Шульцы

Автор: Арлекин – Напёрсток и пробка. Понимаешь, о чём я толкую? Пробовал такое? И как, надолго хватает? Не понимаешь вопроса? За последний месяц этот железный малыш переходит уже в третью дырку. Видишь, по ободку: кольцо жёлтого пластика, кольцо красного пластика. Пробки не выдерживают нагрузок и вылетают за неделю. А вот теперь синяя, и, думается мне, она сделает напёрсток всецветным...
– Прекрасно. Весьма познавательно. Но давайте всё-таки вернёмся к теме. Как продвигается ваша работа?
– Э-э, ну, здесь много материала.
– Хороший материал?
– Мне кажется, будет интересно.
– Вы впутались в какую-то аферу, не так ли?
– Ну… Да, похоже на то.
– Это зайдёт далеко?
– А пушистый червь – это, считается, далеко зайти?
– Понятно. Тогда берегите себя.
– Я постараюсь.
– Ах да, и напоследок вот, какая информация, Шульц. На три столика позади вас, зелёное платье, тёмные волосы, красные губы. Пьёт воду.
– Вас понял. Приём. Отбой. Привал.

Закрыть нетбук, выкрутить шею и шарить взглядом по залу? Встать, развернуться и нагло просканировать весь сектор?
Встать, не разворачиваться, протянуть руки назад и пятиться, отсчитывая столики.
Направиться к туалету, остановиться, достать телефон, прочитать несуществующее сообщение, повернуться к залу и искать глазами.
Пересесть. Занять стул с другой стороны стола. Продолжать скучать.
Не закрывать нетбук. Погасить экран и пользоваться им, как чёрным зеркалом. Получить оптический трип.
– Эта парочка вообще собирается хоть что-то делать?
Он невольно находит голос – но на том месте почему-то декоративный папоротник, – и периферическим зрением выхватывает образ, который расценивается мозгом как сигнал насыпать пятнадцать детских ладошек серотонина.
… Она пришла и села напротив.
– Здравствуйте, моя фамилия Шульц.
– Шульц – это моя фамилия.
– Теперь и моя. Рада познакомиться.
– Будем работать вместе?
– Знаешь, дорогой, мне кажется, мы с тобой вместе уже много лет, а сейчас проходим некий уровень сна.
– Мне только что пришли в голову слова, которые могли тебя ранить.
– Сработаемся.



И снова кафе-шоп, начисто лишённый индивидуальности. Ни имени, ни кофе – только чад и вонь; сладкое, неароматное облако смерди. Так пахнет апрельским вечером негр в наглухо застёгнутом пуховике. Ложечки постукивают внутри керамических чашек, а в метре от пола стелется микротональная истерика мобильных телефонов. Разговоры, смех и чирканье – вот три аккорда, входящие в диссонанс.
Герои мюзикла – парочка инопланетян. Обоим сильно под тридцать, но манера носить одежду и отсутствие морщин делают их двадцатитрёхлетними. Их выдают пристальные лица и бледные взгляды. Он – покой, она – холод. Оба пьют одинаковый чай, но делают это по-разному.
Она уставилась в карманный компьютер, тонкие пальцы пляшут по клавишам, время от времени в руке оказывается чашка и происходит серия быстрых и тихих глотков. Она собирает информацию по математическому объекту, известному как гёмбёц.
Он подолгу застывает с чашкой у рта и пьёт свой чай постепенно и сосредоточенно. За ним – курение косяка и созерцание всеобщего мимического балета. Вокруг – старый итальянский арт-хаус. Одной рукой Шульц гасит пятку, двумя пальцами другой тянет за ухо последний глоток чая.
– Может, пойдём поспим?
– Чёрт, вся инфа — вариации перевода одного и того же венгерского исходника.
– Попробуй расширенный поиск. Начни с венгероязычного сегмента сети и не спеша разрабатывай ключевые направления. Так как?
– Что? А, нет, какой спать...
– Ну а я, пожалуй, вернусь на вписку и вырежу на дверце нашей тумбочки профиль Джеймса Хэвока. Вот этим самым кинжалом.
Он с ухмылкой вертит в руке тяжёлый рыбацкий нож со следами копоти после жарки плюх на кончике лезвия.



Если у одного из них урчит в желудке, другой своим чревом тут же вторит ему. Так они ведут свой диалог, перебуркиваясь тем громче и членораздельней, чем меньшее расстояние их разделяет. Несомненно, рулады эти представляют собой некую специфическую форм общения, из чего следует индуктивный вывод, что сами желудки представляют собой некую специфическую форму жизни. Их речь воспринимается на уровне физиологических процессов, а моторика осуществляется посредством тел, к которым они подсажены. В голове содержится мозг, который показывает телу мультики, пока желудок ведёт свою игру. Притвориться важной деталью биологической машины – лучший способ жить, не тужить, если вы паразит. И поводок-кишечник в волокнистой прихватке висцеротонической мрази.
Для неё эти умозаключения – не более чем фантазия. Он же отстаивает теорию желудочной сверхрасы с таким упрямством, как если бы уже освободил свой организм от желудочной кабалы и осознал все преимущества такого бытия. Тот неоспоримый факт, что желудок формируется у эмбриона сразу вслед за костной и мышечной тканями, а уже после него появляются мозг и нервная система, рассматривается, как аргумент в поддержку концепции. Да и все остальные противоречия, опровержения и железобетонные истины меняют полярность, искажают реальную картину мира и постулируют правоту бредовой идеи.
Впрочем, для обоих всемирный брюшной заговор – только забава. Просто один из них азартный игрок, а другой – снисходительный зритель.



«Метафизика египетской космогонии» оказала существенное влияние на выбор сюжета для картины маслом. Земля и Небо, родившиеся в объятиях друг у друга. Семейная ссора как причина сингулярности – и вот они разделены и существуют врозь. А наш мир – прямо между ними. Возник таким же образом, как если растереть пальцами каплю клея, а потом аккуратно разлепить и удерживать слегка разведёнными. По желанию клей можно заменить другими похожими субстанциями, символизм которых делает миф более достоверным.
Наблюдая за тем, как работает над картиной его Хатхор, сонный Шульц встряхивает систр, и гирлянды металлических дисков издают мелодический звон.
Нанося грунт на холст, она воображает себя узницей менструария с кошмарными резями в животе. Сундук с художественными принадлежностями явился на свет именно в связи с отказом от инъекций. А за окном сибирская зима.



Жаркое белое солнце накаляет галечный берег журкой реки в предгорьях Кавказа. Естественный звуковой дизайн сопоставляется со звонким детским плеском и тихими голосами родителей. Внутри всех элементов формируются гармонические ряды, как раз входящие в соответствие со следами флейты где-то вниз по берегу. Ключевая вода, настоянная на укропе, смывает вкус розового варенья, которым потчевала очередная бабанадя. В тёплом веществе сиесты дремлют младенцы и котята. В прозрачной воде остывают горячие стопы. На краю неба ползёт самолётик.
Из прибрежных зарослей на пляж выходит лось.
Он поднимает свои воспалённые веки, и задорное журчание Леты сводится с реальным шелестом Толстого Камыша.
– Смотри, вон лось, воды попить...
Перевернувшись на живот, она разглядывает старого бомжа, дряхлого ровно на половину своих рогов.
Большая океаническая черепаха с гёмбёцообразным панцирем, выползая из корзины, нечаянно раздавила голову одного из котят, чёрного с белыми носочками Лапуси.
– Улыбашонок! – ахнули и побледнели мамы, оттирая с рыдающих клещей бордовые сгустки.
В сознании лося нет ничего, что бы происходило, там всё уже история. Черепаха вытягивает морщинистую голову из тени и встречается с ним древним взглядом огурца.



Проходят дни, и странная семейка Шульц пресыщается всхолмлёнными равнинами. Неведомая сила, что по ночам ломает кованые ограды и гнёт остовы детских горок, тянет их вниз, к морскому побережью. Да и местные жители уже заподозрили за пришельцами смутную инородность.
– Всё, этот регион исчерпан, – говорит Шульц. – Нужно ехать.
Впервые за неделю, а может, и за две, он смотрит на свою таинственную спутницу. В эти несколько секунд он ловит себя на том, что настолько привык к сосуществованию на этой чуждой для них обоих планете, настолько сжился с ощущением её присутствия, будто она действительно некий духовный сателлит. Их пара представляется ему носителями зеркальных нейронов, которые позволяют понимать и сочувствовать. На деле же они лишь имитируют слияние сознаний, и далеки от познания друг друга так же, как любые двое во Вселенной. Но этот аспект Шульц блокирует, закапывает его в липкую землю, как семя, из которого затем прорастают не то помидоры, не то гиацинты. Он вообще большой поклонник иллюзий и противится разволшебствлению, как вороватый енот – дрессуре.
Итак, приняв решение уехать, они оставляют свои занятия и принимаются за обоюдные гляделки. И Шульц, этот серотониндзя, при виде своей прозрачной и светлой, как воздушное пространство, напарницы, испытывает нечто подобное ностальгии материи по изначальной неподвижности – а в следующий миг взрывается, распыляется над высокогорными лугами, самшитовыми джунглями и свинцовыми водами бездны. Фазовая петля, разлёт кусков и растворение мира. Он познаёт жизнь в самом процессе её проживания и пишет свою книгу в самом процессе её чтения.
– Как же давно я на тебя не смотрел! – выдыхает Шульц, и двое обнимаются и тонут в рыжем закате.



Как и любой аудиал, госпожа Шульц слышит непрерывную симфонию мира. Из естественных звуков природы и неестественных звуков цивилизации вырастают изящные сонаты. Так вечерняя гульба насекомых может быть разложена на двенадцать тактов, как блюз, ночное эхо лязгающей промазаны неотличимо от индустриальной романтики musique concrete, а монотонное болеро скромняжек-ручьёв способно взметнуться клиническим надрывом водопада. Работу экскаватора нетрудно соотнести с игрой контрабасиста, а галдящий троллейбус – это ангельский хор.
За обсуждением звукового великолепия незаметно протекает обход стройрынка. На оживлённом базаре невиданное изобилие: торжество синтетических материалов, полимерный катарсис, пластиковый экстаз.
Список покупок не хитрый – восемнадцать квадратных метров прозрачной плёнки для теплиц да моток бельевой верёвки. Куда большее внимание уделяется музыке толпы.
А госпожа Шульц, невзирая на то, что обладает обонянием, гораздо более острым, нежели слух, подыгрывает своему партнёру, ибо на самом деле он, а не она, слышит мелодии на этой помойке звука.



Дождливая ночь. Упакованная в ярко-алый плащ, она обходит лужи пустынных улиц и бульваров. Идёт одна – аудиошульц устал, не погрузился, но прямо-таки рухнул, минуя все фазы, ушёл на глубину и закопался в ил беспробудного сна. Вместо храпа из его груди поднимается богатый обертонами звук с пилообразной формой волны – такой густой и протяжный, что ей показалось кощунством прерывать его. Да и поговорить с начальством допустимо кому-то одному из дуумвира.
На середине её пути дождь стихает, на середине ночи – прекращается совсем, – и тёмные улицы оживляются экзотами и психопатами.
… бездомные с земляными пятнами на месте лиц вырывают из ученических тетрадей страницы арифметических заклинаний и ритуально обтирают ими руки, школьницы с молитвенниками позируют для обложек журнала «Благочестивая отроковица», маниакальные старцы-интуиты покупают лотерейные билеты, основываясь на принципах стохастики и теории интервалов...
Город не шумит, его ночные обитатели утверждают снулую прокрастинацию как свой жизненный порядок.
Раэлиты и весталки в рваных чулках, пьяные любовники на скамейках под фонарями, словно в огнях рампы на сцене порнотеатра, господа-растения, шныряющие в подворотнях у круглосуточных аптек, сверхцивилизация инопланетян выставляет на углы своих агентов-элохимов, разодетых в броское тряпьё из супермаркета, Тайный Комитет По Планированию Западла проводит внеочередной пленум в плохо освещённом подвале абортария, ветхие бабушки-гадалки, возможно принадлежащие дошумерскому языковому субстрату, дети нового века, «индиги» и «омеги», убеждённые в том, что их социальная паранойя должна быть удовлетворена по первому требованию и в полном объёме, уличные браконьеры, лодки которых уже с полуночи выстланы живым серебром, люди-устрицы, затаившиеся в аквариумах витрин… Кто они? Какова их роль в этом обществе спектакля?
Она спрашивает об этом на сеансе видеосвязи. Шеф лаконичен:
– Мы не можем доказать отсутствие чего бы то ни было во Вселенной.
… Она возвращается домой под утро и засыпает в объятиях своего Шульца. На рубеже, который разделяет явь и навь, она вдруг осознаёт, что не помнит, кто такой Жора Палмер, и эта мысль, промелькнувшая перед забытьем, становится ключом от шифра её сновидений, подобно рисунку на колесе или промокашке задаёт тон будущим приключениям...



Ленивая городская река, мутная от глины, едва заметно проползает слева направо. Утренняя набережная пуста; рыбаки, собачники, вороны и чайки никоим образом не нарушают атмосферу. Сидя на скамейке и глядя на противоположный берег, где другая страна и совершенно непохожие на них люди, Шульцы размышляют, почему их всё время тянет к воде. Первоначало первоначал, магическая сила немой жидкости кажется безразличной, но это не так.
– Она как маленький хитрый щенок. Всё чувствует, на всё реагирует. Но почему-то отводит глаза.
– Послушай, мы бестолково потратили несколько лет. Нашим поискам нее хватает системы.
– Я могу нарисовать карту.
– Ты должна её нарисовать. Начни с этой реки. Потом нанеси вон тот мост, грузовики и бигборды, тополя на чужеземном берегу, сброшенную с министерского вертолёта проститутку, что застряла в сухих ветвях.
– Хорошо. Я начну прямо сейчас, прямо здесь, прямо у тебя под ногами. Мне потребуются наколенники, цветные мелки и фенциклидин. Но предупреждаю: на карту может проникнуть топография моих сновидений. Сегодня мне снился нехороший сон, будто птицы клевали облака и небо вопило, корчась от боли. В агонии оно отбрасывало тень, изменяя ландшафт.
– Это первобытный кошмар, только и всего. Страхи древних, глубинушка и хтонь, понимаешь? Родовая память иногда балует нас подобными артефактами.
Шульц подходит к ограде, всматривается в бежевые воды.
– Знаешь, дорогая, пожалуй, эту реку можно не наносить.
– Тогда карта будет некорректной.
– Это как посмотреть. Ты когда-нибудь думала о нашей жизни с точки зрения, например, деревьев?
Она откладывает мелки и поднимается с колен. Поаплодировав, выбивает из разноцветных ладоней голограмму своего подсознания.
– Я устала разгадывать реальность. Я изучила все существующие теории, я даже сама придумала несколько. Уверяю тебя, смысл не в этом.
– Смысл – это философский казус, внутренняя потеха. Он вроде алгебраического коэффициента – на смысл помножена человеческая жизнь, чтобы не посыпалась базовая идея.
– Идея о том, что мы живём не просто так?
– Типа того.
К вечеру карта мира завершена. Мира, который не существует. Впрочем, так можно сказать о чём угодно, а для Шульцев принципиально само наличие схемы предстоящих скитаний. Действительность придёт с ней в соответствие и так.
Госпожа Шульц бросает ягоды терновника на местность, выстраивая их маршрут по отметкам. Господин Шульц присваивает имена. Обоих сильно закидывает на суровых бэдах.
Ягода падает на гроздь саманных домиков, облепивших пологие холмы.
– Станица Спатула, – нарекает Шульц, — озеро Нервюра.
Прямоугольная гора, похожая на мангал
– Вулкан Имплювий. Мы как раз поспеем к его извержению.
Госпожа Шульц выводит названия доисторическим цветом мадженты.
Город.
– Плектр.
Страна.
– Глиптика.
Континент.
– Флоэма.
Планета.
– Инанна.
Океан.
– Кстати, туда нам и нужно. Собирай рюкзак, дорогая. Не забудь халву и чай. Съездим к морю, проверим, можно ли вещество, из которого сделаны медузы, кипятить на ложке.
Внезапный ливень смывает детальный меловой рисунок, и карта возвращается туда, откуда появилась – в воображение Шульцев. Цвета смешиваются, расползаются пятнами. Мир тонет и растворяется. Мокрая парочка задумчиво смотрит на подкрашенную грязь. На набережной зажигаются фонари.



– Шеф, этот приморский городок ассоциируется со словами «декаданс», «упадок» и «разложение». Туристические буклеты наверняка утверждают обратное. Такие города обычно представлены в путеводителях фотографиями одних и тех же домов, памятников и фонтанов. Загорелые люди в белых штанах прячут под зеркальными очками тоску по красивой жизни, кривые линии из губ выражают ненависть к туристам с малиновыми лицами. Бродяги с рюкзаками выгружаются из электричек и ветер ширяет их по венам улиц. Среди таких оказались и мы: дурацкие кепочки с пропеллерами зарифмованы с блаженными улыбками, из карманов торчат самодельные атласы и походные фляги с абсентом.
В темноте мы пошли к городскому пляжу. Вдоль речки, которая представляет собой бетонную траншею с лужами, кустами и бродячими псами. Пляж состоял из булыжников размером с дыню. Повсюду валялись шприцы, алкоголики и йоги, мерзко сосались пьяные педики, из пустых глазниц на море глядели сухие старики.
Мы прыгали по камням несколько часов, пока не достигли маяка. В двух метрах от воды привязали к мёртвому кусту плёнку, выгнали из-под навеса армию морских тараканов, сложили очаг – оба в изнеможении, отбитые стопы распухли и пульсировали.
Обустроившись, мы отправились на поиски пресной воды. Сверяясь с картой, довольно быстро отыскали родник, вскипятили в кастрюльке нефтяной пуэр и легли спать.
Моё утро началось со рвоты. До обеда меня терзали симптомы острого отравления. Едва я пришёл в себя, спазматически вывернув желудок наизнанку, как эстафету приняла моя луноликая коллега. Высокая температура и низкочастотные стоны организма. Помогла бутылка дешёвого лимонада, раздобытая в близлежащем сельпо – а это три километра по скалам, шеф.
На следующий день мы узнали, что в результате оползней в грунтовые воды попала известь, которая обычно легко выводится из организма сама, если только её не кипятить. В нашем случае лимонная кислота победила щёлочь.
Результат экспедиции к морю: она терпеть не может пуэр, меня тошнит от запаха йода, образцы не собраны, миссия провалена.
– Ну, пакет сушёных медуз мне доставили ещё вчера, так что нельзя сказать, что всё было зря. Кстати, спасибо, Шульц. С ними вприкуску очень хорошо пошёл обычно ненавидимый мною ирландский эль. Но в целом, вынужден констатировать, что в вашей поездке не было ни малейшего смысла.
– Шеф, умоляю, скажи, что ты использовал слово «смысл», чтобы меня подколоть.
– Отнюдь. Я вполне серьёзен. Я верю в то, что у всего происходящего есть цель.
– Мы планируем поход на Имплювий. Это уникальный вулкан строгих геометрических форм. Говорят, он извергается раз в тысячу лет, а его лава холодная и сладкая, как пломбир.
– Полагаю, у вас есть веские основания для этой поездки, Шульц. Свяжитесь со мной, когда вернётесь.
– Не понял, шеф. Вернёмся?
– А вот это, Шульц, была шутка.