Декабрь.

Автор: Яблочный Спас Вовка въехал на Заборскую горку и остановил велик. Из-под стёртой
резины жиденько пискнуло дождевой лужей.


Дорога скатывалась к деревне сизой в грозовых отблесках гудронной лентой, и он замер от восторга, что сейчас ему придется проткнуть рогатым рулём, перемотанным для красоты изолентой, наплывающий туман и дрожащие тени орешника, растущего по обочине густо.


Молния вспыхнула совсем близко, и, словно не дожидаясь результата, как в городском тире, рявкнул, объявив попадание, гром.
Вовка нащупал педали, пригнулся и через минуту нёсся шумахером сквозь редкий, пока ещё дождь, не ливень, домой. Вокруг уже цвели фиолетовые кусты грозового фронта, стебала голые плечи холодным кнутом ледяная вода. Переднее колесо елозило в колее дырявых полос асфальта.

Весело было. Аж прихватывало.

«Uberall sind pfutze», что по германскому - «лужи повсюду» - подумал, тратящий время в девятом на Deutch, Вовка. И в ту же секунду въебало так, что со спиц к обочине протянулись огни Эльма. Руль нагрелся, будто паяльник, а в глазах вздулись разноцветные мыльные пузыри.
Переднее колесо выгнулось винтом, превратилось в квадрат. Вован полетел через алюминиевую рогатину, беспомощно прихватывая раззявленным ртом тугой озоновый воздух. Грохнулся копчиком о свежий, заобоченный гравий. И тот час же вторая струя с небес накрыла его ещё скользящий после падения велосипед.


- «Пшик»:- сказал стальной конь.
- Хуясе, - сказал Вовка.


Велосипед немедленно вспыхнул и сгорел церковной свечой.
Вовка от испуга бзднул, и на карачках пополз от греха в сторону дома. Ниже. То есть, куда дорога вела, туда и пополз.
Через пару-тройку минут-шагов, он выровнял кое-как крен и понёсся, петляя как заяц.
То ли с испуга, то ли с похмелья.

Выгнулась разноцветным коромыслом радуга над горушкой. Ночная темень-гроза уплывала за озеро, разбитая, вялая, спалившая собственным огнем своё нутро. Ещё пару минут назад бывшее тёмным, клокочущим чёрным вихрем брюхом. И только совсем вдалеке, над сосновой горой, дрожал крохотный оранжевый маячок. Провожал будто. Елозил промеж столетних дерев. Трясся, как припадочный. Ждал.
То ли Вовку ждал, то ли ещё кого.

Ну, а лет через десять, Вовка догнал, кого: первым двинул дуба Рыжий, потом ушёл Белый Андрюха, в луже позади сельмага хлебнув до краёв студёной воды. Потом улетела Ленка, так и не одолев сердечный порок, коим всё хвасталась, когда её, тщедушную, бросали с полусгнившей кладки в мутное от жары, обмелевшее озеро.

- А ведь стоит на неё у тебя, Вовка? – кричал заноза Юрка Харевич, - Стоит, бляха?!
И ржали все сквозь белёсую полночь, как оглашенные. Ныла на том берегу сонная выпь. Шелестел, едва тронутый июльским ветром тростник. А на другом берегу, едва заметно, маячил оранжевый огонёк. Наблюдал. Заносил в память цепко. Пугал мутным оком костра неугасимого.

А Юрка спалился на чёрном. Два года. Три, может. Вовка помнил, как возил его к набережной, чуть за Крестами, за метадоном. Потом была глыбкая бязь, рвущая вены. Потом… Чёрт его знает, что было потом. Он умер в августе. В самом конце. Когда с осоловевших от жары клёнов полетели красные листья.

На похороны его не позвали. Он сам пришёл. Пришёл, когда куча глины над его деревянным домиком вовсе осела и пластмассовые ромашки неуклюже разъехались.

Вовка поправил стальное распятье. Вымахал в глоток чекушку. Положил размякший от ожидания хлеб на гранёный стакан. Присел и заколдырил ещё одну. Последнюю.

Не задалась зима в тот год. Мокрый январский ангел летел над крышами и вслед ему выли бездомные псы. Полный льда ветер гнал мусор по жестяным крышам. Угомониться не мог. Дрались за место у парапета, обдирая сонные скулы, яхточки богачей. А в двух-трёх этажных домиках змеился желтым глазком нехороший свет. Холода. Холода.
И страшно было всем и жутко от той скорости, с которой они пришли.
Прости нас, Господи!
Не ведаем.
Прости нам.
Прости им.
Прости.

***

Вовка еле дополз до калитки. Пнул разбухшим коленом дверь. Впал в сени.
И не было никаких смертей. И были все живы. И радостно было, что притопал он, пьяненький, а никто и не заметил.
И поутру вновь плескалась неуловимая щука. И воду из лодки выгребать пора. И Ленка жива, паскуда рижская.
Всё хорошо.
Всё хорошо.
Так думал он, взбираясь на сеновал. Так снил Вовка, ворочаясь в клобуках перепрелого сена. Так оно было в августовской росе. Так оно было, когда смотришь сквозь надтреснутые десятилетия. Так оно было. Так.
А когда вспомнил он то, что было, то разодрала грудь такая тоска, прости Господи, что дышать сил не стало. Да и незачем дышать было. Даже зло только от дыхания этого.
Зло.
И смерть.

***


Вовка пригнулся ближе к рулю. Тронул податливую педаль. Бросил взгляд на растущий за горкой малиновый костерок. Рванул к дому.
Мать должна была заявиться сегодня к полуночи.
А через пару часов ушла гроза. Высветлило.
И стал день.