Мэджик

Автор: дважды Гумберт Ким Павлович – колдун по призванию, душой филармонист, да и просто добрый, подкованный человек, не какой-нибудь там обыватель. Голос мужской, хорошо темперированный. Взгляд чуткий и строгий. С Кимом Павловичем так всегда – не смешно. Круглый, выпуклый глаз его расположен точно по центру лица. Голова плоская, вогнутая, как тарелка. Ким Павлович - семьянин: тусклая золотая воронка ввинчена в лоб до упора.
- Вот вы говорите, Андрюша – писать. Писать! И все взятки гладки. А дальше, мол, хоть трава не расти. Мм, - трет узкие, плотно сжатые губы, придающие его породистому лицу несколько патетическое выражение. – А знаете ли вы, дорогой вы мой человек, как это бывает каверзно и опасно? Ведь с этим не шутят.
Пряча растерянность, недоверчиво улыбаюсь. Вроде того – что ты снова придумал, старый чудак?
- Да, опасно! Думаете, написал – и готово, написал – и с плеч долой? Нет, мой друг, заблуждаетесь, - он ненадолго задумался, а потом резко продолжил: - Считаю свои долгом предостеречь от легкомысленного обращения к этой форме досуга. Конечно, если вы наотрез вознамерились стать писателем и готовы осознанно и целиком принять все ограничения и символы веры, присущие этой уныло-циничной эзотерической секте – литературе… Тогда… Тогда я умолкаю, не мне вас учить, мы уже не способны к коммуникации, уже не расслышимся… мда… сквозь сотрясения воздуха. Тогда вы безнадежно потерянный человек. Я махну на вас рукой и спрячусь. Потому что, по моему твердому убеждению, настоящий писатель – это чудовище о семи головах. Ну, а если вы просто так пишите, не бросая нечестивого вызова вечности, – так сказать, келейно и для себя… Шалите если, пускаете пузыри. То – послушайте. Только не перебивайте. У вас в глазах, Андрюша, нехорошее что-то сию минуту проклюнулось. Вот как если бы вы усмехнулись чему-то, свысока на меня посмотрели, а уши - захлопнули. Точно я жук навозный, гудок паровозный. А? И давно это у вас началось? Помните первый свой экзерсис?
Под мягким призором опытного чародея я заглянул глубоко в свое детство. Я начал писать невероятно рано, еще до того, как научился говорить, в наполовину бессознательном возрасте. Едва ли не первая вещь, которую я четко запомнил, - это тонкая тетрадка в линеечку. В ней набросок большого семейного романа со сказочными мотивами. Младенческая рассеянность не позволила мне довести этот труд до конца. Но я хорошо помню нестройные цепи корявых букв, точь-в-точь покореженные ударной волной флюгеры. И название на обложке тетради, - фрейдисту оно бы точно понравилось.
- В общем, я… это… недавно. Сравнительно, - с трудом соврал я.
- Ох, врете, Андрюшенька, - Ким Павлович погрозил головоножкой.
- Да нет же! Всё началось с того, что я написал рассказ про начальника своего. Бывшего. Чтобы наслать на него чуму. Ну, или чумку хотя бы. Очень уж зол я был на него. Пес он смердящий.
- И как? Наслали? Удалось? – понимающе закивал колдун.
Я пригорюнился. Мне стало неловко.
- Вижу, Андрюша, вы не безнадежны еще. У вас пока одна голова. Руки, ноги. И пишете-то под давлением неразделенных чувств. Наверняка ерунду. Не могу поверить, что вы до того не разумны, что можете написать что-нибудь… роковое… от чего потом не отмоетесь, как ни старайся. Нет, не верю. К тому же, я хорошо знаю вашего отца. В высшей степени гармоничный, грамотный и предприимчивый человек! Вы хоть подумали, как он посмотрит на вашу не слишком здоровую озабоченность? Что покраснели? Ну-ну… Это добрый симптом. Неужели вам нечем заняться? Столько в жизни всего интересного. И… мм… что, много уже написали?
Я показал руками.
- Так-так. Меня хорошо видите? Ничего странного не замечаете? – он испытующе посмотрел куда-то мне в лоб. – Я хотел сказать, вы мне доверяете?
- Да-да! На все сто! – с готовностью заверил я. – Собственно, с этим я к вам и пришел. Узнать, проконсультироваться: нормально ли это?
- Нормально? Вы и вправду такой наивный, Андрюшенька? Нет – абсолютно ненормально! Нездорово, опасно! - он многозначительно помолчал и добавил: – Вполне может закончиться летальным исходом. Прецедентов сколько угодно. А вам больше скажу, - он снова помолчал, оттирая губу от чего-то зеленого. – Вполне возможно, что графомания – главная причина высокой смертности в нашей стране.
Я подавил нервный смешок.
- Ладно, сегодня у нас с вами как бы неформальная получилась беседа. Вам непременно нужно прийти ко мне как к специалисту. Все душевные хвори, Андрюша, - результат проклятия или сглаза, внутреннего самооговора. А в вашем случае, без доброго, в кавычках, участия точно не обошлось. Как-как вы сказали – неужто и вправду фантастику пишете? Да еще с неземным уклоном? Ну и ну! Сбежать от нас хотите, Андрюша? Чем же мы вас не устраиваем? Да-да, можем прямо сейчас назначить и утрясти меркантильный вопрос. Нормально? Фокус-покус! - он наклонился и заглянул в отрывной календарь; мы условились о времени следующей встречи. – Итак. У нас есть еще пять минут, пока, как говорится, горит свеча. Кофию вам еще плеснуть? Давайте, чтобы зря не терять ногти, я расскажу вам историю загубленной души. Один мой друг, назовем его П., страдал графоманией, крайне запущенной тягой к письму.
П. было куда сложнее, чем вам, мой друг. Для него это было родовое проклятие, ведь отец его был известный писатель. П. писал не стихи, не роман. В пору кризиса своей болезни он писал целокупное обоснование всего сущего. Причем, делал он это в крайне путанных и заумных выражениях, темным и непроглядным образом, стремясь, по его собственному признанию, к предельной ясности и уравновешенности всех частей своего магнум опус. Тогда еще не было компьютеров, этих ловких машинок, и П. приходилось писать от руки. Видел я эти записи: почерк бисерный и небрежный, строчки ползут друг на друга, на полях – непристойности, страшные хари, кошмарные сокращения, неологизмы. Кипы исписанной с обеих сторон бумаги везде, где только можно. Он и спал на бумаге. Говорил, что надеется всё это потом перетряхнуть, переделать, написать набело. Но издать даже не помышлял. Письмо для него являлось автономным, бесцельным процессом. Не работой и не досугом, а голым существованием. Я бы пуще сказал: службой, служением. Расчисткой простора и сотворением тверди. П. как дышал - пере-изобретал мироздание. Разумеется, болезнь моего друга была неизлечима. Когда разразилась Перестройка, П. куда-то пропал. А потом, спустя несколько лет, я услышал, что он окончательно вышел из нормы. Вообразил, что все люди исподволь, незаметно превратились в чудовищ. Тогда П. снес все свои папки в пригородную баньку. И совершил самоподжог. Но до этого он несколько раз бросался на людей. Со словами. Но и не только. Да, и с топором! А ведь не пил никогда, на дух этого не принимал. Я хорошо знал бедолагу. И вот что скажу: всё, что он делал, было искренно, всё шло от души, от большого и честного сердца. П. ни на миг не мог допустить, что мучившие его чувства, сомнения и догадки не обоснованы, хаотичны и лишены общинного значения. Нет, он пенял на несовершенство языка, утверждал, что русский язык – это живой труп, который приводят в движение исключительно потусторонние силы. Его мысль была так резва, такой в себе заключала накал и размах, что никакой бы великий язык не смог ее выразить и донести. Что ж, - Ким Павлович всхлипнул украдкой и осторожно потрогал потное веко, которое у него работало по принципу диафрагмы.
- По мне, Андрюша, так такая закоренелая, бескомпромиссная графомания – куда человечнее, чище иной обласканной обществом литературы. Во всяком случае, я немного добрею, когда вспоминаю о П. Когда вы придете во вторник, мы с вами вместе подумаем, кто вас мог так нечаянно или с умыслом сглазить. И решим, как же быть.
Встреча во вторник была эффективна. С помощью стеариновой свечки, зеркальца и аналогового диктофона Ким Павлович довольно легко открыл источник проклятия. Больше того – немного помешкав над картами, он точно установил, что человека, который меня сглазил, уже нет в живых. Я заплатил оговоренную сумму, после чего мы запланировали следующий шаг. Я надеялся, что он будет решающим шагом и приведет к моему выздоровлению. Однако колдун посоветовал запастись терпением.
- В таких делах, Андрюша, всё решают не люди и даже не звёзды. Но будем, конечно, надеяться, молиться и уповать, - грустно сказал он.

Я и сам давно уже чувствовал: со мною что-то не ладно. Я перестал работать, спариваться, гуртоваться. Я похудел. Мой эльфийский лук пылился на антресолях. Я утратил выдержку и хладнокровие, необходимое гражданину, чтобы вести нормальный образ жизни. Припадки творческой лихорадки случались всё чаще. Рассеянность, обжигающее нетерпение, злость, подлая, мстительная радость напрасного труда, галлюцинации. Как правило, гложущая тоска приходила во сне. А из нее, как из плотного облака, наворачивалась какая-нибудь прилипчивая строчка, образ или даже целое настроение, за которым мне виделся Новый свет. Порою идея тухлой рыбиной шлёпалась передо мной из телевизора, или, бывало, быстрой тенью нагоняла на озаренной огнями улице. Конечно, далеко не каждый позыв вгонял меня в состояние одержимости. Но обязательно приходила такая минута, когда я точно знал, что не равен себе. Много меня было или слишком мало – не важно. Но - это надо было исправить, восполнить. При помощи слов. Общеупотребительных слов. Иначе жизнь – не жизнь. Дальше запускался процесс. И остановить его могла только пуля. Время летело незаметно. Я работал так сосредоточенно, что забывал дышать. Закончив, испытывал опустошение. А еще - стыд и отвращение к себе. Творческой радости как таковой я что-то не помню. Только движение, качка, удары о какие-то подводные камни, треск раздираемой пустоты.
Я показывал готовые вещи разным понимающим людям. Один покачал головой и утешительно хлопнул меня по плечу. Другой пустился в туманные рассуждения о конце литературы. Третий что-то вычитал для себя оскорбительное и при встрече ударил меня по лицу. Четвертый нашел у меня большой талант, не поленился и привел длинный перечень ошибок и недостатков. Пятый признался, что у него нет времени читать чужое, он сам графоман и не знает, что с этим поделать.
Наверно, мне рано еще. Или слишком поздно. Не знаю. Слава пугает меня больше, чем безвестность. Не исключено: она только и ждет, когда я высунусь, чтобы живого ободрать, как липку. Нет, в ключевые места я пока свои произведения не посылал. Пусть полежат, отстоятся. Что касается литературных сайтов, то я их от всей души презираю. Народишко там, по моему наблюдению, собирается совсем очумелый, настоящие головорезы.
Год назад мне приснилось, что я еврей и что моя бабушка Мириам живет в Нью-Йорке на улице Ленина. Болезнь перешла в новую, затяжную стадию: я принялся за цикл романов. В какой-то момент я с горечью осознал, что и не надо никуда ничего посылать, что пишу уже не для людей. Потому что… Боюсь в этом даже признаться. Нет, надо, надо быть честным, как завещал великий Солженицын.
Я уже догадался, я доподлинно знаю, что все люди – закамуфлированные чудовища.
До сих пор мне был известен только один способ, как бороться с этим порочным, демоническим вдохновением, принуждающим денно и нощно низать цепочки из слов. Так вот, нужно было сильно напиться. После чего я три дня страдал от похмелья. На четвертый – желательно снова сильно напиться. И так – до бесконечности. Закрыв глаза, повторяю: «Я армия. Я – целый космический флот. Я приближаюсь к вашей голубой планете. Может быть, я вас еще пощажу. А может, и нет. Еще не решил». Когда я под хмельком, окружающие люди не кажутся такими уж выпуклыми и страшными. Увы, самообман при помощи химии. Графомания глубоко въелась в меня, начала влиять на разум, на работу органов чувств. Она стала моей проблемой. Я сам неотвратимо превращался в действующее лицо графоманского бреда.

В назначенный день и час мы встретились у ворот Х-го кладбища.
- Вижу, вы серьезно настроены. Это правильно, - сказал Ким Павлович и слегка пожал мою руку. – Должен признаться, некромантия – не мой профиль. К тому же люди моей профессии не дают клятву Гиппократа. Но вы для меня не совсем чужой человек. Вы еще, в сущности, молоды и можете сделать много полезного для нашей великой страны. Путь саморазрушения, который вы избрали, много хуже обычных деструктивных путей. Графоманы не безобидны. Графомания поганит эфир, отравляет кладези смысла, которые есть наше общее достояние. От графомании неурожаи, дети болеют и скот, падает рубль, портится погода. Графомания разъединяет людей и приближает Конец Света. Хуже графоманов, пожалуй, единственно только настоящие писатели, потому что они и есть Конец Света. Ну, да я это вам уже говорил…
Я рассеянно слушал его болтовню. Кажется, он сам волновался. Интересно, каким образом старый чудак узнал, где покоится моя школьная учительница? Странно, что я начисто позабыл про нее, про свою любимую учительницу литературы. И если б не помощь Кима Павловича, то и не вспомнил. Не тень и не призрак, она стала для меня просто ничем, неким прообразом той черной пустоты, что всех нас ждет и всех нас в себя поимеет.
Пока мы шли по главной кладбищенской аллее, я запоминал разные убедительные детали. Так, на всякий случай. Это было хорошее (то есть, совершенно безлюдное) кладбище. С широкими проходами между могилами. Сама аллея была расчищена, но я не видел тропинок, следов, от нее убегающих вглубь территории. Снег выглядел так, словно пролежал здесь нетронутый целую вечность. Аллея плавно поворачивала направо. Там, за поворотом, над рощицей, недобро блеснул крест. Сквозь деревья чернела приземистая кирпичная церковь, похожая на заброшенный звездолёт. Денёк тоже выдался на славу: тихий, опрятный, хороший. В такой день надо снимать кино. Солнце кротко светило сквозь жидкие пепельные облака. Ничтожная ледяная пыль искрилась, попав в луч света. День уже клонился к вечеру, озябшие берёзки отбросили синие тени. Снег равнодушно повизгивал. Свернув, мы пошли прочь от аллеи, через сугробы. Толстый хвост Кима Павловича оставлял борозду.
- Постоим, помянем, - небрежным тоном говорил мне колдун, посверкивая радужкой своего чудовищного глаза. – Мне можешь ничего не рассказывать. Я этого всего не люблю – чужих тайн, угрызений совести. Окей? Потом ты внятно, спокойно испросишь прощения. Вслух прочитаешь бумажку, что я тебе дал. Флэшку не забыл? Закопаешь ее. Нет, не обязательно. Можно прямо в снег. Должно помочь. Что-то обязательно да получится.
- А если не получится?
Не скрывая раздражения, мой целитель отвернулся и уверенно, размашисто пошагал вперед.
Ким Павлович просто остановился как вкопанный в нужной точке пространства, сдернул с головы шапку-пирожок, вдохнул глубоко, посмотрел на меня с выражением осуждения, так посмотрел, как будто это именно я, собственноручно, свел Майю Ивановну в эту могилу. В стороне громко прокричала ворона. По аллее в сторону церкви, хрустя снегом, проковыляла какая-то одинокая черная бабушка. Невыразимая жалость в эту минуту охватила меня.
Искомая могилка находилась недалеко от центральной аллеи, в третьем-четвертом ряду от нее. Занесенный снегом, продолговатый холмик, из которого торчит цинковая пирамидка. Ни столика, ни оградки. Скромная, старая, неухоженная, она стала неотъемлемой частью этого пустынного и печального места. Какая-то зеленоватая чернь слизнула с таблички на памятнике фотографию, фамилию, даты. Уцелело только имя и отчество.
- Ну и? – тихо, решительно потребовал Ким Павлович.
Взглядом я зацепился за оранжевый ком мерзлой земли, разорвавший белую пелену сбоку от бугорка. Темная стрелка протянулась ко мне от него.
- Ах, да, - Ким Павлович достал из кармана бутылку водки и вложил ее в мою руку: - Побольше хлебни. Сразу, резко. Нормально, пойдет. Мне нельзя. Но я тоже. Немного.
Он отпил, потом наклонил бутылку и стал ее опорожнять. Булькнуло, тонкая струйка забурилась в снежный саван. Я мягко, но требовательно хлопнул его по руке и перенял у него бутылку вместе с остатками водки.
Через пару минут я вышел из оцепенения, присел на одно колено и затянулся сигаретой.
- В общем-то… Да-да, как же. Майя Ивановна. А вот фамилию не помню. Что-то немецкое, кажется. В общем, даже не представляю, что тут и вспоминать. А как это вы так сразу, Ким Павлович, так верно ее нашли? Словно вас за веревочку сюда притянули…
- Как-как. Каком кверху! - неожиданно грубо ответил колдун.
С сердитым видом он прислонился к стволу старой березы и как будто стал с ней одно целое. Ситуация была нелепая. Впрочем, как и вся моя жизнь, нелепая жизнь графомана.

Это была высокая, полноватая, рыжая женщина сорока с лишним лет. Длинные, темные платья, элегантные платки, кулон с золотым скарабеем. Кажется, она не очень любила свою работу. Во всяком случае, не пудрила нам мозги относительно высокого назначения русской литературы. На уроках она рассказывала о писателях разные гадости. Я тогда уже писал стихи под Бродского, отпускал бороду, чтобы стать похожим на Солженицына. В своих сочинениях я дерзко громил советских авторов, больше всего от меня досталось Маяковскому. Мы с Майей Ивановной часто спорили, по малейшему поводу. Кажется, между нами установилось какое-то тайное соответствие, связь. Она иронизировала, дразнила. Я праведно негодовал.
Учительница литературы убеждала меня подналечь на естественные и точные науки. В пику ей я твердо решил стать гуманитарием. Хотя, по правде, я жаждал стать известным телеведущим или рок-звездой. Мы, старшеклассники, полюбили Майю Ивановну за недетский юмор, неформальность, открытость. Девочкам нравилось, как она держится и одевается. Мальчикам импонировала ее осанка, женская стать. А вот среди своих, в своем коллективе, она, сдается мне, была белой вороной. У Майи Ивановны был личный автомобиль и муж – деловой человек. Не помню, были ли у нее дети. Кажется, был сын, студент консерватории. В те годы я не слишком-то был чуток к другим людям, особенно ко взрослым. Придурь и гниль гордыни уже сделались важной частью моей персоны. Однако Майя Ивановна вызывала во мне живой интерес. Почему-то я представлял, что она очень несчастна и как бы висит над пропастью. Я хотел бы с ней сблизиться, понятно, духовно сблизиться.
Она давала мне книги, которых не было в школьной программе. Генри Миллера, Набокова и Майринка. Как-то раз, весной, незадолго до выпускных экзаменов, Майя Ивановна пригласила меня к себе домой. Неизгладимое впечатление произвели на меня шкафы с книгами в длинной прихожей, гладкий, как лед, паркет, широкое окно с резными ставнями и наличниками между гостиной и кухней, круглые фонарики, утопленные в потолке. Это была просторная и затейливая квартира. На стенах висели маски, иконы, громоздкий мушкет. Тихо звучала какая-то древняя музыка, лютни, кимвалы. Помню ее глаза, у нее были совершенно неописуемые глаза – большие, черные, с восточной горчинкой-дичинкой, и она умела ими пользоваться, смотреть прямо, завораживающе, не мигая. Что же на ней было? Кажется, спортивный костюм от известной фирмы. Лицо было заспанным, прическа растрепана, она курила одну за одной. Мы немного поговорили о моей письменной работе, я тогда увлеченно писал доклад по символистам. Потом Майя Ивановна дала мне тонкую книжицу – «Роман с кокаином» Агеева. И внезапно спросила: «А ты, Андрюша, пробовал кокаин? Хочешь попробовать?» Я не сказал ни «да», ни «нет», только по-взрослому пожал плечами.
Майя Ивановна положила перед собой зеркальце и насыпала на него горстку бледно-розового порошка. Большим кухонным ножом разделила ее на две линии.
«Ну, давай, с Богом», - сказала она и протянула короткую белую трубочку.
Примерившись, я с силой вдохнул. И ощутил сложный и неприятный химический привкус. Губы стали сухими, лоб онемел. Майя Ивановна взяла у меня трубочку и начисто прибрала с зеркальца вторую дорожку. Некоторое время мы молча сидели, разделенные журнальным столиком, на котором, кстати, и в самом деле пестрой грудой лежали журналы, чьи названия были мне не известны. Звуки музыки стали отчетливее и как будто стали меня затирать.
Вдруг Майя Ивановна встала и произнесла глухим, прерывистым голосом:
«Ты такой нежный, субтильный, Андрюша. Почему спортом не занимаешься?»
«Спорт – это пошло, Майя Ивановна», - решительно заявил я.
«Да-да, это пошло, Андрюша. Спорт – это пошло, - сразу же согласилась учительница и ласково потрепала меня по щеке. – Ну, а теперь иди. Ступай домой, Андрюша. У меня есть дела».
В начале лета я поступил на гуманитарный факультет. Тем же летом, я, повинуясь сильнейшему графоманскому зуду, написал демагогическую статью про патриотическое воспитание. В частности, написал, что литература и русский язык в современной школе преподаются из рук вон плохо, а ведь эти предметы – основа не только для полноценной личности, но и для успешного, конкурентоспособного государства. Что-то вроде этого, чушь какую-то написал, не особо, кстати, задумываясь ни над смыслом своих бряцающих слов, ни о возможных последствиях. Как на зло, статью мою в редакции приняли и напечатали. Это была довольно известная в нашем городе газета.
Кажется, в том же году или на следующий, в зимнее время, я случайно встретил на улице Майю Ивановну. Она как раз пошатываясь вышла из большого, темного внедорожника и сразу столкнулась со мной. На ней была радушно распахнута долгополая белая шуба, на голове колыхался от ветра прозрачный платок. Глаза шальные какие-то и расплесканные, много косметики, я даже не сразу ее узнал. А вот она меня сразу узнала и очень обрадовалась, кажется.
«Андрюша! – воскликнула она и тут же заметно смутилась. Мы немного поговорили обо мне и об избранной мною стезе. Вдруг она поскользнулась и едва не упала. Я поддержал ее за талию и под локоток. От нее пахло духами, спиртным, другой жизнью, нешуточной, - «туманами», как выразился Блок: - Спасибо, Андрюша, - поблагодарила она. – А я вот ушла из школы. Теперь не работаю. Да и не особенно надо. К тому же, дети пошли такие зловредные, эгоисты. А ты пишешь еще? Ну, конечно, что за глупый вопрос! Конечно, ты пишешь, Андрюша, по глазам твоим вижу. Ну, пиши, пиши. А я почитаю. Дело это хорошее, нужное дело. Ладно, всё, я пошла. Удачи тебе, дорогой!»
Больше я Майю Ивановну не видел. Спустя какое-то время, до меня дошел слух, что она погибла трагически – муж ее застрелил. С тех пор минуло уже двадцать лет.

- Ну, вот и всё, - сказал я и оглянулся. – Я попросил прощение.
Ким Павлович не отозвался. Он замер рядом с деревом, нахохлившись, как воробей, и неотрывно глядел в сторону главной аллеи. Ноги его слегка пританцовывали, но словно по своей, независимой воле, отдельно от туловища.
Там, на главной кладбищенской аллее, порознь и парами, одной нескончаемой вереницей, переваливаясь, как пингвины, проходили низенькие черные бабушки. А в глубине большого, круглого глаза Кима Павловича загадочно пульсировали бледные, ассиметричные пятна. Между тем, стало смеркаться. Небо по-прежнему было высоким и золотистым. Но над землей уж сбивались в стаи синие тени. Процессия из черных бабушек нагнала на меня тоску и тревогу. Что-то здесь было не так. Я сделал последний глоток из бутылки. Потом вытащил из кармана флэшку. Слава науке, мне не пришлось тащить на себе большой чемодан. Два киносценария, четыре романа, двести рассказов и десять тысяч стихов – всё уместилось в изящной безделице.
«Нате, Майя Ивановна, читайте себе на здоровье», - подумал я и посадил флэшку глубоко в черствый, обжигающий снег. Потом вытащил из кармана бумажку, что дал мне у ворот кладбища чародей. Это была небольшая цитата из Чехова, любимого писателя Майи Ивановны.
Я отряхнулся от налипшего снега, расправил плечи и прочитал:
«Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует... между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который дается, очевидно, не всем».
Едва слова русского гения растворились в среде, я узрел между собой и Кимом Павловичем сгорбленную старушку. На голове – шаль из грубой шерсти, ноги обуты в огромные, в половину ее малого роста, валенки. Старуха сжимала в левой руке корявую палку. Показалось, что все неровности и морщины у нее на лице забиты черной пылью. Глаза совсем утонули в складочках пергаментной кожи. Не нагибаясь, она зачерпнула длинной правой рукой немного снега, сунула в рот, пожевала. Алым язычком быстро облизала мертвенно бледные губы. Я вопросительно посмотрел на Кима Павловича. Он тоже весь как-то сник и сгорбился. Глаз его стал пустым и сиреневым. В нем замер, я бы даже сказал, немой крик. Крик ужаса.
Выдержав долгую паузу, странная бабушка повернулась в мою сторону и жизнерадостно произнесла:
- А могилка-то пуста. Пустая могилка-то.
Я подавил робость, нахмурился и спросил хриплым голосом:
- Как это так – пустая? А вот же написано…
- Не спорь, не спорь. Пустая могилка, - бабушка вразвалочку подошла ко мне, подобрала пустую бутылку, сунула ее горлышком вниз себе в валенок. Потом перехватила палку двумя руками и с силой постучала по цинковой пирамидке. – Встала, ушла. Нет ее тут.
- Куда ушла? – глупо спросил я.
- Куда-куда. В Пергам, - бабушка хохотнула и как будто утратила ко мне интерес. Так же, переваливаясь с боку на бок, шустро подкатила вплотную к моему спутнику. Ухватилась за меховой воротник, притянула к себе.
- Эй, ну-ка ответь, лупоглазенький, давно это ты ворожбой балуешься? – в голосе черной бабушки явственно прозвучала угроза.
Дальше послышался такой неприятный звук, вот точно кошка лакает. Внезапно Ким Павлович вырвался, отпрыгнул и молодцевато побежал, высоко задирая ноги. И вскоре его фигурка пропала среди деревьев.
Бабушка обернулась ко мне, подмигнула слипшимся глазом и сказала:
- Во даёт! Ну, беги, беги. Далеко не убежишь. Мэджик…

Я потом несколько раз звонил Киму Павловичу. Короче, номер его заблокирован. Что до Пергама… Кажется, развалины этого древнего города находятся то ли в Турции, то ли в Сирии. Видимо, это там изобрели пергамент, бумагу из кожи. Уверен, что иногда, в особых случаях, пергамент изготовляли из человеческой кожи. Не знаю, может быть, мне стоит туда съездить. После исчезновения Кима Павловича не с кем и посоветоваться.
Порой (где-то раз в месяц), на меня накатывает паническое предчувствие: а вдруг я что-нибудь такое напишу – и мир хлоп! и всё.