Девушка

Автор: Арлекин

Из всех млекопитающих только человек способен сказать "нет".
Корова не может представить себя отдельно от стада.
Вот почему все коровы похожи друг на друга.
Сказать "да" означает следовать за массами, делать лишь то,
что все от тебя ожидают. Сказать "нет" означает отделить
себя от толпы и утвердиться как независимая личность.

Ежи Косински

Спазмами световых сокращений неделя сменяет неделю, месяц следующий уходит вслед за месяцем предыдущим. Вспышки дней чередуются с мгновениями черноты холодных ночей – молодость стремительно покидает обустроенные под неё апартаменты, оставляя их пустовать, потому что бронь на старость осуществлена на далёкое будущее.
Я хожу по тёмным улицам, выбираясь во второй половине ночи, когда бетонный монстр устаёт и не так активен. Я встречаю разных людей, хороших и плохих; иногда общаюсь с ними, иногда вступаю в физический контакт.
Церемониальные жертвоприношения людьми своих жизней на потребу общественного мнения давно утратили всякую связь с обрядом, и мне любопытно порасспрашивать их, почему они от этого не уходят, продолжая ложиться под ноги в обратную сторону идущих.
Я каждую ночь разглядываю небо, размышляя о месте прошлого в настоящем. Я смотрю на лучи света, которые всеми упорно называются звёздами, и думаю о том, что заглядываю на много миллионов лет назад – в то время, когда были живы источники этого света. Но все они похоронены ещё в древности, а мне видны только их отпечатки, следы, живущие столько же, сколько и сами звёзды, но рождённые намного позже. Я вижу прошлое.
Гуляя ночами по городу и рассматривая людей и вычурный декор окружающей действительности, я представляю, что это, в сущности – те же звёзды – эхо давних времён, пронесённое в каждой точке пространства.
Ничего не изменилось.
Каждую ночь я провожу в ожидании рассвета, того периода, когда монстр, наконец, засыпает, а шелест листвы и скрипы конструкций транслируют его храп. Именно тогда можно изучить его максимально подробно, оставаясь при этом в своих мыслях – через два окошка в черепной коробке.
Всё вокруг насыщается голубым оттенком, даже красный, и тени, исчезая, стимулируют рождение двухмерных образов.
Стереотипное мышление уступает место мышлению примитивному, рассуждения больше не опираются на исторические архетипы – именно в эти часы можно додуматься бог весть до чего.
Потом над макушками бетонных черепов поднимается одна из немногих – живая звезда, и голубому приходит на смену оранжевый. Вновь в силу вступает объём и независимо от температуры становится тепло. В такие моменты где-то под кожей зарождается усталая радость, такая вялая, что даже нет сил улыбаться. Свои эмоции я выражаю взглядом – я смотрю по сторонам на вещи и процессы, будто глядя в чьи-то глаза.
Я очень медленно бреду домой и засыпаю.
Я живу так день за днём, ожидая неизвестно чего. Иногда ощущаю, как это что-то надвигается. Иногда галлюцинирую, что оно уже здесь. Позже неизменно разочаровываюсь и грущу.
Широкомасштабная катастрофа, развившаяся когда-то из одного-единственного открытия, всё сильнее и сильнее трясёт столпы моих стремлений, растирает в порошок мою вселенную, смазывает чернила на телеграмме из будущего, не позволяя мне увидеть, есть надежда или только её потомки – смирение и апатия. Что там – счастье или крах? Чего я жду?
Я моргаю, пропуская дни и, опустив руки, ожидаю новостей.
Ничего не изменилось.
Ничего не меняется.
Что-то должно измениться.

.

– Давай встретимся. – Его голос из трубки.

.

Солнце просвечивает сквозь ядовито-зелёную листву, создавая мягкую и неспешную игру солнечных зайцев. Усыпанные гравием дорожки парка томятся в ожидании асфальта, шуршат под ногами мелкой щебёнкой. Что-то смутное глубоко в голове весь день с самого утра почему-то радует, веселит. Задумываться над этим как-то лень, но всё же заинтересованно исследую последствия этой беспричинной радости. Всё вокруг кажется мне добрым и тихим...
Я иду, размахивая пакетом с покупками, чему-то улыбаюсь, чем-то любуюсь, никуда не спешу, ни от чего не завишу, никого не люблю. Не знаю, зачем нужно было говорить таким тоном? Что-то в том, как Гоша сказал «давай встретимся» должно бы насторожить меня, но без затруднений списываю это на его волнение и, конечно, страх облажаться, ведь, если я правильно расцениваю это свидание, он попытается наладить старый, уже ржавый механизм любовных взаимоотношений. Улыбаюсь его детским порывам.
Ох, не надо, юноша, брось дурное.
Дети наводнили город, освободившись от ежедневной (кроме выходных) тюрьмы и заполонили дворы, проезжие и не очень части, облепили скамейки, парапеты и деревья, те самые, с ядовито-зелёной листвой. Приходится лавировать между ними, как на арабском базаре, я даже начинаю неосознанно прятать кошелёк. Тьфу ты! Голова плохо работает, а всё из-за этого чувства.
Ну конечно это он. Благодаря нему я забыла в торговом центре пакет, спасибо, служащий расторопный нашёлся... Этот детский восторг, эта щемящая радость, накатила после его звонка. Хочу поскорее увидеть его. Оказывается, я тоже скучаю.
Голубизна где-то сверху задаёт миру естественный тон и, кажется, она будет делать это вечно. Смазанный и отлаженный покой и чистота, которая всегда есть, даже, когда кажется, что нет. Всегда и всюду. Улыбаюсь опять, догадываясь, что на такой позитив уже очень давно настроена не была.
Только выхожу на бездеревые улицы, и уже ощущаю, как наша всеобщая Живая Звезда припекает, тайком прокравшись в зенит. От такого прямого нападения не спасают ни карнизы балконов, ни трапецеидальные небоскрёбы.
Опять ни с того ни с сего хихикаю: небоскрёбы возбуждают воображение. Небо-скрёбы. Мозг мигом набрасывает миниатюрку: чахлые мужички в лаптях и с жёлтыми бородами скребут небосвод грязными нестриженными ногтями. Исконно русское слово для обозначения отнюдь не традиционного строения. Парадокс. Один из многих. Вот у Каи всё понятно: слово не наше? – пишем катаканой! У нас же – либо кирилличная хирагана, либо, чаще – латиница. Ох, пропадаем... Снова улыбаюсь.
Гоша! Хочется даже потеребить его за щёку...

.

Я не знаю, что мне делать. Это больше, чем отношения... Я люблю его...
В голове каша, на лице – растерянность, в сердце... Я даже не знаю, что у меня в нём, так глухо и тупо оно болит. Оно будто покрылось коркой, заключив в себе всю тяжесть предстоящего одиночества, неминуемого расставания. Мы так много значим друг для друга, что уже не можем определить, привычка это или всё ещё чувство. Мы не можем смотреть на вещи трезво.
Но пора решать, он прав. Для этого, наверное, нужно вспомнить с самого начала. Хотя я знаю, что это в любом случае приведёт к непременному разрыву. Всё и так ясно. Уже около года наши отношения разваливаются, тяжелеют, повисая мёртвым грузом на сердце, вянут, умирают. Одна мысль о воспоминаниях рождает комок в горле и на глаза невольно наворачиваются слёзы.
И хочется вспоминать и плакать. Может, потому что по-настоящему искренним это будет в последний раз.
Именно искренность была главным. Наверное, это и побудило – должно быть какое-нибудь расстояние, пусть и едва заметное. Но мы были настолько оглушены этим родством, что отдавались друг другу без остатка. Что называется, одно одиночество нашлось с другим.
Мы сразу отдали всё, что у нас было, но съесть это всё разом оказалось очень сложно.
Поначалу мы не расставались ни на минуту. Мы постоянно были вместе и просто тонули в глубинах друг друга. Спустя год мы уже вместе познавали и строили свой мир. Это было лучшее время в моей жизни.
Люди, окружавшие нас, балдели от наших отношений и, наверное, слегка завидовали. Мы идеально подходили друг другу.
Я думаю, именно с момента нашего появления в обществе и началось отчуждение. Начался новый этап.
Первое время наши совместные вылазки и отвисания в шумных компаниях только расширяли наш мир. Они давали почву для бурных обсуждений, новые ощущения.
Настоящим открытием стало осознание себя как пары. Впервые мы посмотрели на себя со стороны и увидели то, что видели окружающие, увидели, что было на поверхности и так нравилось всем вокруг.
Потом первые игры на публику, лёгкий эпатаж. Я подозреваю, что это нравилось нам обоим. Как бы то ни было, все были в восторге.
Постепенно эта игра, будто репетиция перед спектаклем, стала переползать в нашу личную жизнь. Иногда я позволяла себе садиться ему на голову. Иногда даже в прямом смысле. Гоша стойко переносил все мои выбрыки, терпел до самой последней капли. А когда капля эта падала на натянутую поверхность его нервов, он взрывался бурей эмоций и жестикуляции. Лились водопады обоюдных обвинений. В нашем мире разворачивался апокалипсис, но это, казалось, только подстёгивает отношения. Я не припомню ссоры, где кто-нибудь из нас оскорбил бы другого. Какими бы ни были обвинения и обиды, всегда присутствовало бесконечное уважение.
И вот, он уходил, оставляя меня с мокрой подушкой. Одним хлопком двери он обламывал мне рога. Показывал то одиночество, что питается нашими ссорами и вот-вот сорвётся с цепи.
Первое время я не выдерживала и недели. Звонила и слёзно умаляла придти. Естественно он тоже ждал и мучился, и поэтому приходил. Потом следовали разговоры. Очень откровенные и изматывающие разбирательства, ставшие вскоре единственной темой.
Мы почти перестали общаться и следующие полгода двигались маленькими перебежками от ссоры к ссоре. Гоша стал более замкнутым. Я ударилась в бега и долго пряталась в компании брата.
Наверное, Гоша пытался забраться обратно, склеить наш мир. Я же стояла в стороне и ревела, глядя, как он делает вид, что всё будет хорошо, как он молчит, понимая, что всё стремительно тлеет.
Мы мучились так почти ещё год. То расходились, устав друг от друга, то сходились, испугавшись одиночества.
Последней точкой в наших отношениях стало одно осеннее происшествие. К тому времени я уже давно перестала следить за тем, что творится в его голове. Я люблю его за более приземлённые вещи.
Той осенью он бросил меня. Все давно привыкли к нашим вечным расставаниям «навсегда» и, как обычно, не поверили в серьёзность происходящего. Но я почувствовала, что это что-то другое.
Возможно, у него было осеннее обострение – перед этим он очень навязчиво пытался втянуть меня в тот омут, что засасывал его рассуждениями и самокопаниями. Тем не менее, он просто сказал, что ему нужно остаться в одиночестве и удалился на неопределённый срок.
Тогда я чуть не умерла.
Организм отказывался принимать еду, сон. Я впервые поняла, что значит «выплакать глаза». Я держалась неделю, а потом позвонила ему. Мы встретились. Всем своим видом он пытался показать, что меняется. Или уже переменился. А я просто сохла, делая вид, что мне, в общем-то, всё равно. Мы попрощались, я пришла домой и с порога заревела на неделю. Без перерыва на еду и сон я умирала. Я осунулась, похудела и приобрела свой обычный болезненный вид. Тот, за который он меня так любил, который был у меня до встречи с ним.
Всё возвращалось на круги своя, и я начинала потихоньку забывать его. Мне пришлось снова приспосабливаться к одиночеству, вспоминать себя прежнюю, не мечтать на двоих.
Он почти смог прервать этот процесс моего отчуждения. Сначала пришло письмо, красивое и искреннее. Оно разбередило мою иссохшую душу. Потом появился он сам, спокойный, довольный новым тараканом в своей голове.
Это была прощальная агония наших замученных отношений. Месяц оголтелого счастья, ещё один с каким-то привкусом недосказанности и третий, как длинный некролог.
Всё осложнило его понимание нашей смерти. Если я давно начала похороны и пик страданий уже прошёл, то Гоша тогда переживал дикую боль.
Он не мог терпеть горечь утраты в одиночестве, мужчины в этом плане слабее, и ещё месяц звонил мне.
Теперь он уже успокоился, и у нас с ним почти нет контактов. Иногда я хочу позвонить ему, но сдерживаю себя – это уже не сложно. Он иногда звонит, обманывая себя тем, что этот порыв – чисто дружеский. Хотя, может, так и есть. Но тогда его предложение – маска, за которой он скрывает свои истинные намерения. Да что я несу?! Какие ещё намерения? Это же Гоша!
Родной милый Гоша...
Одним махом вскрыл рану и поселил беспорядок в голове.
Очень не хочется вспоминать все гадости и мучения, через которые нам пришлось пройти. Равно как и не хочется вспоминать всё хорошее, которое как соль щиплет рану, заставляя задуматься о правильности сделанного выбора.
Но больше всего я боюсь ответить себе на вопрос – «Люблю ли я его? ...ещё»
Я слабо представляю, как изменился Гоша, но, оказывается, дико боюсь этих изменений. Сижу и накручиваю волосы на палец, чтобы они хоть как-то были похожи на мои взвинченные нервы.
Слегка дёргается правый глаз. Где-то слышала, что блуждающий нерв до правого глаза не добирается, и если это всё-таки произошло – значит тут уже психическое расстройство. Или это был левый? Неважно. В любом случае, это ненормально.
Всё, что я к нему испытывала, уже давно потускнело и забылось. Были попытки с другими, которые не увенчались даже поражением. Я просто перестала искать, вернее я не искала и раньше – они сами меня находили, но теперь я не реагирую даже на попытки познакомиться. Я даже не задумываюсь об этом. Но Гоша заставил меня. Я вдруг вспомнила, что я женщина и хочу нравиться.
Боже, как всё это раздражает. Любая мысль о Гоше в итоге выводит из себя.
Я боюсь изменений в нём, да. Но если он не поменялся, нам вообще не о чем говорить. Всё дело в том, понравятся ли мне его перемены. Может, он поменялся настолько, что мне с ним будет даже сложнее, чем, если бы он не менялся вовсе.
Сейчас либо всё, либо ничего. Зачем я согласилась на это?
Пришла раньше на полчаса, изучаю обстановку. Как перед боем. Зачем я на это пошла?
Напротив меня присаживается молодой человек.
– Привет, – он улыбается одними глазами.
Привет... Гоша?
– Не узнала? Ничего страшного, я сам себя не узнаю. А ты вот совсем не изменилась – так же печальна и прекрасна.
Да ладно, Гоша... Позволяю себе театральное кокетство.
– Нет, не ладно. Это правда. Только увидев тебя, я понял, что в последнее время ищу красоту там, где её, в общем-то, нет.
Как это на него похоже. С места в карьер. Всё и сразу. Только голос и манера говорить поменялись. Ещё увереннее в себе, ещё спокойнее. Я бы сказала – кот, но его подавленность не даёт мне этого сделать.
– Кофе?
Давай.
Он заказывает, кладёт небритое лицо в ладони, соединённые запястьями. Мы смотрим друг на друга, пока кофе не приносят. Звук стыковки чашек и стола будит его, и он, моргает и ищет взглядом что-то; найдя, возвращает на меня свой взгляд, в котором опять таится подавленность.
– Ты знаешь, я действительно искал. Но ничего найти не смог, вернее, никого. Я забираюсь всё глубже и глубже. Мне страшно там, мне нужна помощь. Я сейчас с такими вещами имею дело, о которых лучше вообще не рассказывать. Но ты меня знаешь. Я тем более сунулся в эти дебри, когда понял, что лучше не соваться. И ты нужна мне. Я хочу задать тебе только один вопрос. Очень простой. Подумай над ответом хорошенько. Это очень серьёзный вопрос, поэтому скоропостижный ответ я в расчёт не приму. Я знаю, ты будешь стараться ответить как можно более расплывчато и неопределённо. Помягче, чтобы меня не обидеть. Этого мне не нужно. Я хочу от тебя искренности и ничего больше. Будь честна – это всё, чего я прошу. Ответь не так, как считаешь нужным, а так, как есть на самом деле. И не бойся испортить наши отношения. Мою симпатию к тебе уже ничего не изменит. Обещаю, что отрицательный ответ никак не повлияет на нашу дружескую связь.
Ну?
– Тебе лучше со мной или без меня?
Мне становится его жалко. Я понимаю, что он так пытается подавить моё сопротивление. Я знаю, что могу спасти его. Во мне даже просыпается желание помочь, какая-то нежность и лю...
Нет, ты абсолютно не изменился. Хватит этих слов. Ты как был эгоистом, так им и остался. Просто твой эгоизм вырос настолько, что тебе уже приходится прилагать огромные усилия, чтобы спрятать его. И то, безуспешные!
Он слегка ошеломлен. На его лице появляется уже хорошо различимая боль.
– Ты тоже не поменялась – так же чётко видишь проблему только во мне одном.
Всё, Гоша, я вообще не знаю, зачем я сюда пришла. Всё давно было ясно. Я не хочу скандалить, разбираться. Всё, всё, всё... Мой ответ – нет.
– Мы оба поменялись.
Только в двух абсолютно разных, не нужных друг другу, и даже раздражающих друг друга существ!
Пока.
Такого даже я сама от себя не ожидала.
– Прощай.
Я совсем одичала. Если домашняя кошка попадает в капкан, то это можно услышать за километр. Она будет орать, звать на помощь. Дикая же – сама по себе. Ей не нужна ничья помощь, и если другого выхода не будет, она отгрызёт себе лапу, лишь бы выбраться.
И вот, я уже иду, зализывая раны, восстанавливая равновесие. Настраиваюсь на одиночество, к которому привыкла.
Он выскакивает следом и кричит:
– Ну родная! Я же люблю тебя!
Я должна подумать. Дай мне время.
– День.
Я возвращаюсь домой и ложусь спать.
Проснувшись утром, я укладываю в рюкзак покрывало и полотенце, завтракаю и ухожу на пляж.
Я прихожу относительно рано – кроме меня здесь ещё только четверо или пятеро жаворонков. Они валяются на краю пляжа в тени кустов и не подают признаков жизни.
Я не ищу тени, я раскладываюсь прямо посреди песчаной полосы, прямо под солнцем.
Моё тело стало липким от пота и вялым от жары. Я медленно подхожу к воде. Ещё не прогревшаяся после ночи, она дышит прохладой и чистотой. Я вхожу, делаю несколько шагов, пока вода не обволакивает меня до пояса. Некоторое время глубоко дышу, готовя лёгкие к нагрузке. Набираю полную грудь воздуха и, оттолкнувшись, заныриваю к дну. Я работаю всеми мышцами тела, преодолевая метр за метром. Мои глаза открыты, я наблюдаю за тем, как песчаное дно темнеет, всё больше отдаляясь от поверхности воды. Войдя в зону мрака, я начинаю постепенно всплывать. Грудь сдавливается от недостатка воздуха, в голове шумит от недостатка кислорода. Я начинаю терять сознание. Решив, что предел достигнут, и что большего мне из себя не выжать, я поднимаю голову вверх и прикидываю, далеко ли до поверхности. Убедившись, что недалеко, я выпускаю из лёгких воздух, освобождая их от напряжения, и делаю рывок к поверхности.
Вынырнув, глубоко вдыхаю. Наплававшись вволю, выползаю на песок на четвереньках, потому что ноги не слушаются в изнеможении. Развалившись на покрывале, закрываю глаза и отдаюсь солнечному жару и плеску волн. Тело высыхает за минуту.
Навалявшись, иду в воду; наплававшись, выхожу на берег. Так я бездельничаю до темноты. Потом собираюсь и возвращаюсь домой.
Ужинаю. Смотрю кино. Слушаю музыку. Убиваю время час за часом, пока, наконец, небо не начинает светлеть.
К тому времени, как по-прежнему чистое небо снова принимает голубой оттенок, я уже измотана и опустошена, но глаза мои не слипаются, а сон не нападает на меня резкими приступами. Я слаба и медлительна, но взгляд мой ясен, а мысли обрели новую чистоту.
Я выхожу из дома. Улица тиха и естественна, потому что город ещё спит, а фонари уже потухли. Не проснулись даже дворники; вокруг безлюдно и свежо.
Я иду, медленно перебирая усталыми ногами, засунув в карманы руки, подставив лёгкому ветру лицо. В полной тишине.
На востоке голубое небо желтеет, объятое пламенем, языки огня ласкают горизонт, а потом из этого пожара рождается солнце. Оно очень быстро восходит и нависает над землёй. Город становится рыжим и тёплым. Я опускаю голову и прикрываю веки, чтобы не ослепнуть; иду вперёд, глядя лишь под ноги, разглядывая максимально длинные тени предметов.
Постепенно приходят звуки, на улицах появляются люди.
Город оживает.
Решение озаряет меня само собой, я знаю, какой дам ответ. Я улыбаюсь, в ясном сознании поселяется спокойствие и мир.
Я возвращаюсь домой и ложусь спать.

.

Когда-то вначале Гоша спросил меня, что для меня значит свет солнца, отражённый от луны.
Ничего он для меня не значит, ответила я.
Нет, возразил он, что-то же должен значить. Все вещи что-то значат. Как ты относишь к себе это явление?
Ну... белый свет луны – это тот же самый жёлтый свет солнца, просто претерпевший некоторые искажения, так что, в сущности, это одно и то же. А от луны ещё и ультрафиолета нет. Правда, она и не греет...
Нет, не то, раздражённо отмахнулся он. Хватит этих логических рассуждений. Какие чувства в тебе просыпаются? Какие желания заставляют встать с кровати и бежать вон из твоего богатого дома?
Ничего такого нету.
– Но что-то же должно быть!
Но правда ничего, ничего похожего.
Так было раньше.

.

Всё же мой ответ неизменен – нет.
Нет, Гоша.
В дверь стучат. Это соседка пришла попросить пару яиц.