Человек ускользающий (1-4)

Автор: дервиш махмуд 1
Август выдался дождливый и тусклый. Мир выглядел захиревшим, безнадёжно больным. Весь месяц я чувствовал уныние и существовал как бы частично, автоматически, на инерционном холостом ходу. В душе моей возникали разломы и провалы, через которые с той стороны ползла пустота, а климатическая мерзость усугубляла разрушительные процессы. Я больше не принадлежал самому себе. Чёрная желчь текла по моим венам вместо крови. Или так: дом, в котором я жил, оказался картонным и в одночасье развалился под напором стихий; ошалевший, я заметался по пересечённой местности. Безымянная и бестолковая ватная дрянь, считающаяся реальностью, окружала меня теперь со всех сторон, и я в ней ничегошеньки не понимал, словно был чужеродным элементом. Я не находил себе места: мне казалось, что в суете утеряно нечто важное и необходимое, но где его искать и что это было – вещь? чувство? имя? – этого я не ведал, однако самой идеей поиска – на бессознательном, глубинном уровне – был вполне одержим.

Сия подспудная идея управляла изнутри моими действиями и мыслями. Я всё время испытывал потребность отворять какие-то двери и дверцы, зачастую совершенно посторонние, обнаруживая за ними пыльные чуланы, туалетные комнаты, дурную бесконечность, угрюмые лица чужаков, зеркала со своим отражением, иную чепуху, всё что угодно, кроме того, что могло вернуть мне покой. Я постоянно шарил по карманам – нарочно, хотя и не отдавая себе трезвого в том отчёта, носил одежду с множеством карманов, в которые рассовывал всяческий мелкий хлам. Раскрывал книги, в которых было зараз по пятьсот и более страниц с мелко напечатанными на тех страницах буковками, и, не поднимая взора, прочитывал текст от самого начала до самого конца, включая комментарии, послесловия и междустрочия, а после, в недоумении пожав плечом, толстые тома захлопывал и сам вздрагивал от резкого звука: мой случай в книгах записан не был. Я смотрел из окон на тоскливые урбанистические пейзажи с бесчисленными мельтешащими туда-сюда человечками и самодвижущимися экипажами, улавливая в сих картинках намёки и знаки, но не умея эти послания расшифровать. Перед тем, как завернуть за угол, я останавливался, глубоко вдыхал и считал до трёх с половиной. По десять раз на дню проверял ящики для почты, которых у меня было два – металический и эфирный – и которые оба оказывались уныло пустыми. Поминутно смотрел на тёмный телефонный экранчик. Я проделывал все эти вещи с тревожным затаённым чувством – будто бы вот-вот, будто прямо сейчас, будто на этот раз точно… – но абсолютно ничего не происходило. Действия мои не имели исхода. Это нервировало, изнуряло, морочило меня, и походило на отчаянные попытки пробудиться от вязкого, больше отвратительного, чем кошмарного, сна, который, к тому же, сном не был. Ко всему прочему у меня появилось стойкое ощущение, что за мною следят. Неважно кто: недоброжелатели. Человек, совсем недавно мнивший себя высокоразвитой, близкой к просветлению биоэнергетической единицей, я утратил аппетит и стал терять в весе. В голову лезли мысли о каком-нибудь быстром и незамысловатом способе самоликвидации, вроде прыжка под мчащийся из тоннеля метро состав.

Но август миновал, и однажды утром, как будто кто-то сменил в проекторе слайд, мир прояснился, и всё вокруг сделалось если не осмысленным, то не безысходным: настало бабье лето. Пошли чередой сухие, тёплые и драгоценные деньки, как будто кто-то нанизывал на шёлковую нить разноцветные, очень приятные на ощупь лёгкие деревянные бусины.

И стал я пробуждаться понемногу от сонной душевной одури. Тогда же завёл привычку совершать ежедневные прогулки в заброшенную промышленную зону на окраине города, в совершенно безлюдные, тихие и обособленные места, недоступные элементарным смертным и как бы даже несуществующие в картине воображаемой ими действительности. Вдоль, поперёк и наискось были исхожены мной замысловатые ландшафты.

Всё там было знакомо мне и радовало взор: эта медленно, но неумолимо теряющая гармонию геометрия зданий, эта избыточность, щедрость никому не нужного пространства, это упоительное гудящее безмолвие. Там испытывал я давно позабытые ощущения уместности и уюта.

На рассвете я выходил из бессмысленного города в южном направлении, шёл по шоссе и в нужной точке сворачивал на заросшую травой тропинку к заброшенному химкомбинату. Здесь имелся знак запрещения с угрозами и была натянута из края в конец колючая проволока, но я игнорировал знак и змейкой проползал под проволокой в месте разрыва.

2
Я пересекал черту и оказывался на другой стороне. Ветер бросал мне в лицо горсть сухой травы: духи приветствовали меня уже как старого знакомого. Я брёл через пограничную полосу – пустошь, кое-где переходящую в свалку экзотического мусора. Здесь высились аккуратные пирамиды из отслуживших свой век промышленных холодильников и аппаратов для газированной воды, холмики из почерневших от времени ножных протезов, аккуратные штабеля истлевших противогазов. Попадалось и гнусное: какие-то банки с эмбрионами в формалине. Не задавая себе лишних вопросов, я внимательно, как птица, смотрел по сторонам и руками не трогал. Узкие длиннющие ленты из какой-то промасленной, пахнущей креозотом, что ли, блестящей фольги рассекали местность во всех направлениях, с лёгким шелестом развеваясь на ветру. Опасаясь слежки, я выделывал по пути через пустырь замысловатые петли. А потом отыскивал в бетонном заборе дыру и бесшумным индейцем Джо проникал, наконец, на территорию бывшего химического комбината.

Здесь преобладали три цвета: серый – строений и их останков, ржавый – металлических конструкций, золотой – листвы. Это был целый город, чьё население уже успешно достигло того, чего должно достичь рано или поздно всё человечество – исчезновения с поверхности, отсутствия. Спокойный, влюблённый в себя мир существовал сам по себе, вне людской суеты. В этом городе были улицы, дома, уютные скверики, лабиринты и подземелья, не было только бессмысленных топтунов. Таким я с самого детства и представлял себе рай – место без посторонних.

Некоторые корпуса были демонтированы до основания, некоторые – наполовину, иные вовсе пребывали в целости и сохранности и высились среди руин, как новенькие, блестя на солнце металлической прошивкой. «Опасность токсического поражения!» — предостерегали меня многочисленные надписи на металлических табличках, но не было в мире другой для меня опасности, кроме скуки и пустоты человеческого бытия: от них и уходил я сюда с рюкзачком за спиною и соломенной шляпе на голове.

Своя жизнь, хотя и почти невидимая, происходила и здесь. Иногда я даже слышал какие-то ритмичные механические звуки из-под земли: мне казалось, что на некоторых участках комбината продолжают трудиться всеми позабытые роботы и что-то немыслимое производят там, в глубине, а готовую продукцию отправляют грузовым лифтом прямо в ядро земное, в тартар. Людей я здесь наблюдал крайне редко. Немногочисленные местные обитатели были существами если не враждебного, то очень замкнутого нрава, в контактах с кем-либо ни в коей мере не заинтересованные. Хорошо, если они не пытались при встрече вцепиться в тебе в глотку.

Я видел здесь старые телефонные автоматы на стенах корпусов, иногда я слышал издали, как они верещат, но когда подбегал и брал трубку, слышал лишь смутные шорохи. Я не знал, что здесь творилось с наступлением темноты, ибо всегда старался покинуть зону ещё в светлое время суток, однако, будучи наблюдательным ходоком, каждый день обнаруживал в картине здешнего мира некоторые в сравнении со вчерашним изменения, находил следы чьего-то недавнего присутствия – загадочные, неуловимо тревожные следы, вроде аккуратных зашифрованных надписей на кирпичных стенах или вонзённых в почву на определённом расстоянии друг от друга маленьких разноцветных флажков. Особенно озадачивал меня ржавый чугунный шар, диаметром, наверное, около метра и весом, я прикинул, около полутонны – каждое утро он оказывался в ином месте, весьма отдалённом от прежнего, будто какие-то колоссальные существа играли тут по ночам в футбол. В ближайшем будущем, может быть прямо сегодня вечером, я намеревался отыскать какой-нибудь подходящий бункер, затаиться в нём после захода солнца и ближе к полуночи предпринять пару осторожных вылазок хотя бы в хорошо изведанные мною сектора. Уверен, можно будет увидеть или услышать много любопытного, если не убьют сразу.

А пока я приходил ранним утром, ясным и прозрачным, как голова будды. Было зашибись побродить на рассвете по одичавшим аллейкам и паркам, вдыхая дурманящие мозг запахи. Я поедал горькие рябиновые ягоды, мягкий, возможно слегка ядовитый от химии ранет, крошил в руках сухую листву, ложился на спину и закапывался в эту листву, как сентиментальный зомби. Я смотрел на жёлтый шар на синем небе и говорил: здравствуй, осень!

И главное: теперь я точно знал, чего, точнее, кого я ищу. Бабье лето дало толчок – навязчивая идея абстрактного поиска, выжимавшая из меня жизненную силу, конкретизировалась и обросла плотью. Я пришёл к простому выводу, что объектом моих бесплодных исканий является не отвлечённая вещь, но реальный объект – собственный отец мой, родитель. Да, да именно его, много лет назад ушедшего из нашей семьи и фактически исчезнувшего, я, оказывается, и пытался неосознанно найти всё это время в шкафах, карманах, книгах и мусорных пакетах, которые я, перед тем, как выбросить, с тщательностью безумца просматривал, проверяя, не попала ли туда по ошибке нужная вещь. Мне, правда, мнилось, что проблема отцовского отсутствия давно, ещё в подростковом возрасте, изжита была самим временем в моём сознании, но нет, ни хрена она оказалась не изжита, а просто затаилась в подвале, чтобы, улучив подходящий момент, курвой выскочить оттуда наружу.

Папа ушёл от нас, когда мне было семь, куда ушёл и зачем, мне тогда не объяснили. И только потом, ближе к совершеннолетию моему, в ответ на мои расспросы, мать, кривя почему-то губы в нехорошей улыбке и дёргая плечом, поведала мне, что причиной папиного уходы было собственное его сумасшествие, только и всего. Твой отец, говорила она, всегда был слегка вольтанутый, не от мира сего, даром что научный, хотя и невысокого ранга, работник, естественник. Так вот, в последние перед уходом дни он стал совсем га-га, ку-ку, аля-улю. Говорил о каком-то «сворачивании проекта» и связанным с ним «прибытием» — то ли инопланетных существ, то ли ангелов. Вот и побежал прятаться. А то наоборот, встречать долгожданных. Бывает.

Объяснение меня не удовлетворило. Мать говорила так нарочно, утрируя реальные факты. Затаила на сбежавшего мужа обиду и пыталась доброе имя отца очернить. Детской своей цепкой памятью, я выуживаю из прошлого отрывки из папиных вовсе не безумно-апокалипсических, а напротив – необычайно стройных и мирных речей, каковые он любил произносить за семейными обедами. Говорил он больше о вещах довольно сугубых, чисто философских, научных, и никакого явного безумия там не было. Особенно мне стало ясно это теперь, когда я сам стал по уши образован и уже могу наделить надлежащим смыслом запросто употребляемые отцом специальные термины. Сейчас я бы с удовольствием вступил с ним в беседу, подискутировал. А тогда, искренно в папу влюблённый, я просто слушал его голос с затаённым дыханием. Мне нравилось, как ловко и без запинки выскакивают у него изо рта непонятные, но красивые словечки. Мать же, наоборот, закрывала руками уши и демонстративно вставала из-за стола. Мне кажется, она и не любила его никогда, недалёкая женщина.

В тот день папа, этот всегда чему-то улыбающийся долгоносый человек, на которого, как говорят, я становлюсь по мере взросления всё более похожим, просто вышел из дому, кажется, за сигаретами, да так и не вернулся. Долго искали, но тщетно. Нет, он не умер – некоторые наши знакомые видели его спустя месяцы, а потом даже и годы после исчезновения где-то на глухих окраинах города, позже и за его чертой, в пригородных посёлках, в поле, на реке. Как будто он удалялся от дома всё дальше и дальше, описывая вокруг него расходящиеся концентрические круги. По свидетельствам этих встречавшихся с ним людей, на их вопросы он категорически не отвечал, делал непонимающее отстранённое лицо, мол, впервые видит, не имеет чести знать, и быстро-быстро, бочком так, уходил прочь, а при попытках задержать вырывался и пускался в бегство. Говорили ещё, что глаза его при этом вроде как горели безумным огнём.

Я не очень-то верил рассказам доброхотов-очевидцев, пока однажды (мне было лет уже этак двенадцать) не узрел отца сам, когда мы с другом болтались в поисках драгоценного металла как раз именно в окрестностях вот этого самого, откуда я сейчас транслирую передачу, комбината, уже тогда не функционирующего. Стоял такой же, как сейчас, пригожий и задушевный, но с червоточинкой, осенний денёк. Отец бодро, как жужелица, взбирался на высокий холм из отслуживших свой век стеклянных изоляторов, какие используют на столбах высоковольтных электролиний. Слегка прозрачные зеленоватые штуковины эти блестели на солнышке, папа Эдуард шагал по ним с рюкзачком за спиною, в шляпе и в тёмных очках. Изоляторы приятно, бутылочно дребезжали, обваливаясь под его ногами, зачем-то обутыми, я разглядел, в охотничьи болотные сапоги. Тогда я даже не успел к нему приблизиться, увидел снизу, да ещё сквозь щели в заборе, а пока обходил препятствие – кричать я не хотел, боясь спугнуть – отец рассеялся в дрожащем от испарений воздухе. Корифан мой человека на холме не заметил и словам моим выказал насмешливое недоверие. Я со слезами на глазах принялся его убеждать. Мы тогда поссорились с дружком Вовчиком, и кажется, даже подрались; помню чью-то расквашенную носопатку.

С тех пор я долго здесь не был. Словно забыл про ту встречу. Вытеснил волнующее воспоминание на периферию сознания, и думать об отце себе запретил. Но оказывается, нельзя без последствий проделывать с сознанием, даже таким высокоразвитым, как у меня, подобные трюки.

И вот я брожу по этим извилистым, как мозговое вещество, тропинкам. Не то чтобы я на полном серьёзе верю в удачный исход своих поисков. Искать сбежавшего отца в заброшенной промышленной зоне спустя десять лет после того сомнительного эпизода станет только человек с напрочь перевёрнутым рассудком. Я, впрочем, может, и подхожу под такое определение. То есть, где-то в глубине я всё-таки верю в удачу. Другое дело, что эти прогулки сами по себе нужным образом форматируют мои жёсткие диски. Здесь я чувствую, как наполняюсь новой жизненной силой, и драгоценный кристалл внутри моей головы оживает и начинает вращаться, блистая гранями.

Даже не любовь к родителю, которая за столь долгий срок выродилась в смутный миф, а сильное любопытство – вот что, пожалуй, движет мною. Мне безумно хочется узнать отцовскую тайну. Что же всё-таки погнало его прочь – так неожиданно и бесповоротно? Иногда мне представляется, что какая-то очень простая, но жуткая мысль, однажды вдруг возникшая в его голове – возможно, этому предшествовали годы долгих и мучительных размышлений – поразила его и заставила поступить именно так, как он поступил: уйти, в чём был, из одного, понятного и безопасного мира, в совершенно другой, противоположный – неизвестный и опасный.

Или такой вариант: папу побудили к бегству обстоятельства действительно фантастические и чрезвычайные – не такие, конечно, о каких говорила с ухмылкой мать, а невообразимо иные, которые разгадав, проникну я в заповедные, волшебные области мира. В медицинское сумасшествие отца я, повторюсь, не верю, не хочу верить. С точки зрения обывателей, каковые всю жизнь, собственно, и окружали папу, он, возможно, и был эксцентричным чудаком, но я выбираю другой его образ – трезвого, честного в своих устремлениях мыслителя-практика, где-то даже мистика. Мне кажется, нам будет, о чём поговорить, когда мы, наконец, встретимся.


3
A propos, вы ведь меня совсем не знаете, так я вам сейчас про себя расскажу.

Зовут меня Рувимов. Человек я, прямо скажу, плохой: злой, неприятный, желчный, но это всё оттого, что слишком умный и знаю об этом мире многие горькие правды. Людей я не выношу и правильно делаю, за что мне их любить? Люди – марионетки, тупицы, эгоисты, завистливые твари, узколобые приматы, возомнившие о себе невесть что. И главное – их чрезвычайно, неоправданно много. Количество людей, я считаю, надо каким-то радикальным образом уменьшать: пусть снова станет Земля моя садом, каким когда-то была. Сейчас она больше похожа на отхожее место. Все современные общественные институты я полагаю несостоятельными, отжившими своё. Структуры эти были необходимы на начальной стадии развития цивилизации, теперь же от них мы имеем лишь вред. Ибо по сути человек не является социальным существом, но есть глубоко индивидуальная биологическая система, стремящаяся к счастью, оргазму (в широком смысле слова) жизни. Мы рождены ради праздника бытия, а не унылого громождения всякого рода бессмыслиц. К примеру, труд и создание семейной ячейки не входят в цели человеческого существования, это наносное, навязанное извне. Так же не вписываются в истинную картину мироздания религиозные, государственные, нравственные законы социума. Вероятно, кому-то выгодно рабское, со всех сторон, включая верх и низ, ограниченное положение индивидуума. Впрочем, сами люди воспринимают свой статус раба как должное и о высшей участи даже не помышляют. И за одно только это – смиренное копошение в навозе быта с пожизненно склонённой головой – их необходимо подвергнуть дезинтеграции. Широк человек – я бы сузил, говорил Митя Карамазов, а я скажу: упразднить человека надобно. Совсем. Не нужен он эволюции, космосу, Богу, в конце концов, в том виде, в каком пребывает на планете в настоящий исторический момент.

А так вообще я мужчина спокойный. Молчаливый и теневой. Моя неприязнь к человечеству носит чисто мировоззренческий характер. Правда и то, что друзей у меня нет. Но я и не нуждаюсь. Наоборот, всё время бегу прочь, подальше от людских глаз – за двери, за стены, за шторы. Готов на всё, только бы меня оставили в покое, в тотальном уединении. Недавно я бросил, к чёртовой матери, занятия в университете, посчитав, что все нужные знания, которые там могли мне дать, я уже получил, а остальные, буде в таковых появится нужда, добуду самостоятельно. Главному – дисциплине мышления и критическому подходу ко всякой вещи – я научился. А диплом меня никогда не интересовал. Я и не собирался становиться полезным членом стада. Системе не удастся прибрать меня к рукам. Я выскользну из ловушки. Уже почти и выскользнул. Не участвую, не сочувствую, не присутствую. Человек-невидимка.

Мой доход соответствует моим потребностям, а потребности мои невелики – «ром, свиная грудинка, яичница». Работаю я на дому, используя всемирную электронную сеть, зарабатываю ровно столько, чтобы не умереть от голода и холода. Большего мне не треба. Я живу теперь один в квартирке на окраине, принадлежавшей моей бабушке, ныне покойной. Добрая была старушка, жалела меня, единственного внука. Мать, превратившуюся в сумрачную алкоголичку, я давно не посещаю. Имелась у меня и жена, но, спасибо, быстро расстались. Красивая была девушка, я звал её Рыжая, сама она называла себя, когда представлялась незнакомому человеку, протяжно и томно: Натаа-алия; при этом обязательно уточняла с доверительной интригующей интонацией: пишется через «и».

Брак. Какое всё же мерзкое слово. Поражаюсь, как быстро убогий и ползучий бытовой кошмарик нашего совместного существования превратился в норму жизни. Я стал угрюмым мужем, который должен был «думать о будущем», но вместо этого «довольствовался крохами», «плыл по течению», она превратилась в сварливую, пилящую меня с утра до вечера мегеру. Её операционная система целиком состояла из мусорных потребительских файлов, а в рыжих, всегда открытых настежь глазах, сквозила холодная пустота. Пока гипнотическая сила не овладела мной окончательно, лишив рассудка и воли, пока театр человеческой комедии полностью не заменил собою реальность, я разрушил чары, прекратил балаган, вернул отданную в залог жизнь свою обратно. А ведь некоторые так и живут в этом аду до гроба, бедняги. Чувство присутствия рядом со мной постороннего, чужого человека стало изводить меня, пугать до паники. Я косился на неё из своего угла и не понимал, что это существо делает в моей квартире. Наша связь, изначально основанная на чисто биологических факторах, утратила содержание и какой бы то ни было смысл. Ошибку юношеских лет необходимо было исправить, и отношения разорвать. Что я и проделал со свойственной мне решительностью. Как хирург. Мы разошлись почти даже и друзьями. Чтоб ты сдох, Рувимов, пожелала мне она. Я мудро промолчал. Не было в моём сердце злобы. Было лишь чувство правоты – если и жил на Земле женского пола человек, с которым я мог бы обрести любовь и взаимопонимание, то это точно была не она, не Рыжая. Хотя поначалу казалось, что наоборот: молодость – время иллюзий. Благо, я быстро вырос из коротких штанов человеческих заблуждений.

Сейчас мне двадцать два года, и я готов совершить убийство. Чисто психологически готов, ну, если вдруг понадобится для дела. Ещё готов к прыжку в пропасть, к сумасшествию, к самосожжению, к вечному одиночеству, к бессмертию. Ко всему готов, лишь был достойный повод. Я человек отчаянный, но, повторю, довольно спокойный. Осознав ещё в ранней юности, что коммунизм – я имею в виду тот, настоящий, коммунизм из романов Ивана Ефремова – уже никогда не наступит, что мы (долбаное человечество) прошли точку невозвращения, и впереди у нас теперь единственная дорога – к регрессу, гниению и хаосу, ко злу, к козлу, я занимаюсь теперь только своим собственным путешествием. Другие – этот сартровский ад – более не занимают моего сосредоточенного внимания. Я – одиночка. Не проблема, что пока я и сам не знаю, что мне нужно, куда я направляюсь и кто я, вообще, такой есть. Я доверяю интуиции, я доверяю инстинкту познания, я доверяю наблюдателю, сидящему внутри моей головы.

Это повесть о моём взрослении. Такой, какой я есть в настоящем, я уже не похож на себя прошедшего. Потому, если буду в дальнейшем вспоминать о минувших днях, стану говорить о себе в третьем лице – «Рувимов», «он», «этот малый» и т.д. Что ещё? Спотыкающийся стиль свой я не объясняю никак, разве что перепадами настроения и отсутствием мастерства в многотрудном деле производства стройных текстов. Или так: мир, который, как известно, существует только для того, чтобы стать описанием, несовершенен. Следовательно… впрочем, тема может нас далеко завести, по сему прекращу.

Внешность свою я вам, уважаемые товарищи потомки, призраки, полицейские, соглядатаи, соседи по палате, инопланетяне, случайные люди (нужное подчеркнуть) описывать не стану, чай не Достоевский. И так получается слишком длинно. Хотя, извольте: молодой, высокий и красивый. Достаточно.


4
Я иду по полуразрушенному – без потолка – коридору, в котором бывать очень люблю, но в который, к сожалению, забредаю довольно редко: сюда ведёт бетонный лабиринт, а я всё время путаю правые повороты с левыми и оказываюсь то в тупике, то в непролазных зарослях мутировавшей, пахнущей ацетоном жимолости, а то и там, откуда начинал. Коридор имеет по обеим сторонам множество дверных проёмов, но все они выходят в опустошённые отсеки с обваливающимися стенами. Эти пустые полуразрушенные комнаты напоминают мне человеческие души, в том смысле, что нет смысла заглядывать ни в те, ни в другие – интересного не найдёшь: пыль да труха. Дошедшего же до конца этого длиннющего извилистого, как коровья кишка, пути ждёт приятный сюрприз: рукотворный водоём под открытым небом с дождевой или, может, какой-то другой водой, чёрной и неподвижной. По воде плавают жёлтые и красные листья.

Водоём, скрытый от посторонних глаз за высокими стенами, похожими на крепостные, обширен и имеет форму восьмигранника, к каждой грани которого подходит узкий желоб. По этим желобам вода притекает сюда бог знает из каких мест. Это похоже на переставшее биться, мёртвое сердце химкомбината. В прошлом всё сооружение было, вероятно, скрыто где-то внутри производственного корпуса и выполняло функцию резервуара для отходов. Я знаю, что водоём глубок и где-то там, около дна, на одной из восьми граней есть маленькая дверца. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Интуиция.

У меня есть намерение, набравшись смелости, как-нибудь взять да нырнуть в глубину, доплыть до дна и, открыв дверцу, проникнуть в подземелья пока ещё совершенно неведомого мне третьего подземного уровня. На первом и втором уровнях я бывал – как в какой-нибудь виртуальной игре, они легко отыскиваются и вполне проходимы. Знание о существовании потайного третьего я также получил благодаря внезапному озарению.

Я сажусь на край длинной, испещрённой клинописью плиты, высоко нависающей над водою. Бездонная тишина вокруг, не слышно даже птиц: пернатые не любят эти места и облетают их стороною. Лёгкий ветерок осторожно перемещает листву по периметру восьмигранника. Я закрываю глаза и вдыхаю едва уловимый запах увядания. Зыбкое оцепенение, так хорошо знакомое всем практикующим медитацию чань, охватывает моё почти невесомое тело. Солнце трогает моё лицо лучами, как слепой – пальцами. Я нажимаю на паузу, мир делает остановку.