Стеклышко скользит, исчезает, сверкнув, и звенит далеко внизу. Иосиф Виссарионыч! – кричит снизу кто-то из секьюрити, - не надо так делать! Вы нас так всех поубиваете. Сталин тихо смеется. Бараны, и хуй вы че сделаете! Заебетесь, если че, подниматься без лифта и двери хуй откроете. Он и сам сейчас не откроет дверь. Ночью они втроем или вчетвером заблокировали входной тамбур секретером, одному его не сдвинуть, а днем он всегда один. «Вы нас поубиваете!..». Да уж поубиваю.

Настроение возвращается. Сталин звонит отцу. Девушка, ну какой нахуй Тель-авив! – кричит он в трубку, - Мимино, блядь, устроили! Те-ла-ви! Я вам через день заказы делаю, вы запомнить не можете, я вам головы поотрезываю, тьфу, блядь, поотрезаю, ну, бля-адь, ебаный язык, я вам бошки поотрываю! Соединяю, - надменно говорит девушка.

-Да, сынок, - голос отца, - да, ты у меня определился, да, здравствуй, родной.
Отец сидит сейчас в решетчатой пацхе, в тени, левой рукой скручивает на колене сигару, ритмично и медленно раскачивается в такт движениям руки. Сталин обожает отцовы сигары. Они дикие, чрезвычайно аутентичные. Отец перетягивает их ленточкой газетной бумаги, на ленточке пишет латиницей: telavi, год и месяц выпуска, иногда еще указывает по-русски: «для вечера» или «для разговора».
-Да, сынок, все нормально, сынок, мама нормально. Да, китайцы у меня сейчас работают, на табаке и на луке. Да, хорошо работают. Сынок, китайцы - это проблема, послушай меня, это пизздец какая проблема.

-Я знаю, отец, - Сталину так хорошо, он тоже раскачивается на волнах родного голоса. Он закрывает глаза и плывет вверх-вниз на отцовых руках, пахнущих табаком.
- Папа, вы мамалыгу делаете?
- Конечно, сынок. Мать каждый день делает. Все нормально, сынок. Не плачь, сынок. Мы тебя любим.

Да, днем он всегда один. На мониторе мелькают рожи с докладами, Берии-хуерии, но эти виртуальные кадавры – как мерцающие грани монументального черного куба отчуждения.

Потому он так чувственно, постыдно-похотливо любит настоящие вещи, фактуру. Шершавая сигара. Плотная плоскость стола с липкими разводами «швепса». Сталин делает на столе газированные лужицы и рисует мизинцем грузинские буквы-червячки. Закуривает. Он приохотился к табаку в Сибири, на химии. Курили, конечно, всякую хуйню: бадан, местную махорку, терли и забивали листья колы. Сталин смотрит на сигару, усмехается: Окурочек, блядь, в красной помаде. Винища бы. «Швепс» заебал.

Сталин хочет пить. Алкоголь это проблема. После второй войны он сделал себе привычку выпивать за обедом бутылку-две черного абхазского вина. Коньяк - хуйня. Тупая водка – одна из причин его мощного презрения к русским. А вино - вино расправляло лепестки темени, и отворившимся третьим глазом он видел Бога. Сначала пил с сыном, потом с секьюрити, потом со шнырями-нефтяниками, потом с проститутками, потом стал хуярить конкретно в одного. Потом покатила измена. Он еще всматривался в небо, он видел свет в конце тоннеля, но это было белое лицо Смерти. Он стал остерегаться живых людей. К нему еще ходили на доклады, но он отучил: зайдет какой-нибудь доходяга из малообеспеченной семьи, разложит бумаги на липком столе, Сталин слушает, смотрит, а потом спросит: Эй, фуцин, а хуй сосать – селедкой пахнет? Ну, пару раз получил в рыло от духовитых, едва отбился, но в целом – помогло.

Он уже не видел Бога. Или Смерть это и есть Бог? Черной тенью, подобно Стелсу, он стремительно несся над черной землей, впрочем, нисколько не приближаясь к поверхности. В каком-то яростном исступлении он мрачно и яростно бухал, запершись в собственном платяном шкафу, среди белых парадок с золотыми дембельскими погонами, мрачно и яростно мастурбировал на заднем диване бронированного ЗИСа, мрачно и яростно подпевал Хендриксу на казенной кремлевской кухне. Москвичи смотрели на светящееся в ночи окно и думали: Вот мы отдыхаем, а чурка черножопая работает. И правильно, пусть пашет, ему пахать положено.

Сталин идет в каптерку. Здесь, на дюралевых стеллажах – его библиотека. «Necrophilia» Эриха Фромма в переплете тончайшей кожи с внутренней стороны предплечья, готические комиксы, альбомы с фото и эскизами небоскребов в стиле арт-деко, подшивки «Esquire» и «Rodox», затертая «Схизматрица». Сталин не любит читать с бумаги, но нефритовое оконце сканера на средней фаланге указательного пальца импланта левой руки расколото. Требуется замена, но замена – это врачи, врачи – это китайцы, а китайцы – это пизздец какая проблема. Нет, он не станет читать. Сталин садится на неудобный офисный стул, расстегивает сорочку, медленно гладит живот и грудь. Поросшие седым мехом синие маковки церквей, мелкие рунические татуировки, выползающие с плеч на шею и щеки. Всюду знаки. Да,- Сталин усмехается, - прочесть бы ЭТО, познать себя. Ебаная проблема самоидентификации. Кто я? Хуй проссышь… И как-то неряшливо все, вот так умрешь неприбранным, разденут как Масхадова, покажут в новостях.… Апгрейд бы сделать. Но апгрейд – это врачи.

Возможно, во время второй войны он воспринял от великороссов вирус саморазрушения. В сорок третьем его выступление в Минске транслировали даже по кабелю: «Солдаты! Братва! Вы себя уже показали. Нехуя уже по тупому на пики лезть. Вы придрочили уже всех, теперь по-умному нужно. Себя берегите». Он был еще здоров. Но русские, с их тупой готовностью умирать, лезли как лемминги на широкофокусные цефалорезонаторы противника. С выжженными мозгами, однако, они становились даже лучше, обаятельней. В сравнении с довоенными свинарками и пастухами. Свиньи и бараны, блядь.

Теперь же идея взорвать собою мир стала для него совершенно естественной, желанной. Но и постыдной. В этом была безвкусица, китч. Чего еще ожидают от Сталина? Вот он, подобно Путину, надевает облегающий садо-мазо комбинезон, садится верхом на ракету, заправляет усы в гермошлем, вставляет в уши «Рамштайн» или Мамонова, поднимается в стратосферу и хуярит себя в башню на Манхэттене? Не то. Нет, он прошел определенное количество декадентских витков. Так сказать, от Калигулы до Меркури, по восходящей.
Оргии с курсантами на КПП в «Дзержинке». Обмажутся сгущенкой и пялят друг друга. Или накурятся и кричат: Гляди, бля-а, Джа, бля-а! Вырожденцы. Под впечатлением Стены Алана Паркера он обрил голову, сбрил усы. Один ус. Показалось пиздато. Думал, народ охуеет. И че? Ноль. Пошлые шутки: товарищ Сталин, у Вас ус отклеился. По телевизору Кушанашвили сказал, что среди грузинов тоже бывают долбоебы и пидоры. Вот весь пиар-эффект. Ну, были, были памятные хэппенинги: «Сектор газа» на Красной площади, толпа, прожекторы по черному небу, а он по тихому, по веткам Александровского сада забрался на стену, стоит, орет, перекрывая Хоя: Я мочился, я мочился в но-очь! А-а! Его снимали скалолазы, какой-то лиловогубый чурка, министр из МЧС, вел с ним переговоры по мегафону, было прикольно.

Сталин возвращается к столу, режет остатки рулета на плоские цилиндры, получается подобие ролов. Обильно поливает соей, цепляет на палец аджику, мажет, ест. Доедает розовое мясо с листьями салата. Запивает сливовым соком из графина. Поворачивается к буфету, поднимает жалюзи, собранное из розовых кедровых дощечек, трогает пальцами пергаментные упаковки, маслянистые брикеты, комочки мятой фольги Еды нормально. Достаточно еды. Заебись.

Сталин хочет спать. Обычно он спит в костюме-миостимуляторе, качается. Но сейчас он ложится на секретер, пристраивает руку-имплант под голову, поджимает правую ногу, как-то компонуется. По всему телу зудят изотопные импланты-идентификаторы. Врачи говорят, что это фантомные ощущения. После смерти, если он умрет, тело расчленят на тысячи фрагментов с идентификационными вкраплениями, освятят, разместят по мавзолеям. А может, швырнут радиоактивные мослы псам. В любом случае его тело принадлежит врачам. Есть, однако, потаенные объемы, куда не забраться их детским желтым пальчикам. Сейчас он движется туда.

II. Мнемоимплант/Группа базовой мотивации/posledniygeroy/ razgovorsOtcom/noviyafon/gorjachykamen. Визуализация, весь форшмак – 1С.

Сталин и отец полулежат на большом теплом камне из кавказского базальта. Камень расположен на пологом склоне и имеет вогнутую форму наподобие плоской чаши или спутниковой антенны. Цикады работают так устойчиво и плотно, что стали неслышным фоном. Ярчайшее море меж темных треугольников кипарисов. Оранжевые пятна монашеских одеяний, терракотовые арки новоафонского монастыря.

На отце – черная шерстяная рубашка с воротником поло. Белый уголок майки-тишотки делает его похожим на англиканского пастора. На Сталине - короткие штаны из шерстяной диагонали, гольфы из некрашеной шерсти, круглоносые мальчиковые ботинки, чешский трикотажный жилет.

Отец говорит:
Ты берешь хорошую горсть бурых бобов, бросаешь на стол, удаляешь совсем уж негодные, ссыпаешь в кастрюльку, даешь набухнуть в воде, долго варишь, добавляешь кинзу, чеснок, ореховое масло, кислое вино, и кушаешь лобио. Помнишь, ты не любил разваренное, всегда выбирал лопнувшие оболочки бобовых личностей, и бабушка готовила тебе лобио по-тбилисски, из целых фасолин. Люди, сынок, – те бобы, что сами прыгают в кипящий котелок глобализации. В гибельном восторге утраты себя они испускают ароматный, божественный дух. Боги достают ложки. Декадентские идеология, эстетика и практика начала прошлого века – как имитация смерти. Оргазм в момент асфиксии. Заставьте публику страдать. И здесь появляетесь вы, Палач и Самоубийца. Ну, и те всадники, что выходят из тебя по ночам. И гибко становитесь на мостик к сверхчеловеку. С немцами просто. Гарантия обреченности - все, что им нужно. Бессмысленный бой и ужасная смерть. Тебе же достался непутевый народец. Но можно ли отказать русскому мужику в человеческом праве иметь душу и ее потерять. Обретение себя через страдание – русская национальная идея. Как у нищенки, изнасилованной в детстве. Совершенные техники имитации смерти и воскрешения. Бухать до черноты, выворачиваться в блевоте как рукавица, затем хлестать себя до исступления в чистилище, и – парИть на пороге бани как на пороге рая. Эти бастарды наняли тебя в темную. Одевшись палачом, ты выпустил душу русскую. Окончательно. Русские испустили дух под тобой. Святая Русня вся светилась страданием, когда ты насиловал ее сапогом.
Нечистый роман поваров-маргиналов средь газовых камер на кухне богов. В предчувствии окончательной фрагментации куски человеческого мяса бросаются в ваши скрежещущие объятья - так бросаются в пропасть от страха высоты. Отдельный человек кончился. Все что после – попытки колбасного фарша сохранить форму, спасти собственный вкус. Фрондирующий колбасный человечек. Фаст-фуд, думающий, что он думает. Неряшливые поиски экзистенции в пятидесятых – так обирается умирающая старуха, ощупывает невидяще тряпицы, узелки и шовчики, желая вернуть себя через чувства. Шестидесятые - сюрреалистическая попытка побега детей-цветов из цветника, детей-грибов от Грибника. Блистательные пидоры семидесятых – еще одна попытка вернуться в себя – через жопу. Потом уже – конкретный киберпанк, танго зомби и киборга. И все, холодец тронулся. И поплыл. Неврастенические углеводородные режимы и нелепые битвы за бензин - драки бомжей на дымящейся свалке. Бумажные тигры Севера и Юга обмениваются дружественными тактическими зарядами. Котировки NASDAK как гальванические токи остывающего белого трупа. Бессильный Конец Кроманьонца. Мы ждали, что ты, как и положено иосифам, родишь, наконец, нового человека, сына божьего. И вот показались пальчики. Желтые пальчики нового мира. Выход в желтое. Рефлектирующий мозг подобно оброненному окурку прожигает ткань реальности, но бывает ли КАМАЗ настолько встречным, чтобы…

Папа, - спрашивает Сталин, - а китайцы?

Отец не слышит. Отец говорит:
… Испытать настоящее, стать тождественным самому себе… Просто, есть, сынок, простые, реальные вещи. Отец кладет себе на колено сталинскую руку, ритмично гладит ее, едва раскачиваясь в такт движениям. Вот рука, она настоящая, этот твой перстенек с черным треснувшим камушком, пальчики мегрельские. Вот смотри, мама тебе навернула, здесь поесть, и с собой - с ребятами у себя покушаешь. Вот аджика зеленая, ты любишь, вот мясо вяленое, с крючьев очажных только снял, сочится все, жир, смотри, как янтарь светится. Отец разворачивает серое полотно. Чурчхела, смотри, мать только-только варила, на одном соке, мягкая вся, как ты любишь. Вино черное. У Сергея беру. Помнишь Сергея, русского? Такой баран, правда, но вино у него отличное. Видишь, еды нормально. Достаточно еды. Понимаешь, сынок, я, мама твоя, мы ведь твои только. И мы тебя любим, сынок. Может, это настоящее. Не плачь.

Белое лицо отца светится в самом конце радужного тоннеля из пикселей слез.

Отец говорит:
А китайцы, это проблема, сынок. Но, послушай меня, сынок, это уже не наша проблема, сынок.

Отец поет:
Те трое, что выходят из тебя по ночам:
Печаль, Предчувствие, Поздние Слезы.
Те трое, что звонят тебе по ночам.
Не отвечай.
Те трое, что звонят
По тебе
По ночам.

TITO
12-13 января 2006.