Всем тем, кто свалился с Луны

Автор: евгений борзенков «Настоящая контркультура только там, где абсолютно похуй
любая культура и контркультура вместе взятые.
Запомни это, ублюдок.»

А.С. Макаренко, «Воспитание дУхов».




- А хули пОнту?
- Сынок, это для твоей же души. Ты очистишься и предстанешь перед Ним как… как новая копеечка. Исповедайся.
-Знаешь, папаша, передай лучше Ему привет. На словах, блядь. И скажи, что я уже сам себе всё отпустил.
-… Выводите.


Расстрельный пистолет 6ПБ9. Его холодный и честный ствол – моя последняя связь с этим миром, жирная сургучная печать на выписке из истории болезни под названием «жизнь». Безотказная штука. Проверена в деле со времён СМЕРША. Да ещё с таким дебелым глушителем, похожим на гранатомёт, что им одним можно голову отбить за нехуй делать. Но так надо, это чтоб не будить разное вороньё вокруг. Не поднимать шум.

По ощущениям, ехали сюда часа полтора. Скорее всего, это Великоанадольский лес. Нас трое и сейчас в жёлтом свете фар, режущем глаза, мы стоим как бараны в куче, на коленях, со связанными сзади руками, у каждого во рту стандартный казённый кляп из резины, воняющей галошами. Впереди, в нескольких шагах перед нами бугор свежевырытой земли, яма давно готова и ждёт свежих постояльцев. Лопаты валяются тут же, сбоку. Ребятки-конвойные все в хлопотах, заняты последними приготовлениями. Жаль оценить шоу будет некому.

Какой воздух здесь… влажный, сырой… запахи… Не надышаться. Его бы пить маленькими медленными глотками, как дорогое вино. В камере он мне снился. Чистый лесной воздух, как в детстве, в деревне у бабушки. В чьей-то чужой, светлой и недожитой жизни… Сколько ночей, вдыхая смрад гниющих заживо тел, я мечтал вот так подышать… Просто подышать, всего несколько минут, пусть даже со связанными руками.
И вот.
Всё-таки, мечты сбываются, в рот их ебать, несмотря ни на что.
В это пору, наверно, вокруг полно черники. Грибов.

В голове вспышками, молниями мелькают килобайты прошлого.
Вся жизнь.
Мусора ещё раз обошли всё, пристально осмотрели периметр, чтобы наверняка исключить свидетелей и утечку информации. Хотя какие свидетели в три часа ночи глубоко в лесу?

Всё, идут к нам.

Если меня не завалят первым, может успею рассказать вам историю…

*********************
Эпизод № --

Круглая салатница, с голубой, зелёной и жёлтой каёмочками, с почти нетронутым «оливье» — вылетела в морозную ночь сквозь двойную шипку, уносясь в вихре стеклянных осколков. В комнату с завыванием ворвалась пурга.

- Што?! А? Блядь, чо охуели?! Шо, сука?!

Рыжий только что отпиздил на кухне мать, батю не стал – он и так синючий который день, никак не придёт в себя. Лежит буратиной этаким где-то под батареей в зале. Теперь Рыжий вернулся к нам и широко мечет всё со стола; в окна, в стены… Два дня уже как Новый Год. Закуски на столе полно – здесь привыкли больше пить, чем есть. Сашик и Магеланка привычно жмутся к стенам, отряхиваются от салатов, пытаются поймать его за руки. Я в углу, в вонючем продавленном кресле из которого во все стороны торчит трухлявый поролон, невозмутимо набиваю косяк и смотрю по телику как какие-то мужчины-индиго отплясывают на своём «огоньке». В эти дни есть что посмотреть. Хоть это и полчища пидарасов, но оно хоть как-то разбавляет поток того серо-бодрого говна, похожего на незастывающий бетон, что методичными порциями вываливается из телика жидкой лавой. Бетон стынет в горле, в ушах, в груди… И хуй ты куда денешься от этого, да ещё от пафосного советского кумача, на котором белыми метровыми волнами издевательский хохот: «ДАЁШЬ?.. ДАЁШЬ!».

Я здесь случайно, мне похуй все их разборки. Знаю, у Рыжего под синькой временами падает планка и тогда самое правильное – тикАть. Меня-то он не тронет по-любому, в этом семейном шторме сейчас только один оазис спокойствия – я и телевизор.
Курю один, им не до меня.

В силу своей природной наблюдательности и невъебенно развитого эстетического чувства отмечаю, как неожиданно красивы и гармоничны эти причудливые потёки, эти застывшие пятна салата на стенах, как-будто толчки внутренней радуги, как принудительный оргазм застигнутой врасплох и неожиданно пробуждённой весны, грубо выхваченной из спячки посреди бесчеловечной, ледяной ненависти.
Посреди вечной Зимы.
Пиздецц.

Да, ахуительная трава у Юрца. Действительно гонит мысль. У него мать прикольная: я как-то зашёл к нему, когда его не оказалось дома, так она провела меня на кухню, а там на шкафах тупо целиком ёлки сушатся. Тебе надо? Бери, говорит. А сама лыка не вяжет. Весёлая-я-а… Алкоголичка, хули. Бокалы собирает и моет в пивняке, прикинь. И допивает, естественно. Пацаны стыдятся её и оба ненавидят за это, но хули сделаешь, женский алкоголизм штука жёсткая. Я предлагал как-то Рыжему подсадить её на ширу или на винт, по крайней мере может бросит бухать или, на худой конец, побыстрее воткнёт. Но он почему-то посчитал, что я шучу.
А я не шутил.

Ну, меня-то долго не надо уговаривать. Рыжий тогда не досчитался половины травы. А мать после отпиздил за это особенно. Он их обоих глушит вообще конкретно. По взрослому. А чо, долги надо отдавать. Что посеешь. Даже Сашик не спасает – когда подвязывается, то прицепом отгребает и он.

Это его младший. Пушок на губах. Молочный, нецелованный. При разговоре всегда краснеет, стесняется. Она таких любит, наверное. Да и не только таких. Магеланка — это тёлка Рыжего. Час назад, когда Рыжий клюнул головой себе в грудь, они воспользовались ситуацией и решили прогуляться вдвоём. Ну и встретили меня. Сашик из тех единиц на посёлке, кто ещё не ебал Магеланку. Не скажу, ебал ли он вообще кого-нибудь в своей короткой жизни, но к ней он тяготел, это заметно. А она…

Каждый мужик, любого поколения, любой эпохи помнит в своей жизни такую Магеланку. Это всегда девчонка по соседству, от широты души и жизнелюбия она не знает слова «нет» в том, что касается полового вопроса. Самое простое и естественное для них — это при случае раскинуть ноги пошире в стороны, обнажить мохнатку, уже изначально обильно увлажнённую смазкой, и скромно подкатить глаза. Как правило пить, курить и ебстись как кошки такие начинают сразу, примерно, с тринадцати. И никто ведь не учил, что удивительно. Молва летит со скоростью звука, о них слагают легенды, байки. Такие бляди вызывают просто бешеный ажиотаж, особенно у малолеток, да и не только. Трип-дачи набиты магеланками и теми, кто их ебёт под самый чердак.



Сейчас они с Рыжим «встречаются». Западло ли? Не знаю, не знаю. По мне, так здесь у неё давно статус какого-то общественного писсуара, куда не кончал только ленивый или импотент. Пройтись с такой чувихой под ручку у всех на виду… В социальном плане показатель далеко не в его пользу, это точно. Но это его дело.

Сейчас с Сашиком идут приобнявшись, воркуя. Оно и понятно, для неё каждый новый хуй – ещё одна ступень на лестнице в небо, шаг к познанию мира. Её миссия на земле. Я не местный, так, залетаю иногда потусоватся тут, и хоть давно наслышан, но вижу её впервые. Стоит такая вся рыхлая, весёлая, пьяная. Сука во время течки, первое что приходит в голову. К Сашику нежна, доверительна, как самая самая лучшая подруга. Арбузные груди. Мечта мадам Грицацуевой. Гандж в сочетании с пятёркой кубов джефа не на шутку располагает к ебле и у меня уже встрепенулись определённые мысли. К тому же ещё и под маком. Ахуенный коктейль. Мальчик сегодня немного убит, знаете. Я представил игривую картинку — Магеланка ( почти что магдалинка ) на коленях передо мной, с раскрытой пастью… И голой своей, бесстыдно-белоснежной, огромной жопой в бугристой целюлитной броне медленно опускается прямо в снег… Снег с шипением плавится, растекается под ней лужей… поднимается пар… медленно кружатся и падают снежинки...

А чё, любопытно. Разве нет?
Стали тащить к себе; погнали, мол, есть бухануть, накурится…

Рыжий увидел как Сашик лапал Магеланку за низ спины во время танца.
Он на минутку вынырнул из своего космоса, по-коровьи слизывая языком со щек горошек, возмущённо привстал, качнулся, въебал в стену кулаком и замычал.
Ну, а потом всё по программе.

Под шумок я ещё надербанил драпа на кухне.

Пока то, сё, его вязали, Сашик ляснул ему пару раз по ебалу, Магеланка держала за ноги, по телику всему этому безобразию аккомпанировал сладкоголосый «Ласковый Мой».

Суета…

Юрец поутих. Закатил белки куда-то глубоко под лоб и тревожно уткнулся носом в спинку дивана. Может запросто задохнутся, кстати, но нам почему-то похуй.

По коридору из кухни в спальню к отцу проползла на четвереньках пьяная мать. Её водило из стороны в сторону, она шмыгала, всхлипывала и судорожными вздохами втягивала разбитым носом тягучую кровавую соплю. Но сопля снова пузырилась, вытягивалась до пола и болталась как маятник. Подвывала мать утробно и не то чтобы жалобно, а как-то совсем без выражения, привычно, словно бубнила давно зазубренную на зубок и оттого непонятную молитву.

Сашик перекрутил на другую сторону бобину на ахуенно крутой бандуре «ИнеЙ-303». Мадемуазель поёт блюз. Под романтичную Патриссию Каас мы выключили свет и танцуем втроём. Магеланка роскошно водит языком мне по гландам, в то время как Сашик из-за спины запустил ей руки под платье и шурует там с очень серьёзным и озабоченным видом, как у себя дома. Разошёлся парнишка не на шутку. Дырку в окне заткнули свёрнутым в рулон, матрцем. Пока это делали, в комнату намело снега. Он не тает, скрипит под ногами, изо рта идёт пар, но эта мелочь не имеет для нас значения. Я прикидываю, что лучше: дать ей в рот или же засадить в очко? Ебать её чо-то стрёмно, там наверняка целый букет, а гандона нет. Сашик совсем, бедолага, потерял голову, тыкается, целует её после меня, а я изучаю её сзади – задрал платье, приспустил трусы и любуюсь здоровенной крепкой жопой.
Я люблю большие, красивые жопы.
Женщина для меня это прежде всего жопа и глаза.
Глаза из жопы.
Натянуть бы ей сейчас глаз на жопу и заставить моргать.

Она истекает соком, трусы уже мокрые хоть выжимай. Вот же ш нимфоманка, блять.
Рыжий беспокойно сучит ногами, чё-та там елозится. Того и гляди, снова очухается.

Чую, не дадут здесь спокойно её выебать. Тут Рыжий, там хоть и готовые, но всё же родители, лишние глаза. Как-то всё слишком экстремально. Голоса во мне наперебой убеждают бежать, бежать отсюда в ночь, туда, на мороз, во вьюжную метель, там поймать свою удачу…

Надо перекурить.
Ещё один косяк усугубляет всё на корню. Кажется, я загнан в тупик. Проблема встала сплошной стеной прямо перед носом.
Вопрос ребром: что нужно сделать, когда хочешь, но что-то мешает? Ответ тем же ребром — нужно послать всех на хуй и просто взять это. И ни ебёт.

Здесь, в этой загаженной квартире нам нет места.

В этом ебучем мире нам всем нет места, Б Л Я Я Я Я Я Я Т Ь!!!

Сашик согласен на всё, только бы поскорее. Магеланке похуй, она доверительна и простодушна как ребёнок, опустила голову ему на плечо и легонько целует в шею. Нежно так покрывает россыпью мелких, еле ощутимых поцелуйчиков. От таких поцелуйчиков ему, наверное щекотно, а у меня от одного этого вида встаёт колом. Мне бы приревновать. Но как бесстрастному исследователю дна и чужих пороков, мне чужды эмоции. Я гоню их от себя до поры.

Всё-таки одеваемся и уходим.

Трезвому этого не понять. У наркоманов и пьяниц свой личный бог. Он ведёт, он говорит что делать, что думать, как себя вести, как уходить от погони, заметать следы… Он зажимает рот свидетелям, расчищает путь. Он учит как упасть с девятого этажа и остаться живым. Он живёт как беззвучный компас в голове, ты просто знаешь — он не обманет, и доверяешь только ему.

Час ночи.
Ахуенный мороз и на дороге ни души. Снег забивается в уши и под поднятый воротник. Голос ведёт. Он напомнил, что есть одно место на земле, некий сарай, там печка и есть топчан – всё, что сейчас нужно. Но он далеко.
Надо идти.
И мы идём.
Мёрзнут пальцы ног. Если бы не догадались прихватить самогон со стола, было бы совсем худо. Отхлёбывали прямо из горлышка. Заедали снегом, это непередаваемый кайф. Кому ведом густой обжигающе-сивушный запах, подчёркнутый морозной, сводящей зубы свежестью, тот знает о чём я говорю.

Нас так никто и не подвёз. Бог стёр все ужасы этого пути у меня из головы. Если бы мог осознавать, умер ещё тогда, в пути. Читал об этом только потом в протоколе. Осталась кое-какая мышечная память, смутные отголоски проклятий, которыми осыпали меня Сашик и Магеланка – к трём часам ночи, когда мы почти дошли, их ноги не гнулись, они стукались друг о друга как два бревна. Ненависть ко мне придавала им силы. Самогон, драп, веселье – всё выхолостил мороз.

«Ёбаный ты чёрт, нахуй мы повелись!» — это они плевали мне в спину, пока я по колено в снегу пытался угадать улицу в лабиринтах дачного посёлка. Если б хоть не метель. Невидно ничего вообще. Назад тоже не повернуть, не дойдём. Был бы трезвый, может и вспомнил бы. В голове застывший студень.
«Жопа-а-а!» — песня из АукцЫона подбадривает, я бормочуууу.
Чу.
Чую, чую…

«Джон, да ты, сука, ебанулся?!» — Они завязли по пояс, им пиздец. " А мы на оси, колеса… Ша! Шайка беспризорная…".

В этих закоулках два велосипеда хуй разъедутся, ни номеров на калитках нет, хто тут где…

А я последний раз был здесь летом с одним чумовозом. «Капусту» коцали на бинты. Людишки иногда ещё сеют мак у себя, придурки, думают с улицы невидно. Мы собрали по огородам прямо среди бела дня метра по полтора бинтов. «ОпиЯ» тогда плакала довольно нехило, был конец июня, мак отцветал и уже кое-где начинали вязаться головки. Варили раствор и вмазались по-быстрому там же на даче. Так что я знал где лежат ключи и всё хозяйство. Но где сам этот ёбаный сарай?!

Вот он.

Или нет?

Или да?

Калитка какая-то условная, что есть, что нет. На верёвочке. Вошли. Щупаю ключ, вроде на месте, под козырьком. Но он не нужен. Дверь приоткрыта. Изнутри на стенах иней. В хате погром, уже побывал кто-то. Щёлкнул свет – хуя. Провода сорвали на медь. В углу была печка, последняя надежда на какую-то частицу тепла…
Но нет.
С печки содраны чугунные плиты и дверцы, даже в темноте, при спичках, она глядит на нас развороченной чёрной пиздой.

Сашик первым же делом принялся сметать с топчана снег. Кому что, а живое к живому. Магеланка дует на руки и топчет ногами, зубы её лязгают по-волчьи. Самогона нет, но у меня в рукаве имеется тёплый джокер. Я помню и даже почти наверняка знаю, что тут есть кое-что. Сам прятал, ещё тогда, летом. В столе случайно обнаружилась водка и я её просто переныкал в дрова на улице. Пошёл, глянул, потянулся между поленьев – ништяк! Вот она. Занёс в халупу вместе с дровами. Думаю разжечь огонь. А этим не до того. Они целуются. Сашик елозит её по хрустящей изморози на стене и лезет под шубу. Думается, с практичной целью побыстрее согреть руки. Ему совершенно не важно, что сейчас у неё замрёт и уйдёт в пятки сердце. И она ведь не скажет, а просто будет терпеть. Просто чтобы не спугнуть нечто, что-то такое хрупкое, нежное, возникшее между ними в этот вечер, то что их обоих грело гораздо больше перспективы скорого перепихона. Что придавало им сил сегодня в пути.

Ненавижу это ебучее слово. «Любовь». Нахуй, сука, к чёрту, оно липнет к языку и вязнет в мозгу каким-то несмываемым говном и перспективой обязательного наебалова. И наебёт, безотказно, как бывало не раз.

Ладно, надо что-то делать. Замёрзнем ведь, реально. Но почему именно сейчас такое острое желание её выебать? Даже хуй встал. Казалось бы, пиздец, да? В таких бесчеловечных условиях… Какая ебля?! Но я всегда был ненормальным, не от мира сего, знал и давно привык.

И было в кайф.

Я смотрел на них. Им уже не холодно. Я им не нужен. Ни хороший, ни плохой – меня вообще здесь нет. Такой персонаж, как маленький Джон нихуя не влезал в их вселенную. Не тот формат.

А что тому, кто помнит холод и боль? Что тому, кто несмотря на то, что панк и отморозок по жизни, тоже иногда хочет погреть руки? Он тоже иногда хочет присунуть своё липкое жало туда, где ему рады.
А?
Кто видя в чёрном небе раскалённую жёлтую сковородку, воет о стакане парной домашней крови? Кого мать кормила блевотиной, а своё молоко растрачивала на чужих кобелей?
Кого вырастили злые и такие же голодные собаки в гулких стенах интернатов?

Дрова сырые, бумаги нет. Нашёл кое-что и пытаюсь смастерить огонь прямо в грУбе. Тяга вроде есть. Взял старую влажную тетрадь на чердаке, должно получиться. Вначале как бы пошло, огонь схватился, занялись щепки…
Сашик тем временем увалил Магеланку на топчан, им совсем похуй мороз. Откинул полы её шубы, в темноте единственным светлым – оголённые белые окорока.
Им не холодно.

Но потом началась жесть. В хату повалил дым. Сашик засадил и не спешит, двигается медленно, с расстановкой. Матёрый девственник, бля. Кто-то научил? Может просто окоченел? Магеланка умело подмахивает, двигая тазом восьмёрку, чтобы хуй грамотно прошёлся по матке и винтом как можно дальше. Выглядит весьма. Колдовство завораживает. Этот горизонтальный танец двух остывающих тел. Ещё чё-та там подскуливает, сука. Не надо пиздеть — каждый пацан безошибочно где-то внутри себя знает, когда баба стонет по- настоящему.
И эта точно не врёт.

Дым замечаю только я.

А я смотрю на них.

В полной темноте, на краю города, в ледяной пустыне, в полуразрушенной хибаре, задыхаясь в густом дыму, на пятнадцати-градуссном морозе кто-то ебёт кого-то.

Я с хрустом сорвал пробку с горла бутылки и отпил треть. Вышел на снег, зацепил горстью, зажевал. Что осталось в этой хате доброго, так это решётки на окнах. Даже металлисты хуй смогли выломать.
И не задохнутся же… или всё-таки задохнутся?

А?

Я отпил ещё и вернулся в дом. Кашляя, намотал на лицо шарф. Они ебутся. Я подошёл и пригнулся к лицу Магеланки. Она стонет с закрытыми глазами.
Да она, блять, святая. Жрица. Жанна Дарк.

Что?

А он? Жан?

Я расстегнул джинсы и попытался вложить хуй в её полураскрытый рот. Магеланка недовольно замычала и отвернулась. Сашик сопит носом, не глядя, поймал меня в темноте за куртку двумя пальцами и плавно оттянул в сторону. Молча, как щенка. Отмахнулись оба как от мухи. Как от приставучей собаки, что просится на уличку поссать.

Я допил водку уже не чувствуя ничего, ни в горле, ни внутри… Жанна и Жан Дарки, блядь.

Аминь.

Бумага еле тлела, но уже начинала разгораться. Я выбрал несколько листов помокрее и подложил. Дым повалил с новой силой белыми клубами. Уже и не видно ничего. Я вышел. Дверь достаточно дэбэлая, хоть и замок сломан. Но открывается ж наружу?
Дэ.
А чо…

Тот, кто ведёт, тот всему и учит. Он заставит вспомнить, где в коридоре на окне в многолетней паутине бутылка керосина, ещё дедовская. Скажет, где сухая бумага, куда лучше плеснуть чтоб споро занялось.
Всё расскажет и покажет, ты только делай.
Да не забудь подпереть дверь.

Снаружи.

Я уходил и путь мне освещали жёлтые, пляшущие языки на снегу.

Крыша-то сухая под шифером.

****************

Не стали завязывать глаза. Хотя должны. Наверно. Первого Леонида взяли. Не знаю, кто он. В «воронке» молчал, скулил про себя и молился. Мы с Палычем смотрим, как при свете фар его подвели к яме. Поставили под «калашами» с двух сторон у края на колени, третий сзади накинул на шею петлю.
Удавят…

Я смотрю, Палыч закрыл глаза. Слёз давно ни у кого нет, да и нехуй лить их. Слёзы кончились после приговора. Только, сука, мокрые штаны липнут к жопе, обосрался я, хоть и не жрал баланду последние два дня вообще. Аппетита, знаете, не было. Хоть от меня и воняет говном и по ногам течёт, но уже не западло. Кто узнает?
Сейчас уже плевать.

Палыч трусится мелкой дрожью. Интересный он чудак. Колхозник, блядь. Фермер. Пока ехали, перепиздели с ним. На нём пятеро. Шесть или семь лет не бухал, а тут приспичило разгадать код. Разгадал, да неудачно. Упала планка. А он охотник типа конкретный, в доме два ствола, куча дроби, всей хуйни. Да. Ну и надел патронташ на пояс и пошёл по селу крошить. Кто когда закурить не дал, кто нахуй послал, кто межу заступил… А потом вернулся домой, взял видеокамеру и пошёл снимать трупы, а после сел и на камеру стал эту всю канитель комментировать. Утром, когда повязали, не помнил вообще, а показали запись, так пытался зубами вены перегрызть. А кто ж даст? Вообще, вроде путёвый мужик. Герой, хули там мои три жмура против него.

Да, три. Уже не успею про третьего, наверно.

Хотя какая разница. Когда открыт счёт.

На шее у Леонида затянули петлю и держат натянуто. Лицом к яме. Кляп так и не вытащили. Из тени не спеша шагнул капитан, держа руки за спиной. Его и видно до этого не было. В правой руке длинный ствол. С глушаком, а как же. Подошёл сзади приставил к затылку и сразу нажал гашетку.
Сам выстрел хуйня, как хлопок ладошкой по жопе.

СТРАШНЕЕ ВСЕГО И ГРОМЧЕ ЗВУК, КОГДА ПУЛЯ КЛАЦАЕТ В КОСТЬ ЧЕРЕПА

Палыч осел мешком и ткнулся головой в колени. Конвойный пнул его носком сапога вбок и заставил привстать. Вот, значит, для чего верёвка. Чтобы в последний момент казнимый не дёрнул головой, и потом ровно опустить его и разложить в яме. По ходу, для нас три верёвки.

Идут к нам. Конечно, можно было бы ещё попиздеть с вами ещё ещё

Но берут не Палыча.

Ну вот и всё.

А про третьего, так это уже что
Ноги не идут
бля
Ватные
Мать
хоть
письмо
не послал
подожди
вытащи хоть кляп, пидар
не дави, хули тут дышать

сука, ЖИ __ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _