Родня

Автор: отважный адмирал Бен Боу Мне некого поздравлять в этот день. Воевали, в полном смысле этого слова, в моей семье двое. Оба они давно ушли. После каждого осталась коробка орденов и военный альбом. Оба прошли всю войну. Одного она настигла через сорок лет миномётным осколком. Другого добило возрождение страны в послевоенный период, с его вредными производствами и лагерями. Оба были здоровыми крепкими мужиками и такими остались навсегда. Оба были рождены, чтобы побеждать. Но рассказ этот не о героях-победителях-орденоносцах или жертвах режимов. Они не были героями и, тем более, жертвами. Это рассказ о людях, которые, по-своему, были контр-культурны эпохе. Вернее, эпоха была начисто проигнорирована ими, ибо жили они так, как считали для себя удобным. Это памятник моим близким людям. По крови и по духу.

ДЕД

Мой дед был эпикурейцем в чистом виде. Он не любил работать. Был толст, самолюбив и сладострастен. Рано вышел на пенсию, и всё свободное время проводил на диване, изготовленном на заказ, раскидав могучие длани на спинке. Никогда не занимался хозяйством. В садоводстве он ограничивался выращиванием маленьких пупырчатых огурчиков в деревянном корыте, прилаженном к подоконнику его окна со стороны улицы. Огуречные побеги поднимались по специально натянутым для этой цели лескам и в знойные летние дни служили живыми жалюзи, создавая тенистую прохладу в комнате. В ремонте, дед не шел дальше поклейки обоев в мелкий цветочек. Он взгромождался посреди комнаты на единственный в доме, способный выдержать его табурет и диким рыком заставлял всю родню порхать вокруг, подавая кисточки, щеточки, баночки.

На фронте дед рулил бронепоездом, и после войны работал машинистом. В то время, это была одна из самых высокооплачиваемых профессий, а с учётом ветеранских надбавок и пайков, дед вообще считался достаточно обеспеченным и уважаемым человеком. Соседи заранее почтительно привставали с лавок, завидев его двухметровую полуторацентнерную фигуру в плаще, шляпе и с вечным черным саквояжем в руках.

Будучи в разводе с бабушкой, но деля с ней и сыном жилплощадь, лет за двадцать не перекинулся с нею и парой фраз. Молча заходил на кухню, разрезал батон вдоль, намазывал одну его половину вареньем, другую – сливочным маслом, захлопывал батон как книжку, брал бутылку кефира и вальяжно проплывал в свои апартаменты со свежепоклеенными обоями, смотреть футбол. Надо сказать, у деда было три страсти. Вернее две страсти и одна слабость. Слабость он имел к медсёстрам бальзаковского возраста, но об этом, в силу своего малолетства, мне мало, что было известно. А вот о страстях – рыбалке и киевском «Динамо», я осведомлён.

Мы с родителями жили на другом конце города и меня каждое лето отправляли не в пионерский лагерь, как большинство моих сверстников, а к бабушке с дедом. Поскольку бабушка, с утра до вечера, как проклятая крутилась на работе и по дому, всё своё время я проводил, болтаясь хвостом за дедом. Кирпичная пятиэтажка, где они жили, была построена на месте снесённых частных домов, большинство из которых принадлежало моей близкой или дальней родне и их друзьям. Поэтому, жильцы практически половины дома приходились мне в той или иной степени родственниками. Во дворе был сколочен длинный деревянный стол с лавками, за которым дед коротал теплые летние вечера, выпивая в компании соседей, играя в домино и беседуя о футболе. Я обычно вертелся рядом. Как-то раз, видимо, новый в компании человек, необдуманно резко высказался о выступлении любимой команды деда в каком-то матче и о превосходстве московского «Спартака». Спиной я почувствовал угрожающую тишину, повисшую в воздухе. Обернувшись, я увидел как дед, побагровев лицом и прикусив нижнюю губу, с шумом втягивает воздух сквозь оскал протезов. В следующий миг, с возгласом «Ы-ы, падла!», дед, махнув десницей, смёл мужика вместе с его соседями по лавке.

Дед вообще был вспыльчив. Посланные парторги, лихо разогнанные в одиночку шумные компании. Особняком стоит ссора деда с братьями. Все трое жили на одной улице, в соседних домах. Все трое жёстко конкурировали между собой за право считаться самым обеспеченным и успешным. Со временем, конкуренция приняла удручающий характер, измельчала и превратилась во взаимное пакостничество. Братья гадили друг другу как могли. Подрубали деревья, подпиливали доски мостков, ведущих через отводную канаву к калитке и т.п. Однажды, дед находился несколько дней в командировке, вернувшись, он обнаружил стоящий прямо у окон его дома, на участке одного из братьев, свежесрубленный нужник. Трудно передать словами всю гамму эмоций, выраженных скорым на суждения дедом. После того, как, оглашая окрестности жутким матом, от которого птицы на лету теряли сознание, парой ударов топора скосив вышеуказанный шедевр архитектурного зодчества, он метнул в окно брату бутыль керосина, выкурил его в одних трусах и майке и долго гонял по улице. Остановить бесчинство распоясавшегося деда могла лишь его тёща. Моя крёстная – прабабка Саша, которую дед, иначе как «старая ведьма», не называл. Она молча стала у него на дороге, уперев сухие жилистые руки в бока. Ветер развевал её седые волосы, а черные глаза, казалось, прожигали деда насквозь. Моментально охолонув, бурча себе под нос проклятия, дед ретировался в подвал к кадке с огурцами и бутыли самогона.

У деда был дар. Дар уловистого рыбака. Столько рыбы, сколько ловил мой дед, я никогда больше в жизни не видел, да и не увижу. Объёмы улова можно было смело назвать промысловыми, при этом, дед никогда не браконьерил. Ему, собственно и не надо было. При желании, я думаю, дед мог бы поймать что-нибудь и в луже. Рыба не переводилась у нас круглый год. У деда был свой катер. Уезжали мы с ним рыбалить вниз по Оке на месяц – полтора. Отъезду предшествовали долгие сборы. Проверка снастей, закупка хлеба, подсолнечного масла, соли, батареек для маленького транзистора. Самым щекотливым моментом был сбор опарыша. В то время рыболовных магазинов не было, и дед собирал опарыш в редко вывозимых мусорных контейнерах. Не раз жители старой части города наблюдали картину, как огромный человек в шляпе и с чёрным саквояжем, в сопровождении щуплого пацана, длинными палками переворачивали содержимое мусорных баков и, радуясь улову, складывали белых личинок в майонезные банки. Наконец, наставал день отъезда. В три утра дед будил меня. Вешал мне на спину маленький рюкзак, брал свой саквояж, и мы шли на пристань. Идти надо было около двух километров. Спящий город уже окутывала предрассветная дымка. Поначалу, со сна, было прохладно, но ходьба быстро разогревала и вот я уже, распахнув куртку, бегом спускался к реке. Помятый старик-сторож приветствовал деда: «Пал Васильичу! Ни хвоста, ни чешуи!» и открывал ворота. Заранее загруженный катер тихо покачивался на волнах: река покрыта мелкой рябью. Я усаживался на скамье в носовой части. Укутывался в старый ватник, зимнюю шапку, и уже через несколько минут я щурился от жалящих капель. Казалось, я летел над водой, плавно огибая бакены, по размытой алой дорожке, навстречу появившемуся из-за деревьев огромному медному диску.

База наша рыбацкая, основанная моим дедом и его приятелем – конкурентом колченогим ветераном, располагалась в 30 верстах от города. На берегу реки разбивался палаточный городок. По краям городка были специально оборудованные, никем не занимаемые места отцов-основателей. Лагерь обносился верёвочной загородью. Всё пространство внутри занимали палатки, в иной год – до двадцати штук, родни и друзей. Ниже по течению колченоговских, выше – деда. Лес на высоком откосе. Река. Практически полная, бесконтрольная свобода. Раздолье для нас – синюшной городской ребятни.
Рыбацкие места на реке были поделены между дедом и колченогим. Каждый прикармливал не один год свои заповедные ямы и заводи. Как-то раз дед уехал в город пополнить запас хлеба и бензина для примуса. Я накануне спалил две канистры, попал в страшную опалу, и был вынужден срочно эмигрировать в палатку друзей. Колченогий, увидев удаляющийся катер деда, быстренько собрал снасти и махнул на любимую дедову ямку. Там его, видимо, разморило, и он уснул или из жадности тянул до последнего, короче, дед вернулся и застал вероломного колченогого с поличным. Звуки по реке разносятся хорошо. Через считанные секунды всё население лагеря высыпало на берег и наблюдало эпическую картину битвы титанов. Стоя в сносимых течением лодках, рыча и матерясь, два загорелых крепких старика бились вынутыми из уключин вёслами. То ли потому, что колченогий был комплекцией пожиже, то ли потому, что весло у деда было дюралевое, но дед ту битву выиграл. Издав жалобный вой, колченогий метнулся к мотору, завёл лодку и ретировался с позором. Справедливости ради, надо сказать, что через пару лет они рассорились настолько, что дед перестал ездить в старый лагерь. Он нашел нам новое место для ловли.

Дед был скуп на похвалу. У него не было любимчиков в семье, хотя, при всем своем самодурстве и жёсткости, дед питал нежнейшие чувства к отпрыскам семьи женского пола. Мать рассказывала, что когда ей было семнадцать или восемнадцать лет, она поехала со своим курсом в трудовой лагерь на картошку. Дед, услышав, что его девочка будет вынуждена ютиться два месяца в холодных бараках в какой-то деревне с какими-то волосатыми студентами, пошел в собес, приложился кулаком к столешнице и прорычал: «Я ветеран Великой Отечественной!». Выбил разрешение на льготную очередь и через два дня подкатил к дому на новенькой «Иж Планете -2». Ему в ту пору было пятьдесят и он впервые сел на мотоцикл. Без коляски. Каждый день дед исправно приезжал в колхоз, забирал мать и увозил её домой. Она до сих пор вспоминает, какую гордость испытывала, садясь на виду у всего курса позади этого человека – горы, на новенький мотоцикл.

Он редко ходил в гости. Не то, чтобы он не любил компании, нет. Просто ему было лень. Прийти с пустыми руками он не мог, а бегать по магазинам противоречило его жизненным установкам. Даже за его пайкАми ходила мать. Но если уж он поднимался со своего дивана и шёл гулять, то остановить его не могло даже утро следующего дня. Правда, в последние годы ему становилось всё тяжелей. Осколок в печени мешал развернуться на полную катушку. Самым памятным для меня стало появление деда у нас в гостях году в 81-м. Был непривычно жаркий для конца октября день. День моего рождения. Мы переезжали из старого купеческого дома, в котором занимали несколько комнат второго этажа. Дом был расположен в центре города и входил в план застройки. Нам дали квартиру. Я уныло бродил по опустевшим комнатам родного дома и пинал какой-то мусор, мешался под ногами взрослых, загружающих нехитрый скарб в машину. В большой комнате, на перевёрнутом ящике лежала снятая с петель дверь. Вокруг импровизированного стола суетилась мать, нарезая овощи. За переездом, мой день рождения отошел на второй план. Но вот, последний тюк уложен и отправлен на новую квартиру. Шумная, уставшая родня разместилась вокруг стола, кто на чём. Не было только деда, исчезнувшего в самом начале погрузки. Мужики, со словами «семеро одного не ждут», принялись разливать. Вдруг мы услышали с улицы визг тормозов и ожесточённые гудки. Облепив раскрытые настежь, по случаю невыносимой духоты, окна, мы увидели его. Сверкая лысиной, с вдавленной подтяжками в могучее тело мокрой расхристанной рубашкой, в смятых сандалиях на босу ногу, перешагивая клумбы на разделительной полосе, дед пересекал поперёк движения центральную улицу города. В левой руке он сжимал позвякивающий чем-то стеклянным саквояж, а в правой… В правой руке он торжественно, словно знамя Победы, нёс великолепнейший, огромный торт на круглом металлическом подносе, разукрашенном под хохлому.

Вкус этого торта давно забыт мною. Рыбак из меня не получился. Страсти к футболу не питаю. Правда, батоны я режу вдоль и иногда замечаю за собой, как в момент гнева, прикусив нижнюю губу, с шумом втягиваю воздух сквозь зубы и выдыхаю: «Ы-ы, падла!».

ДЯДЯ МИША

Не секрет, что с фронта солдаты-победители везли с собой различные бонусы. Каждый в соответствии с чином и потребностями. Одни эшелонами вывозили из освобождённых стран картины и антиквариат. Другие – вагонами ковры и гобелены. Третьи тырили по карманам золотые зубы, портсигары и часы. Дядя Миша пёр через пол-Европы ламповый приёмник «Шауб» с крылатой свастикой на крышке, фотоаппарат «Кодак» и огромный баул с немецкими радиожурналами «Телефункен». Дядя Миша был самородок. Одним из первых в городе он обзавёлся телевизором. Он собрал его сам. В начале войны дядя Миша служил в Кремлёвском полку. После знаменитого парада 7 Ноября, он ушел на фронт. Естественно, радистом. Я спросил его как-то, приходилось ли ему соединять провода зубами, как писали в книжках про войну. Дядя Миша отвечал, со свойственной ему прямотой: «Что я ё.нутый? У меня пассатижи были».

Собственно, он был мне не дядей, а дедом. Это моему отцу он приходился родным дядькой. Просто так повелось, что в семье все называли его дядя Миша. Даже моя бабушка по материнской линии, бывшая, к слову сказать, всего на год его младше.
Дядя Миша был полной противоположностью моему деду. Он имел аскетическую внешность, был худощав, невысок, спортивен и крайне сдержан. Позже я понял, что эта сдержанность и аскеза – результат долгого пути от вожака уличной шпаны конца 30-х и ловеласа-кутилы 50-х, к солидному спокойствию умудрённого опытом созерцателя жизни. У него не было своих детей и он стал отцом своему племяннику. Его третья жена – тётя Вера, полжизни обучала немецких детей русскому языку и литературе. Она была интеллигентна до тошноты. Однажды к ней в гости приехали две её бывшие ученицы. Девчонки лет 20 весьма неплохо разговаривавшие по-русски. Я смотрел в зале какой-то фильм про войну. Наши солдаты храбро шли в атаку. Фашисты в панике отступали. Тётя Вера подошла ко мне и, со словами: «Нашим гостям неприятно это смотреть», выключила телевизор. Она боялась, что её гости почувствуют себя неловко. От рабочего стола дяди Миши, где он, окутанный клубами сизого дыма, ковырял паяльником внутренности очередного изобретения, раздалось довольное: «Хм-хм-х!».

День Победы мы всегда отмечали у дяди Миши. После парада, на котором я гордо шествовал в его пиджаке, увешанном медалями и бывшем мне до пят, все собирались за столом, который ломился от вкуснейшей снеди. Надо сказать, что в моём детстве существовало всего два по-настоящему значимых праздника, отмечаемых с размахом. Даже день рождения и Новый Год не так радовал меня, как Пасха и День Победы. Детей в нашей семье всегда сажали за один стол со взрослыми. Любимым нашим развлечением было, наевшись до отвала, залезть под стол – большой, раскладывающийся во всю комнату, и слушать байки подвыпивших стариков. Часто, кроме членов нашей семьи, приходили дяди Мишины друзья. Больше всех я любил дядю Женю. Джона, как его называли. В короткие моменты между отсидками, в одну из которых, кстати, он вовлёк и дядю Мишу, и запоями, дядя Джон посещал старого кореша. В разгар застолья, он ронял седеющую, отчаянно чубатую голову на кулак с изображением солнца, поднимающегося из-за сопок и надписью «Север», и над улицей разносился жутко скрипучий, пропитый густой бас: «…так здравствуй, поседевшая любовь моя-а-а...».

Всё время, что я знал дядю Мишу, он занимался физкультурой. Зарядка – каждое утро. Обливания. Бег на лыжах по 20 вёрст. В день своего 55-летия, он, курильшик с почти полувековым стажем, сделав последнюю затяжку любимой папиросой «Памир», бросил курить. Раз и навсегда. Он говорил: «Ножом и вилкой мы роем себе могилу» - и питался один раз в день. В своё последнее появление у нас в гостях, он сообщил, что уже год занимается йогой и добился поразительных результатов, которые тут же продемонстрировал. Со словами: «а ты так сможешь на восьмом десятке, безмен?», достал ногой до люстры. Рак поглотил его менее чем через год. Говорили, что это результат его работы по «горячей сетке», на каком-то оборонном предприятии. Собранный им шестьдесят лет назад центр: телевизор, совмещенный с проигрывателем пластинок, работает до сих пор.