Три,два,девять...

Автор: Ты прости, что я не всё отдал, Из того, что мог, Что спешил и что не подождал В суете дорог.

Нам бы лето вместе провести По грибным местам. Ты прости меня, мой брат, прости. Через край устал.*

1

Ты родился на три года позже меня… На три года, два месяца, девять дней …
Я помню… я отчетливо помню сморщенное и красное личико в заиндевевшем окошке роддома. Еще было так холодно и неуютно. Отец держал меня на руках. Колючий снег падал за воротник. Я ежился. Был конец января… Мне хотелось быстрее уйти от этого окошка домой, в мою теплую комнатку. Там меня ждала гэдээровская железная дорога, а тут мне нужно было наблюдать за каким-то маленьким уродцем, которого моя, и больше ничья мама, почему-то держит на руках, да еще и целует. Мне тогда очень хотелось домой. Очень.

Все шепотом говорили, «какой страшненький мальчик родился. Надо же, Толик, как куколка, а этот – настоящая обезьянка… »
Это я, как куколка…
И даже мама, глядя на тебя, укоризненно качала головой…

Так и жили мы, два братика, один – игрушечка. Личиком, как девочка. И второй – тот, что младше…
***

Тебе было пять или шесть…
Заплаканная мама обессилено уронила платок на пол. Ты стоял рядом, такой нелепый, в убогом сером шерстяном пальтишке с моего плеча и в перекошенной крольичей шапке-ушанке. Уныло и беспомощно болтались на резинке связанные бабушкой варежки. Ты держал в руках леденцового красного петушка…
Мне намертво врезались в память, пахнущие больничными коридорами слова «панкриотит» и «двенадцатиперстная кишка». Я представил себе некую длинную кишку с двенадцатью болезненно-красными отростками.
- Откуда, у пятилетнего ребенка…- шептала мама – откуда, Господи…
А я даже не простужался.

Мы повезли тебя в какую-то далекую лечебницу. Только там лечили эти странные слова — «панкриотит» и то другое — с двенадцатью отростками…
Ехали на автобусе два часа и еще час на электричке. Лечебница находилась в каком-то волшебном сосновом лесу.
- Мама, а когда ты меня заберешь домой? — сквозь густую пелену истерических детских слез захлебывался ты.
- Курс- 21 день – тихо, почти шепотом, ответила мама.
Я закрывал уши ладошками. Не мог слышать твой плач.
Оформили бумаги. Толстушка медсестра волокла тебя, непослушного, к лечебному корпусу. Ты упирался ножками, вырывался и… вырвался. Подбежал к кованному металлическому забору, прильнул маленьким лицом к прутьям. И уже не плакал, а так тихо-тихо поскуливал, щенком неразумным. Глаза бездонным ужасом провожали нас — уходящих. А я тянул маму за руку. Подальше от этого страшного высокого забора, от толстой медсестры, от бледно-зеленого лечебного корпуса и подальше от твоих, наполненных тяжелыми детскими слезами вопрошающих глаз. Хотел быстрее все это не видеть…хотел уйти. Быстрее уйти.

***

А потом три года диеты: мне жареную картошечку, тебе геркулес. Мне котлеты со сковородки, тебе с нелепой дырчатой пароварки, похожей на миниатюрный пепелац. Мне лимонад, тебе кефир.
Ты, не желающий понимать врачебного трехлетнего приговора, опять плакал:
- Почему вашему Толечке все самое вкусненькое? Я тоже хочу котлетку со сковородки.
Я все котлеты своей прошлой и будущей жизни отдал бы сейчас за возможность хотя бы одну из них съесть с тобой напополам…

Потом воспаление легких, желтуха, еще что-то, еще и еще…
Годам к десяти недуги неохотно отступили…

***

Тебе двенадцать.
Провинциальное украинское местечко томно дремало в зное июльского марева. Накануне, наш сосед — прокурор, в застолье рассказал об ориентировке. Женщина ходила по домам, просила таблетки от головной боли и под этим предлогом успевала обворовывать квартиры доверчивых советских граждан. Что-то, в этом роде… Все послушали и забыли…
Зачем ты на следующий день позвонил маме на работу и сказал, что, вот она — эта самая женщина на пороге нашей квартиры только что просила у тебя лекарства?… Зачем?
Ты — маме, мама – прокурору. Прокурор поднял по тревоге весь оперативный милицейский состав нашего сонного городка. Объявили план под каким-то кодовым названием. Дом окружили…
Пока прочесывали местность, ты, забившись в кухонном углу, сначала улыбался своей задумке, а потом, испугавшись, плакал…
Позвонил маме и сказал, что просто пошутил. Был скандал. Ты опять плакал.

Зачем?

Зачем?

Зачем?
***

Мне семнадцать, тебе четырнадцать.
Мы расслабленно шлепаем босоногими курортниками по железобетонной плитке убогой набережной маленького приазовского поселка. Мы далеко впереди родителей. Они старенькие. Им почти по пятьдесят. Они уже не умеют ходить быстро. А мы с тобой умеем. Все наши с тобой дороги еще впереди.
Шли, о чем-то шутили. О своем, почти уже прошедшем детстве.
- А помнишь, как ты утром 23 февраля дарил с утра папе подарок? Ты так торопился, что упал с подарком прям перед отцом и все разбил…?
- Помню. А помнишь, как ты на пляже в Евпатории маленький заблудился и кричал на все побережье «Мама Кацнельсон!!!»?
-А помнишь, как ты ночью в поезде перепутал купе и лег к чужой бабе на полку?
- А помнишь, тебе — трехлетнему захотелось в туалет «по большому» на улице, возле райкома партии. Мама завела тебя за густые голубые ели и прямо там и усадила? А подтереть тебя было нечем, и мама вытерла тебе жопу тут же сорванной лапой этой самой ели.
- А помнишь?

-Помню…

-Помнишь?

-Помню…

-Помнишь?

-Помню…помню…помню…

Хохотали…

Вдруг, резкий острый тычок под ребра. Четыре местных гопника заталкивают нас на заброшенный пустырь за разрушенным колхозным рынком. А у нас еще улыбки на лицах. Поигрывают ножичками. Говорят что-то о местном налоге на пользование природными ресурсами их благодатного края и невероятно красивыми местными девушками. Озвучивают сумму-25 рублей. Меня оставляют в заложниках. Тебя отправляют на поиски денег. Четырнадцатилетнего. Пацана, ребенка совсем. Моей дочери сейчас пятнадцать. А я все волнуюсь, как она там дорогу переходит, правильно — не правильно. Ты вернулся через полчаса. Лицо взволновано, глаза испуганы. Пятки изодраны до крови. В трясущейся ладошке сизый «четвертак». Братик, наивный дурачок. Ты думал, они меня тут проткнут — эти четыре, нанюхавшихся клея недоноска? Брось… Они просто спорили со мной, какого я года рождения. На деньги спорили. Идиоты, думали, что я скажу — шестьдесят девятого, без приставки «тысяча девятьсот».

Не бойся, брат, ничего они со мной не сделали бы…

Наверное…

***

Потом, твои школьные демарши на фоне перестраивающейся страны и ни хрена не перестраивающейся школы. Нежелание подчиняться военруку на уроках военной подготовки, отказ ехать на предармейские сборы, какие-то пацифистские одиночные митинги…

…Когда ты поступил в институт — все облегченно вздохнули. Родители вздохнули дома – в своем еврейском местечке, я вздохнул в армии, ты же полной грудью вдохнул свободы в общежитии украинского промышленного города, где дымящих труб больше, чем цветущих деревьев. Вдохнул по полной программе. Не смотря на дикую загазованность. Все опять было хорошо.

Через полгода, с какими-то двумя отморозками, ты избил негра из Анголы, и отобрал у него магнитофон. Кассетный. Тебе не хватало музыки или ощущений? А может быть того и другого? Скажи, зачем тебе нужен был этот чертов магнитофон? У нас же дома, на тумбочке, помнишь, стоял точно такой же. Ну, на той коричневой, лакированной тумбочке, где мы с тобой давным-давно, плотно прижавшись друг к другу, прятались от родителей, когда те возвращались в воскресенье, как они говорили, «с базара». Надо было забрать его из дома… этот магнитофон. Надо было забрать…
Потому что, потом было следствие… Потому что, потом родители ездили на поклон к следователю, отдавали какие-то деньги, бутылки и коробки… Дело всё не закрывали… Тебя выперли из института. Напоследок ты продал казенный общежитский шкаф из своей комнаты. Господи, а шкаф-то зачем?
Что с тобой произошло? Когда? Разве наши тихие, сверхзаконопослушные родители учили нас избивать негров из дружественных стран и отбирать у них магнитофоны? Не помню…
Тебя с трудом, с большим трудом отправили подальше от следствия. В маленькую, скучную и жаркую страну. Иногда, эту страну называют «земля обетованная». Помнишь, как мы смеялись над нашей одинокой теткой, которая решила, что «обетованная,- это потому что хорошо забетонированная, то есть, с хорошими дорогами и тротуарами. Правда, смешно…

Унесло тебя на подножке уходящего поезда. Причем, его последнего вагона. Через неделю ты был объявлен во всеукраинский розыск. Мы опять вздохнули с облегчением. Я вернулся из армии. Без тебя дом был пуст и молчалив. Заметно поседел отец. Магнитофон, точно такой, как тот, — тобой украденный, стоял на коричневой лакированной тумбочке.

***

Израиль. Хермон. Радикальный религиозный университет. Ты теперь там. Позади, холодящие душу тюремные перспективы. Мама светится от счастья. Папа вместо двух пачек «Столичных» теперь выкуривает одну.
Хватило трех месяцев, чтоб счастье споткнулось. В письме ты пишешь, что быть, ожидающим мессию ребе, у тебя нет желания. Твой путь-это другой путь. Мы все пытаемся определить, какой — же. Опять напрягаемся. Ты где-то, то ли работаешь, то ли подрабатываешь. Где ты, кстати, тогда жил? Где?

Проходит еще полгода и ты пишешь, что приедешь со дня на день. С большими деньгами. Спрашиваешь меня, какую машину можно купить за пять тысяч долларов. Откуда мне знать. У меня нет машины, у меня нет пяти тысяч долларов. Даже пятисот нет.
Мама готовит твой любимый пирог. Ты звонишь, весело сообщаешь, что будешь послезавтра…
И … исчезаешь на девять месяцев. Бесследно…

Мы пытаемся тебя искать. Поднимаем всех родственников, знакомых. Впустую. Мама больше не готовит пироги. Папа возвращается к двум ежедневным пачкам «Столичных».

Только спустя четыре года, на балконе гостиницы «Бриза», в сорокаградусном Эйлате, ты мне рассказываешь историю больших денег. Двадцать тысяч долларов. Настоящих двадцать тысяч за восемьдесят фальшивых. Арабы. Дипломат с деньгами. «Стрелка» на какой-то темной площади в Нижнем Назарете. Полиция. Девять месяцев тюрьмы.
Я вспоминаю хронологию событий четырехлетней давности. Да, точно. К твоему освобождению отец лежал уже с тяжелейшим инфарктом…
Я опрокидываю в себя сто граммов мерзкого «Кеглевича» и обнимаю тебя. Мы плачем. Рядом шумит безучастное море.




Что имеем, знамо, не храним — Истина стара. Неподатливую жизнь-гранит Маяли с утра.

Ты меня когда-то отпустил В небо на чуть-чуть. Ты прости меня, мой брат, прости, До сих пор лечу.*

2

Я в России. Ты в Израиле. Мои дела идут в гору. Я как-то неожиданно для самого себя становлюсь директором крупного предприятия. Очень крупного. У тебя все не очень… Неудачный краткосрочный первый брак. Но, не смотря на это — трое детей. Все — погодки. Смешно конечно. Я думал, так не бывает: краткосрочный брак и трое детей. Ты доказал, что бывает. Ты вечно пытался доказывать какие-то недоказуемые истины.

Второй брак. Тут все, кажется, удачней. Но жена настолько глупа… Даже глупей первой… Хм…Она, когда читает, пришептывает слова, шевеля губами, как первоклассница. Правда, у нее есть дом. Но с таким уровнем глупости, это, априори, не может закончиться хорошо. Даже, при наличии дома.

Чехарда с работой. Ты нигде не задерживаешься больше трех месяцев.

Я решаю тебя забрать к себе. С дурой женой. А вместе с ними — её двадцатилетнего брата — инвалида детства, престарелую тещу, и уже успевшую родиться в новом браке, трехлетнюю дочь. У тебя все хорошо с плодовитостью. Молодец.

Моя жена меня даже не отговаривает — умоляет этого не делать. Она у меня умная и рассудительная. Знает, что затея пойдет крахом. Она, наверное, лучше знает тебя, чем я. Или меньше любит…

Ты знаешь, хочу тебе признаться. И себе, заодно. Теперь, я понимаю, что делал это больше для себя, чем для тебя. Ты, как хочешь это понимай, но это так. Я тоже знал, что все пойдет прахом. Я ведь, если и глупей своей жены, то совсем не на много. Я просто хотел, чтобы мы были рядом. Наплевал на всех — на твою семью, вместе с братом-инвалидом, наплевал на всех своих, которые до сих пор в говне. Кровное родство, будь оно не ладно. Да и с моим сентиментальным эго — это посильней рассудка будет.



Просыпаться тяжело от сна, Трудно было нам. Только-только подошла весна К светлым берегам.

Я дорожки к дому замостил, Топором стучал. Ты прости меня, мой брат, прости, Что не так скучал.*


3


Теперь у тебя престижная должность. Авансом. Отдельный кабинет, служебный автомобиль. Хорошие деньги. Косые взгляды подчиненных. Мы опять вместе.

Я купил дачу. Моя мечта — собрать на этой даче всех. Всю семью, разъехавшуюся по стране и миру. Я разжигаю костер, ты сбиваешь стол из сосновых досок. Я хочу, чтоб это был большой стол. Человек на тридцать. Ты же знаешь — жидовская семейственность во мне неистребима. Шикарный получился стол. И шашлык хорош. И вообще, опять все хо-ро-шо…

Только другое ладное слово из трех таких же аккуратных слогов, в очередной раз уносит это «хо-ро-шо» в тартарары.

КА-ЗИ-НО….

Ты приходишь на работу с воспаленными красными глазами, закрываешь изнутри кабинет, пытаешься досыпать, укладываясь среди бумаг на рабочем столе. Твой мозг погружен в водоворот покерных и рулеточных комбинаций. Ты все время разрабатываешь какую-то свою «систему». Я об этом догадываюсь, но молчу до поры. Дальше — больше. Ты позволяешь себе не приходить на работу. Я мягко пытаюсь с тобой пообщаться. Получаю не симметрично-жесткий ответ.
Когда я сам затеваю жесткий разговор, понимаю, что уже поздно. Ты — это не ты. Уже проиграна квартира. И даже больше. Я обнаруживаю недостачу. Подлог документов, поддельные печати. Счет идет на миллионы. Я опять пытаюсь с тобой говорить. Бесполезно. У тебя взгляд чужого человека, и не человека уже, а волчонка. В ответ истерика с элементами наивного и глупого шантажа. Лицо волчонка превращается в шакалье. Я тебя ненавижу. Но бегу выкупать из ломбардов золото и бриллианты всей твоей многочисленной семьи. Оказывается, денег нет даже на молоко и хлеб. Ты только буркнул затравленно:
- Спасибо, заработаю, отдам.
Не надо отдавать, думаю я. Просто, заработай.
Только, куда там… Выжить бы.

Казино чеченское. В мою жизнь врываются десятки несимпатичных мне имен: Асланбек, Ваха, Ибрагим….

Однажды, спешу куда-то по своим делам. На подходе к казино, где ты «зависаешь», я вижу такую картину: тебя пинком под зад выталкивает из зала безбашенный двухметровый гамадрил Аслан. Я прячу глаза. Перехожу на другую сторону улицы. Не хочу, чтоб ты знал, что я видел твое унижение. Мне стыдно. За тебя. И еще больше стыдно за себя.

Вдруг мне становится понятно, что меня тоже берут в оборот. В жизнь гидрой вползает страх за свою семью.

Ты — это лишь тень от тебя настоящего. Биологическая оболочка. Я пытаюсь что-то разруливать. Полдня в казино, полдня на работе. Как же все плохо, брат. Как же все нехорошо.

Ничего, выскочим, все будет заебись, мы вырвемся, вот посмотришь — вырвемся, ежечасно повторяю я эту сакральную мантру.
Конечно, вырвемся. Но я совсем, совсем ничего не знаю.
Все самое худшее еще впереди…


***


Мне обязательно нужно с тобой поговорить. Обязательно. Попробовать расковырять эту заскорузлую оболочку отчужденности и отрешенности. Ты не можешь меня не услышать. У нас ведь с тобой одна кровь. Это должно тебя всколыхнуть, разбудить. Я сам себе напоминаю героя какого-то индийского фильма.

Когда мы встречаемся, я понимаю — произошло что-то непоправимое…
Ты не можешь связно говорить, слоги в словах у тебя чередуются в произвольном порядке. Цифры вообще тебе не даются. Ты разговариваешь, как трехлетний ребенок. Глаза растерянно ощупывают окружающее пространство и не узнают его. Сознание пытается ухватиться за оплот хоть какой-то логики. Мне становиться страшно. Я покрываюсь липкой испариной.

- Купи мне стакан кСава — просишь ты. Я понимаю, что тебе нужен квас. Иду к желтой бочке на колесах. Пока расплачиваюсь, ты, как зомби, заползаешь внутрь своего раздолбанного Суарера и медленно трогаясь, выруливаешь на ухабистую дорогу Московского тракта. Исчезаешь в пыльном оседающем облаке. Я остаюсь стоять с пластиковым стаканом в руке.

Через полчаса звоню твоей жене. Спрашиваю, где ты. Чуть ли не кричу.
- Он спит — индифферентно отвечает она.
- Буди! — ору я.
Пятиминутное молчание. Потом какое-то шуршание. Целая вечность…
- Алло – слабым хрипом выплывает твой голос.
- Бля, что случилось?! Куда ты уехал?! Что с тобой?!!!
- Помоги мне…- и короткие гудки.

Я несусь к тебе…
Выталкиваю из спальни твою супругу, закрываю дверь. Ты взъерошенный сидишь на кровати. Ничего не понимающий, блуждающий взгляд. Бормочешь какую-то ахинею:
- Вчера все нормально…раскумарились с Ибрашкой… с утра к тебе…ничего не понимаю…спал…как…что…когда…помоги…помоги…-
Выскакиваю, хватаюсь за телефон, вызываю участкового врача.
Мимо проходит твоя теща.
- Он со вчерашнего дня какой-то странный. Поставил на плиту варить язык. Пошел в туалет. Долго не выходил. Через двадцать минут выходит. Я спрашиваю «язык посолил?», а он мне отвечает «какая рыба?» Потом молчал весь вечер. Я и говорю, странный какой-то. И кто мне теперь зонтик починит — добавляет она напоследок.
Ть-фу ты, дура – шиплю я ей вслед.

Задроченый и худой участковый, в грязно-белом халате, задает свои дежурные вопросы.
Фамилияимяотчество.
- Эдик — отвечаешь ты. Я обессилено опускаю лицо в холодные от перенапряжения ладони. Пиздец! Ты не Эдик…
- Год рождения? Лет сколько тебе?- продолжает доктор-неудачник.
- Девяносто три…- говоришь ты. Хотя на бумаге пишешь правильные цифры. Этот дурдом длится еще полчаса. Меня знобит. Вторая пустая сигаретная пачка улетает в мусорное ведро.

Горе-участковый ставит диагноз «переутомление», выписывает глицин. Я его выгоняю на хуй.

Ночь не сплю. Вливаю в себя водку строго по полстакана. Закусываю маленькими обломками вонючего козьего сыра. Вышагиваю по комнате до рассвета.

Утром везу тебя к нейрохирургу. Спустя час он мне показывает результаты МРТ. Десятки снимков на огромном целлулоидном листе. Он водит по ним указкой, тычет ею в какое-то легкое потемнение, сыпет медицинской терминологией. Я улавливаю несколько фраз: опухоль мозга, повреждена области, отвечающие за речь и память…

Ты какой-то абсолютно бессознательной сомнамбулой бредешь сдавать анализы для определения в стационар.

Полчаса ожидания и еще одно страшное слово находит прочное место в моей жизни.

ГЕРОИН.

Оказывается, на сгибах рук у тебя уже нет мест для инъекций. И десятками кровавых точечек и посинений поражены пах, внутренние стороны предплечий и даже ноги…

Врачи говорят — зависимость близкая к критичной. Доза большая. Еще говорят, что последний укол ты себе сделал не более двух часов назад.

Прислоняюсь к дребезжащему сотнями пробирок медицинскому шкафу, сползаю вниз. Сажусь на корточки. Закрываю глаза.


***

Врачи настаивают на повторном исследовании. Есть вероятность, что это не опухоль, а инсульт.
Лучшая клиника и нейрохирургическое оборудование в Новосибирске. Летим двумя семьями. Твоя жена у окна жрет арахис. Моя рядом, держит в руках Молитвослов. Ты с абсолютно отрешенным видом сидишь через проход. Я время от времени беру тебя за руку. Холодная.
Другим рейсом с запада на восток, тоже в Новосибирск, летит какой-то светило, русский профессор. Работает в Лондоне. Судя по стоимости его услуг, он на самом деле лучший нейрохирург на земле…

Институт имени Мешалкина. Аппарат МРТ, коих в России всего два. Очередь на полгода вперед. Это, если бесплатно…

Я отсчитываю абрикосовые купюры в кассе заведения. Назначают на полвторого дня.

Мы все сидим в уютном дворике института. Он, по иронии судьбы, окружен таким же волшебным сосновым лесом, как тот — двадцатисемилетней давности. Уныло курим. Никотиновая горечь во рту становится перманентной. В кармане дребезжит мобильный. Голос собственника компании, где я работаю.

Или уже не работаю…

Не знаю…

И не голос вовсе, а истерические выстрелы в голову.

- Ты где, ебаный в рот?!!!
- В Новосибирске.
- Хули ты там делаешь?!!! У тебя, бля, недостача по Иркутску два «ляма»!!! Где твой ебаный брат? Он металл вывозил!!!
- Андрей Николаевич… брат тут…рядом. Он заболел. Все очень серьезно… Приеду — все объясню…
- Кого ты, на хуй, лечишь?!!! Чтоб завтра же…-

Я не дослушиваю и отключаюсь…

Два часа ожидания превращаются в двадцать.

Потом опять череда медицинских терминов. Я понимаю только, что ебаная серая отрава, купленная тобой у барыги-таксиста, была уже и не героином вовсе, а каким-то наркотическим мусором (денег на другое у тебя уже не было). Грязь попадает в сосуд. Вследствие чего — его разрыв. Вот так вот, все просто… Как анимационный рекламный ролик про отбеливающий стиральный порошок.

Нужна операция по замене участка сосуда. Трепанация. Бля, какое убийственное слово.

***


Мы гуляем с тобой по больничному саду. Скромно цветут сибирские карликовые яблони. Солнце уходит к линии горизонта. Завтра операция. Мы улыбаемся. Потому что послезавтра все уже должно быть хорошо. А как же иначе… Мы даже строим легкие планы на будущее.

У тебя на лбу и на висках какие-то нелепые метки, нарисованные черным маркером. Врачи сказали – предоперационная навигация. Ну и ладно. Навигация так навигация. Им лучше знать.
Пора прощаться. Мы поворачиваемся друг к другу. И тут у тебя на шее бело-желтой кляксой расплывается птичья какашка. Мы опять смеемся. Я срываю лист подорожника. Оттираю этот ласточкин подарок. Хорошая примета, кстати. Хорошая. Мы обнимаемся…



Злая шутка этот календарь: За листком листок… Поздней ночью отошёл Стендаль, Ранним утром — Блок.

Сколько Богу надо извести Непростых ребят? Ты прости мне брат, что я спасти Не сумел тебя...*

4

Вот уже три года, два месяца, девять дней тебя нет со мной. Три года, два месяца, девять дней без тебя «до» и столько же «после». Я вспомнил о тебе сегодня. Посчитал годы, месяцы и дни. И так совпало, что ль… Симметрия жизни и смерти. Проклятая магия чисел.

* — Розенбаум А.Я. «Прости меня»