Сложные простые (окончание)

Автор: Дмитрий Перов Часть вторая.

В конце июня Карина закончила сессию – на одни пятёрки. Её домашняя работа – чайник, стакан с чаем и настольная лампа – была вывешена как одна из лучших. На радостях по случаю окончания первого курса Вера Алексеевна устроила обед, пригласила Сергея и Ольгу.

Ольга нарядилась в алую кофточку, в серую бархатную юбку, напудрилась, нацепила брошь из янтаря. Серёга надел парадную белую рубаху и полосатый галстук – подарок ко дню рождения. Оба чувствовали себя неловко, скованно, смущённо хмыкали и старались не глядеть друг на друга.

Обедом дирижировала Вера Алексеевна: накладывала гостям закуску, подливала вина. Всё это она делала легко и весело, с присказками-прибаутками, подшучивая над собой и над угощением. Гости начинали потихоньку оттаивать. Карина, зная мать, усмехалась. Вера Алексеевна старалась не просто так – она решила во что бы то ни стало помирить сегодня Сергея и Ольгу, чтобы затем получить от них твёрдое обещание сдавать комнату только Кариночке – до окончания училища.

По мнению Веры Алексеевны, очень важно было обойти в начале разговора все щепетильные темы, которые могли бы напомнить о размолвке. Так, ни в коем случае нельзя было говорить про работу Сергея. Также не стоило вести разговоры про стряпню, кухню, стирку. О детишках тоже следовало не упоминать.

Она говорила о реке, как она изменилась за последние двадцать лет, помутнела, стала теплее; о рыбалке, которой так увлекается её муж, о гастролях московского театра. Говорила, практически не умолкая. В какой-то момент, Вера Алексеевна знала, что такой момент настанет, они должны объясниться – эта, так сказать, разрядка произойдёт здесь, за столом, но чтобы это случилось, надо им помочь, подтолкнуть: метким словом напомнить о ссоре.

Когда было выпито рюмки по три, по четыре и Сергей стал розовым, а Ольга похохатывала над каждой маломальской шуткой, они наконец-то взглянули друг на друга, и во взглядах их не было неприязни. Вот этого-то момента и ждала Вера Алексеевна. Она всплеснула руками, будто вспомнила о чём-то чрезвычайно важном:

– Да, Сергей, что же вы молчите, как ваша учёба и экзамен? Отмучились?

Серёга сконфузился, жалобно посмотрел на неё, на Ольгу – та откашлялась, приняла серьёзный вид, кивнула с таким видом, будто хотела сказать: «Ну-ка, ну-ка, выкладывай, сейчас мы намылим тебе шею». По тону, с которым Вера Алексеевна задала свой коварный вопрос, она почувствовала в ней союзницу. Сергей густо покраснел и, смущённо моргая, принялся рассказывать, почему сорвалось в первый раз:

– Я им на шесть вопросов ответил – как от зубов. Сам удивился. А потом заело: «ни тпру ни ну». Долго говорить не могу, язык не ворочается. Чего-то задевает там, как кашей рот забит.

Ольга хихикнула, но тут же осеклась и строго поджала губы.

– Да знал я! – негромко вскрикнул Сергей и пристукнул по столу: – Знал! На этот раз попрошу, чтоб в два приёма говорить, с передышкой. И сдам, вот клянусь, сдам! – произнося клятву, он обращался к одной только Карине. Она одобрительно кивала ему.

Вера Алексеевна соболезнующе вздохнула:

– Трудно вам. Насилуете себя, здоровья не жалко. И так на работе устаёте, ещё потом вечерами до ночи книжки зубрите. Выдумали себе проблему. На кой она вам?

– Вот! Вот! А я что говорила! – не сдержалась Ольга и влезла в разговор. Втемяшилась дурость такая — этот разряд, станок новый. На какой чёрт он тебе и нам сдался?! Жили…

– Цыц! – Серёга и сам разошёлся. – Я же для семьи это тоже стараюсь. И деньги, и уважение в коллективе, и рост… – Сергей посмотрел, как бы ища поддержки, на Карину и Веру Алексеевну, – рост над собой! Я, может, тоже хочу добиться чего-то. Обучиться. Ведь верно же, Ольга? – он перевёл взгляд на неё и улыбался.

И дрогнуло Ольгино сердце. Она встала, обошла стол и, подойдя к нему, обняла и поцеловала в макушку:

– Да я-то что, милый. Ты уж прости меня, если что не так говорю порой. Прав ты, конечно. Но и ты бы меня понял, кручусь, как белка день-деньской. Дети растут – тоже думать надо. Помогай мне, Серёжка.

– Дак, это… – Серёга совсем тоже растаял и рассентиментальничался. – Ты меня тоже, Оль, чего уж. Я ж понимаю. Оно ведь… Конечно…

Мать с дочерью умилялись. Вера Алексеевна, чувствуя, что примирение на их глазах успешно происходит, решила немного развеять обстановку:

– Вы правы, дорогие мои, правы все. – Всё надо, кругом заботы, целыми днями крутитесь. Я вас понимаю. Вот расскажу вам сейчас про себя немного, как у меня получилось. Работала я медсестрой в гарнизонном госпитале. Год это был восемьдесят пятый, Кариночка ещё не родилась. Сергей (кстати, тоже), муж мой, только-только демобилизовался и решил поступить в институт, на горный факультет. А я по вечерам петь ходила в хоркружок при Доме Офицеров. По радио выступала, первое место на областном конкурсе-смотре занимала. Руководитель был там такой красавец капитан-афганец, всё говорил мне: «Ну, чего ты, Юргина, тут пропадаешь, езжай в консерваторию. У меня там друзья, письмо напишу. Большой птицей-певицей станешь. И я из-за тебя в историю войду».

И, действительно, написал письмо, а я всё не решалась. Он как увидит меня, кричит: «Юргина, смирно! Ты всё ещё здесь?! Ай-яй-яй! Что же ты безобразничаешь? Время-то идёт!» И вот как-то набралась духу – и к Сергею: «Как, дескать, отнесёшься к тому, если я поеду в консерваторию?» Он, человек горячий, за это и любила, дверь настежь: «Катись!» – и начал мои вещи из шкафа выкидывать. Горный инженер это, видите ли, очень важно, а пение – так себе, блажь, – сказала она с горькой усмешкой и, помолчав, рассмеялась: – Любовь оказалась выше таланта, а может, никакого таланта и не было, просто мне голову морочили, я знаете, видная в молодости была.
Зато вот, плод любви, – она ласково поворошила волосы Карины, порывисто притиснула её за плечи. – Уж она-то действительно талант. Я на мизинчик не сомневаюсь!

Карина отстранилась, поправила причёску – смуглое нежное лицо её полыхало.

– Мама, прошу тебя! – с мольбой в голосе сказала она.

Теперь уже Ольга с Сергеем умилялись, глядя на маму и дочку.

Вера Алексеевна, тоже раскрасневшаяся, с большими черными глазами, белозубая красивая женщина, вытянула перед собой руки и, откинувшись на стуле, вдруг запела глубоким, поставленным голосом:

У любви, как и у пташки крылья,
Её нельзя никак поймать…
Тщетны были бы все усилья,
Но крыльев ей нам не связать.

Пела она легко, свободно, лишь чуть-чуть помогая себе взмахом руки. Пела, улыбаясь и озорно играя черными своими глазами: то водя ими по сторонам, то вскидывая к потолку, то лукаво щуря их. У Сереги даже дыхание прервалось в груди — казалось она поет только ему, покраснел и отвел глаза.

Любовь – дитя, дитя свободы.
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я –
Так берегись любви моей!

Она засмеялась, не допев арию Кармен, сказала:

– Знаешь, Ольга, если женщина ничего другого не может, она должна рожать, рожать, рожать – добрых, умных, талантливых, – рожать и воспитывать. Только в этом есть какой-то смысл.

– Наверное… – задумчиво произнесла Ольга, затем добавив: – Что же вы не стали рожать больше?

– Ага! Вот тут-то и заковырка – слишком поздно поняла я эту простую истину, – сказала Вера Алексеевна, горько усмехаясь.

Карина обняла её, заглянула в лицо.
– Мамочка, ты заговорила, как папа, – погрозила она матери. – Стоило мне уехать на полгода…

– А что? – перебила её Вера Алексеевна. – Он прав, ей богу, прав. Ну какая ещё может у бабы быть сверхзадача? Минимум – родить хорошего человека, максимум – талантливого. – Она вдруг схватилась за голову. – Господи! Как подумаю, что было бы, если б я поехала в консерваторию…

– Ну что, что было бы? – смеялась Карина. – Что?

– Дурочка, тебя бы не было! Прям с ума схожу.

– Ах, мама, не будем об этом!

– «Ах, мама, мама, какая вышла драма…» – пропела она и вновь порывисто обняла Карину.

– Вот моё призвание и оправдание.

– И наказание, — со смехом добавила дочь. – Давайте выпьем за хозяев этого дома, они такие славные и совсем напрасно ссорятся.

Хозяева удивлённо посмотрели друг на друга – Ольга невольно рассмеялась, Сергей шутливо ткнул её в бок. Примирение состоялось. Вера Алексеевна налила им по полной. Выпили.

* * *

Ночью в постели Серёга тронул Ольгу за плечо и сказал:

– Слышь, Оля, давай-ка, это, не будем брать с Карины. Ты как?

– Можно, – прошептала она и, как бы невзначай коснувшись его коленями, тихо засмеялась.

– Подумаешь, три тыщи, – глядя в темноту, сказал он задумчиво. – Проживём, чего уж.

– Ага.

– А то, прям, в глаза не смотри. Оль, ты чё, Оль?
Она вздрагивала от смеха.

– Ты чё, говорю? – насторожился он.

– Дышишь щекотно.

– А, – протянул он и сам засмеялся.

Ольга затихла, долго лежала молча, словно заснула. Серёга уже начал подремывать, когда вдруг услышал:
– Серёж, а Серёж…

– Да, чего?

– Не спишь? – Ольга приподнялась на локте, ощупью нашла его руку. – Не спишь?

– Нет пока, – отозвался он.

– Серёжа… скажи честно, — она дышала жарко, близко, прерывисто, – скажи… любишь меня?

Он раздражённо хмыкнул и, освободив руку, отодвинулся к стене.

– Серёж… Ты не злись на меня, прости, я ведь так, не думай, мне ничего не надо, просто чтоб сказал… Не хочешь, не говори, молчи, пусть будет всё как было, я ж ничего, не надо серчать, – бормотала она, прижимаясь к нему горячим телом и всхлипывая.

Злость прошла. Он нащупал её лицо – мокрое от слёз, губы дрожали. Притянул её голову к себе на грудь и стал гладить. Ольга немного повсхлипывала, а он всё гладил, гладил, приговаривая: «Любишь, конечно, любишь». Пока она не успокоилась и не уснула. Тихая, мягкая, жаркая.

Серёга был доволен примирением. Его желание обучаться и повышать квалификацию было как бы узаконено, и теперь он мог спокойно готовиться к предстоящему экзамену. Времени оставалось совсем ничего. Ольга перестала его «грызть», но с ней, Серёга это заметил, произошла какая-то перемена: она стала высоко держать голову, многозначительно хмуриться и разговаривать пренебрежительным тоном: он немного поудивлялся первые дни, потом махнул рукой, решил не обращать внимания.

* * *

Экзамен он все-таки сдал. Упросил комиссию принимать с передышкой. Теперь оставалось получить удостоверение о присвоении пятого разряда, а мастер в курилке обмолвился, поздравляя, что буквально через месяц ожидается поступление в цех четырёх новых станков и, возможно, один из них как раз таки и достанется Сергею.

«Ну, упрямый ты!» – сказала Ольга вместо поздравления. Он быстро перекусил, завернул в газету селёдку, лук, сало, взял хлеба и убежал на работу. Вечером его привезли на такси. Ольга увидела в окно, как его несут за руки, за ноги, кинулась на крыльцо, запнулась о порожек, растянулась, ссадив колени и локти. Серёгу занесли в сени и положили на лавку – он был пьян: «ни папы, ни мамы». Она завыла от обиды. Вышедшие на шум Вера Алексеевна и Карина помогли перенести его на кровать. Ольга, плача, причитая, стянула с него обувь, одежду. Потом ушла на кухню, села за стол, на котором стоял нетронутый праздничный ужин (в честь пятого разряда!), и расплакалась навзрыд. Вера Алексеевна накапала ей валерьянки, кое-как успокоила, уговорила не скандалить, а понять и простить.

Несколько дней Сергей ходил не поднимая глаз, старался загладить вину: стирал пелёнки, подметал пол, водился с детьми.

А ещё через пару недель он получил наконец новый станок. Серого цвета, с хромированными блестящими ручками, с цифровой индикацией – мечта. В торжественной обстановке в кабинете начальника цеха четверым токарям вручили символические ключи от станков. Если первые трое приняли это как должное, то Серёга, конечно же, в глубине души весь сиял и радовался. Ещё бы. В цехе, где работает около сотни достаточно хороших токарей новый станок выдали ему и еще трём, ну, совсем асам своего дела. Заслуженным работникам авиастроения, имевшим личное клеймо качества.
Серёга, разумеется, асом не был, клейма в тумбочке, дающего право не предъявлять деталь после каждой операции контролёру, не имел, поэтому и радовался про себя, как ребёнок. Вида при этом не подавая, а лишь скромно пялясь в пол. Работал всегда тихо. Успехи свои на показ не выставлял. Но и цену себе знал. Очень переживал, что мать не может видеть его успехов. Хотя, в глубине души, был уверен – мама всё видит и радуется за своего сына.
Дядя Веня поздравлял его находясь в больнице, хлопал по плечу, называл мужиком. Ему он рассказывал о прелестях нового станка, его преимуществах, точности и, по сравнению со старым станком, очень тихой работой.

Через пару дней он отвёз, взяв грузовичок дяди Вени и посчитав это «тем самым» случаем, Карину и Веру Алексеевну на вокзал – у Карины начались летние каникулы. Прощаясь на платформе, он очень смущался и краснел, переминался с ноги на ногу, никак не мог найти нужных слов. Затем решительно взял Карину за руку и, глядя в глаза, сказал, чтобы она возвращалась непременно к ним и только к ним, скорее и только к ним, обязательно к ним. Потом, как обычно, резко развернулся и быстро ушёл, вызвав смех мамы и дочери.

Дядя Веня решился на операцию. Стояла страшная жара, с тополей летел пух, в городе нечем было дышать. Его оперировали утром, а поздним вечером он сполз с кровати, скрючившись, кое-как доковылял на костылях до туалета, справил малую нужду и, мучимый жаждой, напился досыта из-под крана. Разогнувшись, он тут же свалился на пол от боли – разошёлся внутренний шов. Он лежал на холодных плитках и негромко стонал, лежал долго, пока его не заметил кто-то из проходивших мимо больных. Прибежали сёстры, нянечки – дежурный врач велел срочно везти в операционную. Пришлось снова вскрывать брюшную полость и выкачивать воду.

Вечером следующего дня у него поднялась температура, начался озноб – не помогали ни уколы, ни таблетки. Всю ночь он бредил, метался, звал Нюру, жену, отпущенную когда-то на все четыре стороны, а утром затих, кончился – отказало сердце.

Хоронили его всем миром. Ни в дяди Вениной однушке, ни дома у Сергея с Ольгой такое количество желавших проводить его не уместилось бы. Арендовали столовую от завода на сто пятьдесят человек. На работе у Серёги изготовили красивую титановую ограду, Сергей сам выточил у себя на станке шары на углы и калитку. Место выхлопотали соседи по своим знакомствам на кладбище хорошее – на пригорке, рядом с двумя берёзками.
Вёз в последний путь дядю Веню Сергей лично, помня и исполняя его волю. На поминках друзья, соседи, сослуживцы, старые простые люди, плакали о нём, как о родном. Рассказывали, как он любил ребятишек, носил постоянно мороженое и конфеты с базара, чинил всем обувь и часы и никогда не брал денег. Как осенью на своей «инвалидке» возил картошку, дрова, уголь – всё бесплатно, по доброте душевной. Серёга слушал и моргал, красными, уже не способными плакать, глазами.
Произнося своё слово, он сказал просто и коротко: «Он мне за батю был».

После девяти дней он подогнал грузовичок забрать немудрёные вещи дяди Вени, чтобы соседи, с ними он условился, показывали её уже пустую, потенциальным покупателям. Квартиру они решили продавать. Ольга вроде и говорила, что пусть, дескать, стоит, но Сергей ответил: «Я не могу её видеть. И вряд ли когда-нибудь смогу». Железная койка, выбитый матрас, одеяло, подушка, два стула, тумбочка, столик, два ящика инструментов, кое-какие вещи и старенький сундучок с самодельным висячим замком – вот и практически все пожитки, везти нечего. Ещё собрал сапожный верстачок, телевизор и посуду.

Соседка сказала, что у дяди Вени был покупатель на его машину, тоже инвалид, – всё уговаривал продать её на запчасти. Решили оставить машину в гараже во дворе до его прихода и – пусть забирает, за сколько – неважно.

Койку и прочие вещи Сергей увёз к себе, сложил в сарай, сундучок внёс в дом. Маленький этот сундучок, крест-накрест обитый жестяными полосками, пришлось открывать отвёрткой и молотком – ключа нигде не оказалось.

Сверху, под газетой, лежали новые кальсоны и тельняшка, ниже – чёрные лакированные туфли, альбом со старыми фотографиями, холщовый мешочек с тремя медалями, пачка каких-то документов, газетных вырезок и под всем этим – завёрнутая в бумагу ржавая подковка.

Сергей, держа её в руках, долго сидел в тишине. И только слеза, защекотавшая ему щёку, заставила опомнился. Протёр глаза, пошмыгал носом, сложил всё аккуратно обратно и убрал сундучок в кладовку.

* * *

Карина приехала с опозданием, в середине сентября. Они с матерью отдыхала на юге, в Крыму, и задержались на обратном пути в Москве. Привезла подарков: Ольге – две пары колготок и флакон духов, Сергею – свитер и перчатки, ребятишкам – погремушки и конфетки. Для дяди Вени предназначалась бензиновая зажигалка и деревянная трубка, но, увы, ему уже ничего не требовалось.

Карина начала было об оплате, но Сергей так горячо воспротивился, что речь об этом больше не заходила. «Раз не хотят брать деньги, будем рассчитываться подарками», – трезво рассудила Вера Алексеевна ещё летом и была по-своему права, Серёгу и Ольгу вполне устраивала такая форма расчёта, потому что брать деньги они стыдились, а ничего не иметь от комнаты всё-таки было жалко.

В эти дни Ольга заметила, что с Сергеем творится что-то неладное. Перебирая в памяти каждую мелочь, она всё больше убеждалась в этом. Вначале, после смерти дяди Вени, он был какой-то вялый, равнодушный ко всему, словно дремал на ходу. Потом вдруг стал огрызаться на каждое слово, дёргаться, швырять тарелки, хлопать дверью – ни взгляни, ни подойди. Однако, это быстро прошло, он снова стал грустным, задумчивым, унылым. Подолгу молча сидел в саду, под сиренью, и, как глухой, не отзывался на её оклики. И вот недавно, вроде бы ни с того ни с сего, вдруг повеселел. Пришёл как-то с работы – тут как раз телеграмму принесли от Карины о том, что задержится, чтобы не беспокоились, – засвистел, ущипнул за бок, щекотать принялся.

После ужина переоделся в робу, навес во дворе подправил, за печку взялся – весь год недоделанной стояла, не хотел, а тут разошёлся, за один вечер прикончил. С Васькой поиграл: на шее катал, к небу подбрасывал – мальчишка хоть голос проявил, а то совсем забытый в кроватке сидел целыми днями. И с ней ласковый был ночью. «К чему бы это» – тягуче, с растущей подозрительностью в душе, размышляла Ольга. «К чему? Если б кто-то завёлся на стороне, так разве б он так себя вёл? Разве спешил бы домой? Разве б сидел во дворе, как на привязи?» Вот что странно и непонятно для Ольги было. Эта внезапно появившаяся странность в поведении мужа страшила её своей неожиданностью и необъяснимостью, а она думала о будущем, и ей нужны были чёткость и определённость во всём – этого требовала толкнувшая её изнутри новая жизнь.

В бытовых хлопотах, в заботах о детях время шло быстро. Незаметно кончилось лето, зарядили дожди, с Ангары поползли туманы. Сергей вроде бы успокоился и стал прежним. Карина много работала – и в училище, и дома. Очень часто засиживалась до глубокой ночи – свет из её окна освещал голый, с причудливыми ветвями куст сирени. Дома она рисовала улицу и реку на закате, так поразившие её весной.

На первой ноябрьской гололеди Серёга, помогавший товарищу с работы переезжать, попал в аварию: его грузовичок врезался в самосвал. Сергей больно ударился грудью о руль, разбил голову о левую стойку, поранил лицо.
Виноват был водитель самосвала, выскочивший на перекрёстке на красный. Его привезли в больницу, признали перелом двух рёбер и лёгкое сотрясение мозга. Как ни уговаривали его, он ни за что не захотел оставаться в больнице, и его, перебинтованного, с лицом, пёстрым от зелёнки, доставили на «скорой помощи» домой. Ольга, как сумасшедшая кинулась к нему, сбила с ног Ваську, вся трясущаяся схватила его за руки, совершенно безумными глазами обшарила лицо, бинты – всего с головы до ног.
Доктор бесцеремонно отстранил её – больному надо срочно в постель, да и машину задерживать нельзя. Когда Серёгу раздели и уложили на кровать, Ольга рухнула рядом на колени, завыла, запричитала: «Ох, родименький ты мой, да что же ты? Да как же ты так? Да что мы теперь будем делать?» Серёга погладил её трясущуюся голову, и прошептал немного раздражённо: «Прекрати, Ольга». Она поймала его руку, прижалась к ней мокрым лицом, губами. «Серёженька, родной, брось ты к чёрту все эти машины и друзей, – с яростью и болью прошептала она. – Боюсь я. Ты ж у меня один-единственный. Серёженька, а?» Он высвободил свою руку из её, недовольно отвернулся к стенке, пробормотал уже более громко: «Прекрати, кому сказал». Потом он уснул. Ольга на цыпочках вышла из комнаты и надавала шлепков расхныкавшемуся Ваське.

За неделю Серёга поправился, делать ему было нечего, и он согласился позировать Карине для её курсовой работы, портрета. Был выходной день, во дворе лежал новый снег, чистый, ослепительно белый. От него и в комнате становилось светлее, словно свежевыбелено. На кухне жарко топилась печь, было тепло, сухо – по всем комнатам расползался горячий блинный дух. Карина усадила Серёгу за стол, напротив окна, перед горкой кедровых орехов. Сама села чуть поодаль, боком, возле мольберта, на котором был приколот чистый лист ватмана.

– Располагайся как тебе удобнее. Положи локти на стол и щёлкай орехи, — сказала она. И принялась, склонив голову, торопливо шуршать карандашом по бумаге. Чёрная гладкая прядь веером скатилась на лоб, закрыла половину лица. Карина быстро-быстро поглядывала на Сергея и всё чиркала, чиркала, скрипела карандашом.

Мало добиться сходства, думала Карина, важно передать внутреннюю суть Сергея, его характер, взгляд на жизнь, захватить его душу… А где признаки, по которым можно было бы всё это определить? Вот он, Сергей, весь тут – задача в том, чтобы, ничего не искажая, выделить, подчеркнуть наиболее существенные черты, и тогда, если хватит мастерства, появится и характер, и взгляды, и всё остальное. Тут важно сперва уловить общее, затем – частное, а уж через частности искать целое, как учит диалектика. Общее – молодой мужчина, хорошо упитанный, с широким, но низким лбом без морщин. Глаза серые, пугливые – всё время прячутся: то опускаются вниз, то глядят вбок, то вскидываются вверх. Выражают растерянность и вину, этим настроением окрашивают всё лицо, не имеющее резких характерных линий. Пожалуй, это и есть главное: в его лице нет острых черт, оно плавно, округло. Внимание! Теперь в глазах тоска – наиболее частое выражение. Интересно: рот, щёки, брови не шелохнулись, не дрогнули, а всё изменилось – только из-за глаз. Очень инертное лицо, вялое. Нос и рот тоже какие-то вялые, мягкие, обыкновенные. Вот в этом-то трудность, что всё в нём обыкновенное, простое. И, наконец, причёска, если можно так назвать стрижку «бокс» – затылок голый, а на лбу коротенькая челка. Начисто стирает с лица всё интеллектуальное, придаёт налёт примитивизма и вульгарности уличной шпаны.

Сергею было не по себе, ему казалось зазорным вот так сидеть перед девушкой и давать ей рисовать с себя портрет. Ему казалось, что в этом сидении есть что-то нехорошее, нечистое. Такое же чувство у него было когда-то на медицинской комиссии в военкомате, когда он, совершенно голый, прикрывшись руками, стоял перед женщинами-врачами. Ему велели положить руки на затылок, а он всё не мог их поднять, словно они окоченели. Вот и теперь тоже – надо бы смотреть на Карину, чтобы она схватила его глаза, а он не может, неловко как-то. «И зачем согласился, остолоп! – возмущался он про себя. – Дурость свою выставляю напоказ и только». Он пересилил себя, взглянул прямо на Карину.

«Ух ты, какая тонкая сбоку, – в два, а то и в три раза тоньше Ольги…» Карина действительно была прямая и тонкая, с длинными стройными ногами, с маленькой острой грудью и узкой талией, схваченной пояском. На ней было лёгкое платье с короткими рукавами, короткое, – она сидела одёрнув подол, и всё-таки на две, на три ладони выше колен ноги были открыты. Кожа была смуглая, чистая, нежная.

Карина повернулась к нему, их взгляды встретились, Сергей не отвёл глаза. Она тоже смотрела не отрываясь. Ей мешали волосы, она тряхнула головой, и чёрное крыло улетело за ухо…Это напоминало игру в гляделки, когда ребятишки в шутку состязаются, кто кого переглядит.

«Вот странно», – думала Карина, – «что-то всё-таки в нём есть затаенное, второе дно. Как дерзко он смотрит! О! Смутился, заморгал».

Сергей потупился, сердце его билось сильно и часто – так оно ещё никогда не билось. Он был весь красный, на лбу, на белобрысых бровях поблескивал пот.

Карина отвернулась. «Что с ним? – думала она, внезапно испытав что-то наподобие неприязни, глядя в окно, – Откуда возникло сейчас такое чувство, почему?» На ветках сирени сидели воробьи – целая стая, сидели просто так, тихо, нахохлившись и поглядывая на Карину. Она взмахнула рукой – несколько птиц перепорхнули на скамейку, остальные не шелохнулись.

– Ты ловил в детстве птиц, Сергей? – спросила она.

Он хотел сказать «да», но вместо этого из горла вырвался какой-то булькающий звук. Карина всё так же смотрела в окно. Он быстро вытерся рукавом, откашлялся, пригладил чуб.
– Ловил. Бывало, конечно,– он снова прокашлялся. – Мы их ели.

– Ели? – удивилась Карина. Она снова взялась за карандаш. – Ели воробьёв?

– Ага. В детстве совсем. Пацанами. Обмазывали глиной и – в костёр. Пекли. Перья с глиной отходили, мясо, как варёное. Вкусно – все косточки изжуёшь.

– Голодали так?

– Не то что бы. Хотя, конечно, чего уж. Отец ведь у меня очень рано умер, мать гардеробщицей работала, не хватало. Скорее, ребячились просто. Да и вкусно, действительно, было…

– Серё-ё-жа! – донеслось из кухни. Серёга аж сморщился, как будто услышал скрежет заклинивающих шестерен в коробке станка, помолчал, выжидая. – Серё-ё-женька! – снова позвала Ольга.

Он отмахнулся:
– А ну её!

– Серёжа! – Шторки раздвинулись, и показалась Ольга, розовая от печного жара, пухлая, с уже заметным животом, с толстыми ногами-кочерыжками.
– Ах вот ты где! – шутливо всплеснув руками, воскликнула она. – А я думаю, где это мой муженёк прячется. А он, вот он где.

Сергей вскочил, стиснув кулаки, прохрипел:
– Выйди отсюда! Ну!

Ольга вытаращила глаза, застыла с нелепой улыбкой, попятилась, шевеля губами. Он стукнул кулаком по столу, орехи подскочили, раскатились по клеёнке.

– Чё ты, чё ты, спятил? – испуганно пробормотала Ольга и закрыла за собой дверь.

– Сергей, что с тобой? – строго спросила Карина.

Он сел, вздрагивающими руками собрал орехи в кучку. Карина пристально следила за его лицом – оно было налито злостью, как бы одеревенело, глаза округлились, потемнели. Он шумно дышал и всё поглядывал на дверь – косым злобным взглядом.

Карина отложила карандаш и пошла на кухню. Ольга сидела на лавке, откинувшись к стене, красная, с пустыми глазами, уставившимися в одну точку. Дым синими клубами валил от сковороды – горел забытый блин. Карина сдёрнула сковородку с огня. Стряхнув с неё дымящиеся угли в ведро, поставила на припечку. Открыла двери в сени. Пока открывала, Васька дотопал из спальни до стола и, схватившись за скатёрку, потянул вниз. Стоявшая на краю тарелка с блинами, свалилась на пол. Ольга не пошевелилась, продолжая смотреть в никуда. Карина подхватила Ваську, унесла в спальню, посадила в кроватку – он захныкал. Расплакалась и проснувшаяся Иришка. Вошла Ольга. Молча отстранила Карину, посмотрела пустыми глазами на дверь. Карина спросила:

– Что случилось, Оля?

Она меняла пелёнки под Иришкой. Делала это резкими рывками – ребёнок перекатывался по клеёнке, как кукла. Туго запеленав дочку, она разогнулась и, не глядя на Карину, сказала:

– Чё меня спрашиваете? Вам лучше знать…

– Откуда? – Карина пожала плечами.

– Надоели вы мне оба, хуже горькой редьки.

– Я-то здесь причём? – искренне удивилась Карина.

– Цаца! Строит из себя бог знает что. Надоели!

– Ну, знаешь ли, Оля!..

Она вышла на кухню, заставила себя успокоиться, десять раз повторила, что всё это чепуха, чепуха. Собрала с полу блины, поправила скатерть. Настроение работать пропало, захотелось уйти куда-нибудь – на реку, в кино, просто так – лишь бы из этого дома. Она зашла к себе. Серёга, понуро сгорбившись, сидел за столом. Взглянул на неё виновато, вымученно улыбаясь.

– Ты должен извиниться перед Ольгой, – хмуро сказала Карина.

Сергей поднялся, в глазах его появилось жалобное выражение – он медленно помотал головой.

– Ты же обидел её! – возмутилась Карина, – Обидел, оскорбил.

Он стоял за столом, как провинившийся школьник за партой, и пальцем машинально давил орехи. Карина впервые обратила внимание, какие у него пальцы: широкие, плоские, со сбитыми ногтями, со шрамами, с какими-то шишками на косточках. «Руки говорят больше, чем лицо» – подумала Карина. «Вот что обязательно должно быть на портрете!» Ей вдруг до щемоты, до боли в сердце стало жаль его.

Он поднял глаза на неё, они были тоскливые, влажные, робкие. Карина поняла, что он хочет сказать что-то важное, хочет, колеблется, не может и страдает. Всё это было в его глазах – лицо при этом оставалось всё тем же – вялым и неподвижным.

– Ну, что же ты? – спросила она.

Серёга промычал что-то, повернулся и, уронив стул, быстро вышел. Карина опустилась на табурет перед мольбертом – с листа бумаги на неё смотрел Сергей, но совсем другой Сергей, не тот, который только что выскочил из комнаты. Она отколола лист и, сложив его пополам, медленно разорвала на мелкие части.


* * *

Серёга ночевал на кухне, подстелив полушубок и телогрейку. Утром, едва он ушёл на работу, Ольга сбегала в столовую, где раньше работала, вернулась с двумя подружками. Они помогли увязать вещи: кое-что из одежды, одеяла, подушки, детские. Каринины подарки – брошь, колготки, духи демонстративно выложила на кухонный стол, дескать, вот, не тронуто, не ношено, подавитесь вашими подарками.

Вспомнила про обручальное кольцо – дёргала, дёргала – не снимается, словно въелось в палец. Кинулась к умывальнику, намылила – кое-как сошло, чуть не с кожей. Положила возле подарков Карины и вдруг рухнула на табуретку, упала грудью на стол и заголосила.

Подружки тоже захлюпали носами, начали отговаривать: «Ну куда ты с двумя, третий под сердцем? Куда из такого дома от верного мужика? Останься, дура, перемелется». Говорили, говорили, а она всё каталась головой по столу, всхлипывала. Потом затихла, поднялась, раскосмаченная, в слезах, опухшая, и тихо, как бы про себя, сказала: «Нет, не останусь я. Раньше всё равно было, осталась бы, а теперь – нет. К матери поеду».

«Да дура ты – деньги лишние, мотаться туда-сюда? Поживи у нас недельку-другую, поглядишь за ним со стороны. Придёт твой мужик, вот увидишь, придёт». Ольга покачала головой, но в лице у неё уже не было прежней решимости. «Придёт ли, девчонки?» – спросила она. «Придёт, придёт. Прибежит! В ножки упадёт, умолять будет, чтоб вернулась. Вот тогда и начнётся твоё царствие: всё, что потребуешь, сделает». – «А чё требовать-то? Шелки-наряды, чё ли? Душу же не потребуешь!» – «А ты не пробовала. Только-только начала разбираться что к чему, и бежать. Страдать больно, а ты перестрадай да и его заставь пострадать. Вот тогда и получишь душу-то». – «Ох, выйдет ли?» – «Кольцо возьми, не разбрасывайся».

Ольга задумалась. Покусывая губы, прошлась по нетопленой кухне, встала перед столом. Нашарила кольцо, надела на палец.

Втроём молча уложили последние тряпки и какие были развешаны по стульям, закутали детишек и пошли.

Карина вернулась поздно. На кухне сидел Серёга. Перед ним стояла початая бутылка водки, на полу возле стола пустая. Огурцы, капуста, хлеб. Он сидел боком к столу, наклонившись головой вперёд, и смотрел исподлобья – неподвижным, страшным взглядом. Глаза его разошлись в стороны и как будто застыли. Карина замерла от страха – ей показалось, что он мёртв, окоченел в этой неестественной позе.
– Сергей! – закричала она.

Он пошевелился, глаза ожили, увидели Карину, он хлопнул ладонью по столу.

Она заглянула в спальню – там всё было переворочено, ящики комода выдвинуты, на полу валялись обрывки газет, мешки. В изголовье двуспальной кровати, занимавшей полкомнаты, стояли две детские кроватки: металлическая с сеткой и деревянная качалка. В тёмном углу причудливым чудищем чернел фикус в кадке – на дяди Венином сундуке.

– Где Ольга? – строго спросила Карина. – Слышишь?

– А ну её… Пусть… – промычал Серёга. – Думает, мы с тобой крутим… Дура! Я к тебе не лезу – так? Ты живи, занимайся своим делом… А Ольгу не бойся. Скажу ей – поймёт.

– Ложился бы спать, Сережа, – сказала Карина и показала на часы. – Ночь уже. С утра пораньше иди за Ольгой. Знаешь, где она?

Сергей сморщился, махнул рукой:
– Тут, у Светки или у Маринки – где ж ей ещё быть? Меня-то будешь ещё рисовать? А то я могу и посидеть…

– Ты пьян, Сергей, а я устала. Извини, спокойной ночи!

Карина ушла в свою комнату и закрылась на ключ. До глубокой ночи Серёга топтался под дверью, мычал, скрёбся, тихо постукивал. И слышалось: «Карина… Карина… Карина...» До глубокой ночи она торопливо собирала и укладывала вещи. Когда за дверью затихло, она прилегла, не раздеваясь, поспала пару часов.

Рано утром, засветло, она приоткрыла дверь, прислушалась – из кухни доносился храп. Серёга спал в углу на полушубке. Она быстро оделась и осторожно, на цыпочках, прошла мимо него к выходу.

В училище ей дали место в общежитии. Она поймала такси и приехала за вещами. Сергей всё ещё спал. Карина попросила таксиста помочь ей перенести тюк с постелью и чемодан. Она старалась ходить как можно тише и говорила вполголоса, чтобы не разбудить Сергея, но он всё же проснулся. Опухший, с заплывшими глазами, в мятой грязной рубахе, уселся на полу и тупо, бессмысленно смотрел перед собой. Карина подошла попрощаться, показала ключ от двери, положила на стол.

– Прощай, Сергей. Будь человеком. Иди за Ольгой. Я перехожу в общежитие.
– Подожди, – прохрипел он и суетливо, кое-как заправив рубаху в брюки, встал.
– Спешу, Серёжа, прощай! – Карина помахала ему от двери.
– Карина, останься! Карина-а-а! – услышала она уже в сенях…

Когда машина поднялась по улице на пригорок, Карина обернулась. У ворот, серый на свежем снегу, выделяясь, стоял Сергей. Он вскинул руки, потряс ими и безвольно уронил. Такси свернуло и скрылось из вида на соседней улице.

Пошёл снег. Крупный, мягкий, пушистый и по-сибирски упрямый. Серёга стоял достаточно долгое время, и всё смотрел вдаль. Туда, где скрылась машина. Затем внезапно встрепенулся, ощутив мороз, развернулся и пошёл в дом. На свежем снегу уже не было видно следов Карины.


КОНЕЦ