Quadrophrenia

Автор: четыре разных человека Возьми стеклянный снежный шар.
Переверни и потряси немного.
Потом поставь тяжелым основанием на раскрытую ладонь, поднеси к окну и смотри, как маленькие белые хлопья медленно опускаются на сказочный домик.
Это идет снег.
Красиво, правда?

***

Женщина Оля

Маленькая квартирка на последнем этаже оклеена светлыми обоями в цветочек. В маленькой квартирке на последнем этаже живет женщина Оля. Женщина Оля сворачивается кошачьим клубочком на покрытой скользким покрывалом кровати и, дыша через раз, сторожит свою молодость. Целыми днями она учит свое торопливое сердце биться тише.

Женщина Оля слышала где-то, что вовсе не время рисует тонкие морщины вокруг круглых глаз гибких женщин с повадками кошек, а жесткая кисть из конского волоса переживаний, утраченных иллюзий и горьких разочарований. Поэтому ее движения ленивы и размерены, а глаза всегда прикрыты тяжелыми веками.

Женщина Оля вечно ловит и складывает в свою кожаную сумочку восхищенные взгляды и свидетельства своей красоты и молодости. Даже грубые окрики крепких парней со строительных площадок оказываются на атласном дне ее сумочки.

По вечерам женщина Оля набивает свою мягкую перину собранным за день сладким и приятным. Во сне, лежа на пухлой перине, она видит себя танцующей на палубе пиратского корабля с зелеными стрекозами в длинных распущенных волосах, крепко сжимает бедра и улыбается.

Иногда, когда на улице случается совсем никудышная погода, когда женщине Оле надоедает разглядывать хлопья снега в желтом свете уличных фонарей за темным окном, завидуя безупречности каждой из бесчисленных снежинок; она приглашает соседа снизу полюбоваться на ее мягкую перину. Потом они долго играют в шашки на поддавки и раздевание.

Черно-белые клетки, простейшие правила, ленивые движения… И хоп! Он съел твою черную шашку, потому что белые всегда начинают первыми и всегда выигрывают. Или проигрывают? А все равно – всё это понарошку и шашкам не больно, и у тебя еще полно точно таких же черных. Руки… руки тянутся, пальчики длинные с ноготками острыми. И вцепятся. Да, вцепятся. Подержат немного, поиграют и отпустят. А ты затылок ему свой не показывай, «да» и «нет» не говори, качай головой неопределенно и смотри в окно долгим взглядом. И пускай у тебя слово хуй в голове после каждой фразы двадцать пятым кадром – ему это знать не положено. Ничего ему знать не положено. И тебе не положено. Самое главное – это сердце. Поэтому держи за семью печатями сургучными. Никому не давай – потом сама съешь. Дверка, ведущая в чулан, должна быть заперта всегда. Помни о Синей бороде. Хуй.
_________________________________

Чужая история

За окнами с видом на мрачную стройку, за окнами, рамой которым служат геометрически правильные отражения исполинских свай, каждое утро – волевой поступок. С той стороны в этих окнах отражаются заспанные глаза, ищущие сигареты в брошенных на полу брюках. Угловая квартира, как сломанное ребро в теле стареющего дома. Квартира, населенная свернувшимися на полу брюками, полупустой пачкой сигарет в их кармане, человеком, из-под серых простыней шарящим по дощатому полу в поисках брюк, и его фантазиями.

Его утро начинается со строительного грохота за окном, сигналом для напряжения свалявшейся за ночь воли. С утра пораньше рабочие на стройке вколачивают сваи в ложе урбанистического монстра, уже обозначившим свое присутствие металлическим каркасом в городском пейзаже, слепленном из грязного снега, грязных облаков и грязных машин в пыльных стеклах окон.

В угловой квартире живет историк. Всю свою жизнь страстно и кропотливо он изучает древность. Историк различает очертания, оставленные растаявшим и стекшим вниз по стеклу снегом. Историк живет, дышит и кашляет пылью.

«Он жил в этом городе на берегу моря уже целую вечность. Облака над городом были всегда так высоки, что дождь не долетал до земли». В его городе нет копоти и грязного снега на окнах.

«Тучи изредка собирались над морем, и ничего не решив, разбредались в разные стороны». Историк торопливо записывает несколько предложений на подвернувшейся под руку измятой салфетке и покрепче закрывает скрипящую сквозящую фрамугу. Чуть пожелтевшим, обломанным с краю ногтем машинально принимается соскабливать со стекла кусочки фигурно вырезанной голубой бумаги. Он застывает на минуту и видит, как в потемневших вдруг окнах отражается какая-та маленькая девочка – лежа на ковре, она вырезает ножницами снежинки… запах ванили… тепло… нежный пушок на затылке… какое-то слово… Нет... не помню, вздыхает историк.

Затягиваясь прогорклым сигаретным дымом, историк чувствует «вкус прохладного вина, налитого из кувшина». Выбрасывая окурок в форточку, набирая воду в чайник и включая газ на плите, он спешит укрыться под одеялом. Зябко кутаясь в пахнущих сыростью простынях, он «лежит с открытыми глазами на широкой деревянной скамье под стеной и слушает, как пространство за оградой наполняется звуками: вот обиженно взвизгнул, с разгону налетев на треножник с углями, обалдевший от гульбы кот Никоса-гончара, вот залаяли невидимые псы, вот донеслась пьяная ругань Демаса – его траур по Елене явно затянулся, – а вот пискнул у соседей Пелес-самый-младший». Вот закипел чайник на кухне. Надо бы позавтракать.

Историк крайне неуклюж, всякий раз запуская руки в открытую банку сардин, он режет себе палец. Жители дома знают об этом, потому что вечером, когда он идет выбрасывать мусор, его мешки полны пустыми консервными банками и бумажными салфетками, пропитанными кровью. Сотни салфеток, они всегда торчат из-за края мусорных пакетов, которые историк выносит, стараясь быть незамеченным. Холостяцкая привычка. Говорят, что когда-то с ним жила женщина, которая не позволяла ему так часто раниться. У нее было какое-то необычное, то ли римское, то ли греческое имя. Никто не помнит точно. Никто не помнит, была ли она блондинкой или брюнеткой. Смуглая жаркая кожа – терракота старинных кувшинов или белая и нежная, будто песок нескончаемых пляжей гостеприимного понта? Историк и сам давно забыл.

«Прижимая руку к пропитывающейся кровью тунике, в навалившейся тишине Марк слышит зловещий рев труб, чей-то голос захрипел у него над ухом, удаляясь, и мимо Марка побежали его солдаты, махая ему окровавленными руками». Историк задумчиво отдирает от пальца бумажный лоскут, пропитанный подсохшей кровью. Кофе как всегда получился слишком крепким. Историк жмурится от горечи в то время, как «слышен короткий выдох тысяч глоток, и тысячи коротких копий взвиваются в воздух, как сверкающий спинами косяк рыб. Через бесконечные мгновения раздается треск, будто невидимый великан раздирает в щепы невидимые деревья – пиллумы обрушились на гуннов». Кровь по-прежнему сочится из пораненного пальца, и «Марк хочет что-то сказать, объяснить, остановить ослепительное движение топора, но ледяной холод отделяет его голову от шеи, и перерубленной трахеей Марк успевает выхрипеть что-то с ненавистью и тоской. Последнее, что он увидел, была перетянутая ремнями серебряной калиги нога ликтора с сухой травинкой, застрявшей между пальцами…»

За окном люди в оранжевых безрукавках поверх ватников внимают его мольбам – еще пару раз железно ухает стройка, что-то тяжело прокатывается и, наконец, затихает. Шаркая, историк направляется обратно в кровать, чтобы накрыться одеялом и снова увидеть, как «над ним, краснея за еще один день своего бессмертия, одинокое солнце садится в море, гусеница триеры ползет к нему по горизонту, и полупрозрачные фиалковые тени текут по садам и переулкам городка, не неся с собой прохлады, но лишь неясную печаль смертным, живущим возле вечного моря». Еще одна испачканная салфетка, которую завтра историк понесет на помойку.
_______________________________________

Поэт и женщина в черном

- Ты посмотри на себя, оборвыш! - женщина в черном бросает унижение, как пустую бутылку в стены: хлестко, наотмашь, вдребезги.

Поэт глядит на свои замызганные ботинки. Они давно просят каши. Чтобы ноги в порту не намокали, он приспособился надевать на носки целлофановые кульки, потом сверху ботинки. Да, ноги не промокают и что тут такого?..

Поэт – бездельник и алкоголик живет в мансарде под крышей. Поэт пишет глупые стихи о том, как теплое море совокупляется с южными звездами. Раньше его слушали друзья, с годами их не осталось вовсе. Осталась лишь муза. Увядшая, потрепанная жизнью, одетая в немаркое платье угольного цвета. Не замараться – в его жизни с этим проблем не бывает. Женщина разглядывает отставшие от стен лоскуты обоев. На полу маршируют в никуда пустые пыльные бутылки. Пол деревянный, скрипит. В обшарпанную кухоньку входит поэт и тоже устремляет взор на бутылки. «Собрать бы стекло и сдать, А потом опять!» - присвистывает он. Поэт делает шаг к женщине в черном, задевает головой тусклую лампочку. Тень морским приливом обливает женщину.

Он разгружает бревна в порту. Драгоценное палисандровое дерево. Оно мореное, тяжелое, на вес золота. Он и еще трое тощих портовых оборванцев берут два ломика, просовывают под бревно в начале и в конце и вчетвером, по команде рвут вверх проклятую деревяшку. Относят ее к пакгаузу. Там аккуратно, по брезенту спускают в огромные доки другие бедолаги. Всё разнообразие этой работы в перестановках. Они меняются между собой. Он стоит то справа, то слева, то смотрит вперед, то видит спину своего напарника.

Эта работа не способствует стихосложению. Но в перерыве, когда он курит с работягами, они, ухмыляясь, просят его прочесть стишок. И он забывает об усталости, намозоленных ладонях, ноющей пояснице. Он достает из внутреннего кармана потрепанный блокнот, начинает вчитываться в плывущие перед глазами строчки…

Вечером вместе с толпой потных расхристанных работяг он вваливается в портовый кабак. Предвкушая потеху, они наливают ему первый «грамулик». Дальше – легче и бесшабашней.

«Слышь, скажи:
У рыби есть мослы и ёбра…»

Он произносит «р» горлом и от этого мордоворотам еще веселее и смешней. Всё развлекуха в их обыденной серой тягомотине. Они наливают ему еще пару стаканчиков, пока не распахивается дверь кабака и на пороге не появляется его разъяренная муза.

- Да ладно тебе его гнать, он нам ишо про еблю с морем не читал! - хохочут довольные представлением опухшие хари. По дороге домой он плачет пьяными слезами и всё пытается рассказать ей, какое она счастье в его жизни…

Вечером женщина в черном растирает ему поясницу.

- Эй, оставь! Дай глоток, жадюга! — скандалит он.

- Перебьешься, образина! — отвечает она, завинчивая пузырек.

Раствор муравьиного спирта, которым женщина мажет его худую спину с выступающими ребрами, холодит ладони, но она не чувствует, ее ладони без того вечно холодны… А потом угасающим голосом он шепчет ей:

- Из огня в полымя
«Ты ведь любишь меня?»
Из тепла в холода
«Может, нет… Может, да»
Я хочу слышать «да»
Не хочу слышать «нет»
Я тянулся к тебе,
Словно осень к весне,
Но меж нами зима
И кружащийся снег
и подснежник,
прильнувший к остывшей земле,
ждущей лета… лета… лета… ле…

Она могла бы его простить за эти строки, но за всё время, пока они были вместе, он не подарил ей ни одного цветка.

Женщина гладит его длинные спутанные черные волосы. В зыбком отблеске уличного фонаря она замечает седые, поблескивающие соляными крупинками волоски на висках. Будто обжегшись, она одергивает руку. Поэт смотрит вопросительно и тревожно сквозь пьяный полусон.

- Ничего… это только снег в твоих волосах, - говорит она.
________________________________

Пепел полковника

Тихая квартира в самом центре дома, ни выше, ни ниже, ни правее, ни левее – окна в самом центре огромной мишени, красным мелом прочерченной по кашляющей пылью штукатурке. В этой квартире живет отставной полковник, ведущий непрерывную войну без права на выдох. Полковник живет один. В его крепком, но изъеденном серостью пороха теле еще плотно сжата пружина времени. Времени у него предостаточно. Времени у него больше, чем его самого. И полковник каждое утро объявляет времени войну, выходя к барьеру. Полковнику необходимо быть по эту сторону от барьера и по ту сторону от канонады.

На расчерченном поле брани, от окон до входной двери, по меридианам и параллелям пола и потолка каждое утро он начинает наступление. Полковник должен всё вернуть, забрать у времени свои часы, где табак в трубке пахнет огнем, а мембраны телефонов расшатываются не словами, а взрывами.

Жители дома сверяют по полковнику часы. Он укладывается в пять минут для приготовления завтрака. За сорок секунд он заправляет простыни. Сорок пять секунд – и он полностью одет и готов атаковать. Ровно час требуется полковнику для того, чтобы выбрать из двадцати девяти клюшек для гольфа ровно четырнадцать для сегодняшней игры – семь с деревянным и семь с металлическим шафтом. Ровно по четыре с половиной минуты на выбор каждой клюшки. Двадцать пять секунд уходит у него на то, чтобы спуститься во двор и столько же на то, чтобы выйти и занять позицию напротив собственных окон.

Время подчинено ему, когда он провожает секундную стрелку к отметке «12». Тогда и только тогда, полковник замахивается и исполняет свой удар. В его руках вуд No1 – клюшка для самого дальнего удара, имеющая наименьший угол наклона головки и самую длинную ручку. Полковника не интересует точность. Ему не нужны остальные клюшки, особенно те, что служат для хирургических ударов по грину. Ему всегда было достаточно расстояния до лунки за холмами поля, где после удара с неба падал огненный ковер и откуда ветер приносил запах горелого мяса. Мяч летит через весь двор и одно из окон его квартиры разбивается вдребезги. Полковник всегда внимательно прислушивается к звону: нет ли в нем эха взрывов.

Полковник не видит хлопьев падающего снега, он способен только разглядеть между ними лужи, в которых увязнут гусеницы его похода. Однажды полковник подговорил соседских мальчишек на небольшую аферу, часть его плана по возвращению своего времени. Мальчишки набрали камней, и вышли на огневую позицию. Полковник дал им отмашку из своего окна, сжавшись под подоконником. Десятки камней пробили недавно вставленное новое стекло. Грохот, звон стекол, возмущенные крики соседей – и бледный полковник дрожащий, прижавшись к батарее. От страха или от смеха, от удивления или от узнавания. Так необычно вдруг оказаться по другую сторону от канонады.

С тех пор полковника совсем не видно. Он не выходит на свой парад перед окнами, не показывается на улице и даже на лестничной клетке. Никто не сверяет по нему часы, потому что никто не знает, что от него ждать. Если раньше жителям дома всегда было известно, чем занят полковник, то сейчас у него появились слишком долгие часы, о которых они ничего не знают. Соседи начинают задавать друг другу вопросы и старухи, рассаженные в ложах при его парадах, беззубо шуршат свои подозрения. Говорят, что полковник воюет ночами, закладывая взрывчатку и протягивая шнур к каждой квартире. Старухи знают, что его война вот-вот подойдет к концу, и его время вернется. Старухи знают, потому что помнят то время.

***

Я тоже живу в этом доме. Все эти люди мои соседи.
Теплыми летними вечерами мы выходим на ухоженную зеленую лужайку возле нашего дома.
Мы садимся на маленькие раскладные стульчики из алюминиевых трубок с натянутой на них крепкой полосатой тканью, запрокидываем головы и подолгу смотрим на темнеющее, чуть подкрашенное снизу оранжевой акварелью небо.
Мы смотрим на темнеющее небо.
На небо, с которого медленно опускаются маленькие белые хлопья.
Это идет снег.