Люди, судьбы, чемоданы

Автор: Samit ..не являясь ярым поклонником идей пантюркизма, и будучи убежденным противником свистопляски на тему скорейшего воссоединения Южного и Северного Азербайджана, развязанной националистическими кругами моей страны, для которых национальное выше общечеловеческого, а личное при любом раскладе превыше национального, я просто не в состоянии обойти эту тему стороной. По мнению Остапа Бендера, самая глубокая из всех пропастей – финансовая, человек может падать в нее всю жизнь. Позволю себе немного не согласиться…. Пропасть национализма, в которую нас сейчас усиленно втягивают нечистоплотные крикуны и несостоявшиеся учителя истории, гораздо глубже, она завлекает простых людей красивыми словами о попранном национальном достоинстве, нуждающемся в немедленном восстановлении, а потом, в самом низу, оставляет наедине с растерзанными трупиками маленьких детей, женскими вагинами с вбитой в самое нутро арматурой, гильзами от АК-74, и следами человеческого мозга на холодных камнях… Шовинистическая зараза кровавым туманом накрывает Кавказ и Ближний Восток, идеи Великой Армении и Великого Турана вселяют в души глупцов уверенность в собственной исключительности, а тем временем количество жертв терактов и трупов с передовой при объявленном режиме прекращения огня давно перестали волновать обывателя, и находят отражение лишь в сухих отчетах международных организаций, в России каждый день убивают людей за неправильный цвет волос, и иногда начинает казаться, что Господь Бог промывает то ли окровавленной водой, то ли насыщенным раствором марганцовки Канализацию Темницы Человеческих Душ, которую мы, по глупости и ограниченности считаем планетой Земля… хотя, с другой стороны, здоровое желание видеть свою нацию не хуже других, мне, безусловно, не чуждо…

Да, и еще… лично мне Тебриз не нужен, у меня и без него хватает тоски по Шуше…а кому очень неймется да невмоготу чешется – могу показать дорогу до самой Ленкорани и даже подарить компас… Тебриз аккурат южнее… не доходя, упретесь, короче…

С социалистическим приветом, видный национал-предатель, могущий многим из патриотов преподать уроки стрельбы из положения лежа, равно как и навыки окапывания.

Заранее приношу свои извинения за кое-какие исторические неточности, допущенные в ходе написания данного рассказа…

Самит Алиев

....в целях ограничения влияния немецко-фашистской агентуры на территории Ирана, Командование Союзников принимает решение о вводе союзных войск на его территорию…

Из меморандума, распространенного Совинформбюро 25-го августа 1941 года

….в мае тысячу девятьсот сорок шестого года советские войска покидают Иран, в обмен на соглашение о предоставлении СССР нефтяной концессии в северных провинциях Ирана… десятого декабря тысячу девятьсот сорок шестого года войска, верные шахскому правительству вводятся в провинции Ирана, населенные курдами и азербайджанцами «для обеспечения свободы выборов в Парламент 15-го созыва». В ходе обеспечения общенационального единства пред лицом «красной угрозы», свободы общенародного волеизъявления, законности и правопорядка в период с декабря сорок шестого по март сорок седьмого, уничтожено около двадцати тысяч тюрков и курдов, из числа сторонников независимых национальных республик под патронажем Советского Союза. Около трех тысяч «мятежников» составляли женщины, и дети в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет…самая излюбленная пытка карателей состояла в том, чтобы положить связанную жертву лицом вниз на землю, навалить колючего кустарника, и прогнать сверху отару баранов…

Просто чтобы помнили…

…идея халифата не настолько абсурдна, как может показаться на первый взгляд. Ведь от Средиземноморья до Страны Уйгуров, и от Ормузского пролива до Краснодарского края, куда ни глянь – всюду по большому счету одно и то же….

Слегка развернутая мысль, содержавшаяся в одном комментарии….



…..в Азербайджане этого человека с гитлеровскими усиками и колючим взглядом называли «ага»… «Хозяин» в переводе… или «йолдаш Багиров»… «товарищ Багиров»*… говорят, когда ранним утром, двенадцатого мая тысячу девятьсот пятьдесят шестого года его поставили к стенке, он сказал, а точнее, прошипел сквозь разлохмаченные кулаками следователей губы: «мне не о чем жалеть, я жил как мужчина, и умру точно так же». Человеку, которого ведут, а точнее, волокут на расстрел, предварительно переломав ребра и выбив, а после вколотив в нёбо и десны осколки зубов, ничего не страшно, в аду он уже побывал, а перед смертью и поболтать можно, даром, что распухший язык во рту не помещается… стоя у стенки, очень редко глядят в небо, а плачут еще реже. Все слезы выплаканы в ходе предварительного следствия, а в небе глаза и без того проглядели большую дырку в ожидании непонятно чего, то ли помощи сверху, то ли начала судебного заседания (исключительно для подследственного, или для всех огульно – это уже зависит от болевого порога и широты души обвиняемого). Но все это случиться спустя целых девять лет, а в тот июльский день тысячу сорок седьмого, в кремлевском кабинете, его плечи содрогались от рыданий. Усатого хозяина московского кабинета смутить было трудно, он-то слёз за свою жизнь достаточно навидался, но вид плачущего Багирова заставил его отложить трубку, встать у него за спиной, и сказать чуть дрогнувшим госолом с грузинским акцентом: «Мир-Джафар, когда-нибудь этот народ воссоединиться. Но не сейчас. Я обещаю тебе сделать все возможное. Если у меня будет еще пятнадцать лет». Сказав последнюю фразу, Сталин помрачнел, и отвернулся к окну. Московское лето в этом году было жарким, но не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в Иране…. Мир-Джафара напугать было очень трудно. Много позже, в пятьдесят третьем, обвинителем на его суде был сам Руденко*. Ему, всесильному законнику одной шестой части суши, так и не удалось напугать товарища Багирова своими витиеватыми экспромтами и холодным высокомерием человека, заранее знающего о судьбе подсудимого. Мир-Джафар, сидя на скамье подсудимых, даже дерзил и небезуспешно огрызался, с ненавистью поглядывая на людей, развалившихся в судейских креслах. Обвинение Руденко в принадлежности к мусаватистам* он парировал фразой, «каким бы там – истом я не был бы, и кого б я не бросал в тюрьмы и расстреливал, грехи мои твоих не превысят, во всяком случае отродясь женщин высоким начальникам не поставлял», в открытую говоря о нелицеприятном прошлом и более чем гибком позвоночнике государственного обвинителя. «Я растопчу эту азиатскую сволочь, я сгною эту eбaную cyky в камере, нет, его просто так не расстреляют, он у меня не получит легкой смерти» - орал Руденко в перерывах между заседаниями, ломая карандаши, и топча ногами протоколы допроса. Двухметровые рязанские конвоиры, стоявшие по бокам Мир-Джафара прониклись к нему уважением после первого же заседания, обращались к нему строго на «вы» и никогда не подталкивали его в спину дулами автоматов, нутром своим понимая, что в схватке вчерашних соратников просто победили более беспринципные, и те, кто сидит сейчас на скамье подсудимых, пусть далеко не светлы херувимы с нимбами вокруг голов, но суть люди-человеки убежденные и идеей одержимые, а судят их те, кто при любом раскладе бы гневно потрясал кулачками, с негодованием осуждал и громогласно требовал принятия самых суровых мер, вплоть до исключительной, правильно чувствуя тонкими ноздрями, куда именно дует ветер….

27-е июня 1947-года….

…все беспорядки в Иране устраивают тюрки, все плоды, в случае успеха достаются фарсам, а тумаки по-братски распределяются между курдами и тюрками…

Иранская пословица

….ничего особенного за ним сейчас не числилось, поэтому Гулам-Яхья* спокойно наблюдал, как жандармы рылись в вещах, заглядывали под старенький палас, в кастрюльки да чайники, потрошили постели, очень недовольные тем, что ничего компрометирующего им найти так и не удается. «Ну ничего, погоди вот найдем – минимум на десять лет загремишь, красная сволочь» - было написано на их лицах. «Не найдете вы ниxyя» - мысленно отвечал им Гулам, загодя переправивший всю литературу и два стареньких револьвера системы «Наган» к соседу, мяснику Фаруху. Фарух был человеком простым, от политики далеким, но ненавидел жандармов не меньше чем самый упертый и твердолобый социалист, в особенности после того, как они застрелили его сына, двенадцатилетнего Резу, за то, что тот в комендантский час полез к соседу во двор за алычой. Куда там патрулю в темноте разбираться, раз услышал треск веток – пали в белый свет в направлении шума, так оно спокойнее будет. Даже не посмотрели, кого подстрелили, спокойно так отправились дальше, по своим патрульным делам. А пацан кровью истек. Гулам-Яхья был человек, привыкший к матерному лаю жандармов, шутка ли, пять лет за пропаганду отсидел, всякого там навидался да наслушался. Жара, спертый воздух, пятна сырости на стенах, короткие прогулки, туберкулезный кашель сокамерников, каждый вечер в переполненную камеру заходил офицер в пропитанном потом мундире и тыкал пальцем того, кто имел несчастье ему не понравится. Не понравившегося уводили к нему в кабинет для профилактики и дезинфекции, и счастье было тому, кого просто избивали английским шлангом. Некоторых насиловали, превращая в «бачэ»*, сперва бутылкой в задний проход, потом, выбив зубы и вставив в уши спички, принуждали к минету, и чуть что не так – спичками надавливали на барабанные перепонки – все, посмей только челюсти сжать. Об изменении в статусе конвойные солдаты со смехом сообщали сокамерникам несчастного, который бросали в угол опущенных, вдалеке от единственного окна, которое мало того, что одно, так еще и в клеточку. Кто-то не желая больше жить опущенным, насмерть разбивал себе голову об стену… Насилия Гулам-Яхья избежал, но шлангом по почкам получил предостаточно, до сих пор, особенно в зимнее время, под себя кровью ходит. Хороший такой был шланг, от американской газовой колонки… Зато туберкулеза избежал, хвала Аллаху, Господу миров. Врач из русских (белоэмигрант, бежал из Совдепии в начале двадцатых) только удивленно качал головой: «Подумать только, пять лет, а легкие как у младенца». Никто и не спорит, на свободе, оно, конечно, лучше, пусть даже не каждый день поесть удается, зато небо над головой чистое, бескрайнее, такая синь она только в Азии бывает… Да стволы минаретов… и гордые чинары с чахлыми кипарисами… а пыль желтоватая, что ветер из пустыни приносит – и не к такому привыкали… пусть уж лучше она, сухая и горячая, словно исфаханская* женщина, чем сырость и липкая вонь тегеранской тюрьмы. Гулам-Яхья встал с топчана, чтобы жандармы осмотрели подушки, а заодно и карманы хозяина дома, поднял голову вверх… и обомлел… в суматохе, переправляя к мяснику литературу и оружие, он забыл снять со стены большущий портрет не кого-нибудь, а самого Карла Маркса… Основатель самого прогрессивного учения смотрел на него насмешливо, словно говорил: «послал же Господь последователей, послать бы вас всех, олухов безмозглых, подальше, да с матом». Стараясь отвлечь возможное внимание жандармов от своего непростительного промаха и дать себе немного времени для обдумывания, дальнейшего поведения, Гулам-Яхья попросил у офицера спичек, чтобы прикурить, хотя до этого преспокойно обходился угольком из кюрси*. Офицер нервничал, разве что зубами не скрипел, но прикурить все же дал, вероятно, надеясь отточить свое остроумие чуть позже, при аресте, мол, давал я тебе спичек папироску поджечь, смотри же, собачий сын, какой я тебе сейчас кальян устрою. Затягиваться, мол, по гроб жизни зaeбeшьcя… Жандармы порыскали по дому еще с полчаса, потом поняли, что так ничего и не найдут, уж больно хитрый пациент сегодня попался, со злости расколотили выстрелами оконное стекло и глиняный кувшинчик, стоявший у стенки. Гулам-Яхья перевел дух, жандармы уже уходили, как вдруг, офицер, уже стоявший прямо в дверях, повернулся, пристально поглядел на портрет Маркса, потом перевел тяжелый взгляд на хозяина дома, и сказал, укоризненно покачивая головой: «Скотина ты красная, внук такого благородного и образованного дедушки, вон, кафтан какой на человеке, наверное, в Париже учился. И не стыдно тебе такими вещами заниматься? Хоть бы деда постыдился». Гулам-Яхья сжал челюсти, прекрасно понимая, что засмейся он сейчас так, как ему хотелось бы, во все горло, офицер, при всей его тупости почует неладное, и последствия могут быть самыми непредсказуемыми… а допустить провала он не мог… не имел никакого права. Ему предстояло перевезти в Баку документы особой важности, а именно – досье на 1740 человек, на всех членов «Организации свободолюбивых офицеров», наиболее активного крыла «Тудэ»*, на самых созидательных, на людей действия, на тех, кто в случае восстания способен взять на себя всю ответственность и не разбежаться в разные стороны, когда придет время взяться за оружие. «Через два дня мне надо быть в Ширазе*, получить документы, потом в Бендер-Азели*, а оттуда до Азербайджана рукой подать. Через неделю буду в Баку, если Бог даст». В Ширазе Гулам-Яхья оказался немного раньше, ну, примерно на полдня, возница, которому была обещана двойная плата, не щадил ни себя, ни лошадей ни пассажиров, двух духовных лиц и одного мелкого чиновника почтовой службы. Гулам-Яхья был пятым в повозке, сидел всю дорогу, полуприкрыв глаза, и наблюдал за попутчиками. Духовные лица, как и полагалось почтенным священнослужителям по всему свету, вели неторопливую душеспасительную беседу, под конец которой, точь-в-точь, как их собратья других конфессий, не сошлись мнениями по какому-то второстепенному вопросу, после чего отвернулись друг от друга в разные стороны и больше не обращали никакого внимания на оппонента. По их злым глазкам было видно, что только присутствие мирян удерживает их от соблазна вцепиться друг другу в бороды. Почтовый чиновник высокомерно поглядывал на мулл, дергая шеей, сдавленную воротничком насквозь пропотевшего мундирчика, весь его вид говорил, что-то вроде «нет, начальник управления, достоуважаемый г-н Солтанэ тысячу и тысячу раз был прав, говоря, что наш народ – невежды и фанатики, а я, слава Аллаху, умею читать, подписываться без ошибок и верю в Аллаха только при наводнении или пожаре, что есть свидетельство моей образованности и приобщенности к прогрессу, и потому я есть соль этого народа и цвет этой нации». Гулам-Яхья подумал, что же будет страшнее для страны, приход к власти мулл или таких вот мелкотравчатых чиновников. Разнесут ведь в клочья, разворуют, по кускам растащат… наверное чиновники все-таки страшнее… эти, с бородами, хоть иногда о Боге думают да побаиваются, а такие вот, которые с холеными лапками… ой, наворотят делов, им только бы до власти добраться, думал он, засыпая… а вокруг был Иран… горы, жара, сухость, горячий ветер, нищие, полуразвалившиеся домишки, изможденные лица крестьян, керосиновые лампы, чахлая растительность, грустные ослики, и сытые, довольные инглисы, чувствующие себя полноправными хозяевами повсюду, от берега Каспия до вод Залива. В Ширазе ему предстояло встретиться с людьми Бадегана*, отчаянными бомбистами, совершившими несколько налетов на армейские казармы, что позволило пополнить запасы оружия. Перед встречей он немного нервничал, ощупывая револьвер во внутреннем

кармане пиджака, потому что знал группу Бадегана за людей жестоких, подозрительных и скорых на расправу. Как-то раз к ним на встречу пришел торговец розовым маслом… Про него ходили разные слухи, то ли он жандармам кого-то сдал, то ли деньги, вырученные от продажи экспроприированного золотишка зажулил, ну, в общем, кругом был виноват перед партией. Так они выломали ему нижнюю челюсть, и засыпали в глотку негашеной извести. Парни работали кроваво, дерзко, ни с кем не церемонясь, отмеряя человеческую жизнь на лезвии ножа и взвешивая ее револьверными пулями. Жестокости и варварству Пехлеви* они противопоставили еще большую жестокость и варварство, потому их группа не просто вошла в число отрядов-долгожителей, но и сумела благополучно пережить уничтожение Тудэ. Кто-то перебрался в Азербайджан, кто-то добрался до Европы, кто-то осел в соседнем Ираке, но все до единого - в целости и сохранности. Все потому что напролом шли, смерти не боялись, когда надо, и по крышам бегали, и отстреливались, свидетелей старались не оставлять, и своевременно ряды от предателей очищали. Диалектику познавали не по книжкам, а на практике, экономику учили с раннего детства по растущим ценам на хлеб. Серьезные товарищи, зря время на пустопорожние совещания не тратили, стрелять учились, пока все прочие фракционной борьбой заняты были. Гулам-Яхья представлял себе их группу эдакими дюжими небритыми дядями, но на встречу пришла троица, со стороны представлявшая собой несколько кинематографическое, если не сказать комическое зрелище. «Двое тощих, один толстый, две жерди и один жернов, такие любого в муку размелют» - подумал про себя Гулам-Яхья, пока пришедшие окидывали его колючими взглядами. Про толстого, похожего на жернов было известно чуть больше. Это и был сам Бадеган, человек, практически без прошлого. Говорили, что его беременную жену закололи штыками люди губернатора, так что с тех самых пор, на совещаниях о подготовке того или иного теракта, он говорил тихим голосом, обращенным в никуда: «там как раз закончится обеденный перерыв, так что крови может пролиться предостаточно. Если кого-то тошнит при ее виде – пусть скажет заранее». К их рукам не прилипла ни одна монетка из числа экспроприированного, всё шло на закупку оружия и подкуп судей и тюремных надзирателей, в случае необходимости. «Специалисты» - подумал Гулам-Яхья, когда один из собеседников, худощавый, с карими детскими глазами, зашел к нему за спину, и мягким, каким-то кошачьим движением, практически не прикасаясь к телу, провел руками по нему руками в поисках оружия. Одним взмахом, от плеч до щиколоток – и хоп – револьвера у Гулама уже нет. Патроны одним движением вынимаются из барабана, после чего револьвер водворяется обратно. «Мы вернем их вам позже, не беспокойтесь, маленькая мера предосторожности. Надеюсь, вы понимаете всю ответственность, которую берете на себя? Там досье на всех, вы понимаете, на всех офицеров, которые готовятся выступить против режима. Вы были в тюрьме, поэтому объяснять вам, что именно их ждет в случае вашего провала не стоит». «А вы уверены во всех этих людях? Я имею в виду тех, чьи досье вы мне передаете?» - спросил Гулам-Яхья просто для того, чтобы что-нибудь сказать. «Понимаете, друг мой… эти люди умеют видеть… они внимательно смотрят по сторонам и понимают, что на дворе двадцатый век, а мы до сих пор освещаем дома керосиновыми, а кое-где и масляными светильниками.. передвигаемся на ишаках и бьем крестьян палками по пяткам… угождаем иноземцам, весело живем, не знаем, кому кланяться, то ли губернатору, то ли его английскому или русскому советнику… безусловно, не все офицеры разделяют наши убеждения, но в том, что шаха пора гнать в три шеи, уверены все. Все 1740 человек. А кто нам враг, кто попутчик или просто примазавшийся – мы разберемся после. Вам же предстоит добраться до Баку и передать досье в Центральный Комитет Компартии Азербайджана. С товарищем Багировым будьте поосторожней в высказываниях, он один раз избил самого Пишевари в своем кабинете». «Вы уверены, что ехать почти через весь Иран с этими документами – наилучший вариант?» «Вы не поедете через весь Иран, чемодан с досье будет ждать вас в камере хранения на вокзале в Бендер-Азели, шифр – 18671914*. Оттуда до границы – три часа ходу, ни в коем случае не берите с собой оружия. Ну, отдохните с дороги, и с Богом»….

А на нейтральной полосе
Цветы
Необычайной красоты…..
В.Высоцкий

«Нейтральная полоса»

…забрать чемодан из камеры хранения – дело нехитрое, а вот потом тащить его без малого тридцать килограммов по пыльной жаре, да потайными тропами к границе – тут с тебя не тридцать, а все восемьдесят потов сойдут. Граница, в общем-то, прозрачна, особого контроля нет, местные жители то и дело ходят туда сюда, их, если и задерживают, то уже на советской территории, ну обыщут, встряхнут лохмотья, дадут пинка для порядка – и гуляй себе дальше, раз уж жрать нечего. Пот, соленый пот заливает глаза, дыхание тяжелое, ноги, словно свинцовые, а сесть и передохнуть никак нельзя, под камнями водятся змеи и скорпионы, а за камнями – жандармские патрули, и один Аллах ведает, что страшнее… Терпи, Гулам, терпи, мало осталось, всего ничего… впереди был крутой подъем, а за ним, ровно через две, ну, максимум три минуты быстрого спуска – граница, неохраняемый с иранской стороны участок. Оглянувшись назад, Гулам вдруг увидел конный патруль… раз я их разглядел, значить, и они меня могут – весьма здравое рассуждение и своевременное, вот Гулам и нырнул за валун быстрым ящером, затаился, вжался в кусок породы, буквально сросся с камнем, ни на секунду не забывая о чемодане. Отсюда, из-за валуна все было видно как на ладони, он видел, как жандармы замахали руками, ветер даже донес до него их гортанные выкрики, над ружьями поднялся дымок, но они были слишком далеко. «Рискну» - подумал Гулам, и рванул вверх, в направлении вершины, прижимая чемодан, вцепившись в него обеими руками. «Мне бы только до вершины добраться, а там пусть догоняют, швырну чемодан вниз, спуск пологий, он мигом долетит, русские подберут, и разберутся, что к чему, там, внизу, должен быть их патруль, должен же там быть хоть кто-кто, обязательно должен, ведь есть же на небе Аллах» - думает Гулам. А сердце бьется, бьется сердце пойманным котенком, чуть из глотки не выскакивает, бронхи поднятой пылью царапая, усталость не чувствуется, какая там, в nизду, усталость, ведь совсем чуть-чуть осталось, потом устану, потом, самая малость, ну еще немного, ну еще один рывок, ну вперед, вперед, не останавливайся… пиджак мешает, ах как пиджак бежать мешает, остановиться бы на секунду, положить чемодан на землю, вот сюда, или нет, вот туда, сорвать его давящую тяжесть, тяжесть, что движения стесняет, и снова вверх, вверх, обязательно вверх и не оглядываться… почему солнце.. почему ветер такой горячий, почему не идет дождь, Господи, ну освежи Ты меня, Господи, не за деньгами же иду, Господи, не убивать собираюсь, не грабить, Господи, Господи, ну еще немного… нет, нельзя, никак нельзя останавливаться, не расслабляться, слышишь, Гулам, не расслабляться, если остановишься, может не хватить сил на последний рывок, на последний рывок до вершины, там, там, я почти там, еще немного, ну, Господи, ну, пожалуйста, Боже мой, Боже мой, совсем ведь немного осталось… Добежав до самого верха, откуда были видны и нейтральная полоса, усыпанная белыми камешками, и вышки обзора, и полосатые столбы советской границы, и даже домишки азербайджанской деревни Кяляхан*. Гулам-Яхья размахнулся, чтобы бросить чемодан вниз, в сторону советских пограничников, уже стоявших наготове внизу (ах,, каким хорошим руководителем был Бадеган, каким хорошим, ведь без малого с точностью до минуты всех предупредил, все устроил, всё организовал, ничего ведь не забыл, ничего, ни единой детали, ах пошло ему впрок материнское молоко, ах, пошло, живи, Бадеган, живи сто лет, ай да молодца) как вдруг….

….история народов, восстаний, смена режимов всех мастей и судьбы людей всех цветов волос и формы носов порой решают самые пустяки, такие пустяки, такие, казалось бы, ничтожные на первый взгляд предметы, что просто «тьфу» на них, да и только. Ни за что бы не подумал… Когда Гулам-Яхья размахнувшись обеими руками, намеревался швырнуть чемодан вниз, в сторону советской границы, прямо к ногам пограничников, ручка чемодана, не выдержав, оторвалась…. Чемодан, со всеми документами, с полным досье на тысячу семьсот сорок человек, на все тысячу семьсот сорок офицеров иранской армии полетел в сторону, прямо противоположную советской границе. Вниз… в жаждущие объятия иранского жандармского патруля… Сам Гулам-Яхья кубарем, словно заяц, скатился вниз со склона, и сломав в падении ключицу, уткнулся носом в нейтральную полосу… в горячие азиатские камни, нагретые не ведающим пощады восточным солнцем… На следующий же день, приблизительно к полудню, все те, чьи имена находились в чемодане, были арестованы. Видимо, на стороне Пехлеви тоже были неплохие организаторы, вроде самого Бадегана, только вот играли другим цветом, но в те же самые игры… Большая половина арестованных была приговорена к расстрелу, часть умерла в тюрьмах от пыток или туберкулеза, или от того и от другого вместе, и только девятерым из всех 1740 удалось бежать из застенков тегеранской тюрьмы «Каср»…

…самые видные руководители национально-освободительного движения вместе с потоком беженцев эмигрировали в Советский Азербайджан в период с 1948-го по 1955. Впереди их ждали годы существования без паспорта, без вида на жительство, практически без работы, и под жестким надзором органов госбезопасности Советского Союза. Один из них, Мухаммед Билия, станет записным диссидентом, и с восторгом примет исламскую революцию 1979-го года в Иране. Спустя некоторое время, он, разочаровавшись в режиме Хомейни, своими руками сошьет фашистский флаг, и выйдет с ним на первомайскую демонстрацию в Баку в 1982-м году. Будет арестован и выслан в неизвестном направлении.

По непроверенным данным, в 1954-м году, на внеочередном съезде глав зарубежных компартий, посвященном вопросам ближневосточной политики, Имре Надь* скажет: «Революцию в северной части Ирана предали сидящие в Москве. Там и ищите». Ну вот, пожалуй, и всё… ах да, чуть не забыл….

…много лет спустя, умирая в «хрущевке», Гафар Кендли, начальник кадрового управления Центрального Комитета Тудэ скажет своему сыну: «Даже если вы все продумаете, даже если вы всё предусмотрите и правильно подготовите, и даже если в вашей организации не найдется предателя, всех вас обязательно сдаст чемодан. И это будет страшнее всего, потому что некого будет призывать к ответу, некого винить, некому мстить, и никто, слышишь сынок, никто так не повесится на осине, придя на старости лет в ужас от содеянного в молодости»….

P.S. Выражаю благодарность Азеру Зиядлы, Эльшану Ибрагимову и Сохраб Таиру, которому я так и не дозвонился, за любезно предоставленные исторические сведения, Гамиду Харришчи за идею рассказа, а так же девушке, стоявшей за креслом с левой стороны, в ходе написания рассказа, за хорошее поведение, своевременное опустошение переполненной пепельницы и горячий чай по первому же требованию и без каких-либо проволочек…

Указатель слов и выражений, встречающихся в рассказе.
Алфавитный порядок не соблюден.

товарищ Багиров* - Мир-Джафар Аббас оглы Багиров, председатель
Руденко* - обвинитель от СССР в ходе Нюрнбергского Процесса
Мусават* - националистическая партия Азербайджана, стоявшая у власти
во время Первой Республики (1918 - 1920).
Гулам-Яхья* - один из сподвижников Пишевари, лидера национально-
освободительного движения азербайджанских тюрков в Иране (сороковые - пятидесятые). Пишевари погибнет недалеко от Евлаха (Азербайджан), 11-го июля 1947-го года, в подстроенной автокатастрофе.

Бачэ* - пассивный педераст
Исфаханская (Исфаганская) - Исфаган, город в Иране
Кюрси* - жаровня с углями
Тудэ* - Народная Партия Ирана (партия левого толка, представляла собой
широкий фронт национал-патриотических сил, в большинстве
своем представленных коммунистами).
Шираз* - город в Иране
Бендер-Азели* - иранский порт на Каспии
Бадеган* - соратник Пишевари, отвечавший за положение в Центральном
Иране.
Пехлеви* - последняя шахская династия на троне Ирана
18671914* - год рождения и смерти Саттар-хана, лидера восстания тюрков в
Иране (1905 – 1911гг).
Кяляхан* - деревня, расположенная на самой границе с Ираном
Имре Надь* - руководитель Компартии Венгрии до событий 1956-го
года. Расстрелян.