Площадь свободы

Автор: Hren Readkin Август расплавил город. Над мягким, как глина асфальтом скользили очумевшие от жары люди. Продавщицы в супермаркетах лаялись с очередями, и жирные капли пота стекали на раскаленные калькуляторы. Директора в кондиционированных кабинетах измывались над подчиненными, принтеры блевали горячей бумагой, а с улицы сквозь пластиковые окна доносился плач машин неотложки.

И только Семен Модестович с Георгием Петровичем, казалось, не замечали всей этой суеты. Они прогуливались по центральному бульвару, вдыхая клейкий запах плачущих лип и вели неторопливый разговор.

- Нет, постмодернизм не умер. Постмодернизм он… только начинается, как мне кажется, - говорил своему собеседнику Семен Модестович, седеющий мужчина за шестьдесят, в очечках с болтающейся правой дужкой.
- Что вы имеете в виду? Недавно в журнале «Новое литературное обозрение» за 1995 год я прочитал статью о том, что постодернизм как литературное направление сошел на нет, - отвечал Георгий Петрович, высокий важный старик с тросточкой и полиэтиленовым пакетиком в руке.
- А не зайти ли нам в магазин, Георгий Петрович, не взять ли чего-нибудь на вечер?
- Отчего бы не зайти? Очень даже можно взять.

Друзья прервали беседу, свернули с аллеи во дворик и взяли полпалки отличной копченой колбасы, покрытой как будто бы белым инеем, а заодно прихватили и две бутылочки с пластиковым стаканом. Вернувшись под липы, они присели на скамейку, отвинтили крышку и, как положено культурным людям, выпили совсем по чуть-чуть.

- Я, Георгий Петрович, говорю не о литературе. Точнее, не только о литературе. Я говорю о жизни. Посмотрите вокруг – жизнь стремительно эстетизируется. Жизнь сама становится пространством, полным знаков и символов, интертекста и игры. Помните «Семиотику» Умберто Эко? Сегодня ты выходишь на улицу и попадаешь как будто в книгу. Все эти рекламные плакаты, эти надписи на рубашках, эти разукрашенные автомобили, этот, как его… ну, в компьютере…
- Интернет, - подсказал Георгий Петрович.
- Да, именно он, спасибо. Все это – огромная живая книга, только ее герои действуют сами, повинуясь законам этого глобального постмодернистского дискурса, или нарушая их – кому как больше нравится. Вот что я имею в виду, когда говорю о постмодернизме. Постмодернизм выплеснулся в жизнь, а оттого ослаб в искусстве. Что делать писателю, кого цитировать, если все вокруг разговаривают цитатами? Если вокруг ходят живые герои и ведут себя как герои? Если каждый ведет себя так, как будто он – персонаж и автор одновременно…
- И что же, вы находите это нормальным? В наше время мы покупали ботинки, когда у старых отрывалась подошва, и мы покупали именно ботинки, а не страницу из книги, не кусок текста, как теперь. И литература с искусством были в книгах и галереях, а не на рекламных плакатах.
- Пожалуй, вы и правы. А знаете, Георгий Михайлович, не зайти ли нам в одно местечко? Тут недалеко во дворах есть неплохое заведение…
- Я тоже о нем подумал. Все-таки неплохо бы и закусить.

И друзья зашли в это самое местечко и закусили, чем Бог послал, а также прихватили с собой еще одну бутылочку. Одним искусством все-таки жив не будешь, это пожилым и не очень здоровым интеллигентам было очень хорошо известно. У Семена Модестовича вечерами ныла печень, а Георгия Михайловича донимала когда-то залеченная, но недавно проснувшаяся язва. Что и говорить, старость не радость. И уж раз она такова, то лучше встречать ее в уютном кресле в собственном домике, когда жена на кухне готовит борщ, а телевизор бормочет что-то невнятное, пока хозяин наслаждается старым журналом «НЛО» или потертым томиком Кобо Абэ, ну или хотя бы Габриеля Гарсиа Маркеса.

- Во всем этом новом мире меня лично смущает, знаете что? Меня смущает детерминизм. Когда человек низводится до уровня функции. И самое печальное, что это происходит не только в литературе, но и в жизни. Когда писатель пишет про «тупого клерка», а потом миллионы людей начинают относиться к своим ближним как к «тупым клеркам». А ведь человека не объяснить одной только функцией, одной чертой. Ведь это все равно, что пытаться измерить диаметр совести или, скажем, площадь свободы... У Бога ведь как – каждый ему важен, каждый ценен, хоть святой, хоть негодяй, хоть Энштейн, хоть Ионыч. Вот посмотри на него.

Прямо на аллее стоял красный кабриолет, на переднем сиденье которого в липовой тени дремал парень лет двадцати пяти. Даже во сне с его лица не сходила гримаса превосходства и презрения.

- Мы можем сказать – вот нувориш. Ну, вор. Иш! И что? А мы знаем, что у него внутри? А внутри у него, может, своя боль, своя трагедия, которую он пытается скрыть этим своим автомобилем.

Спящий открыл глаза и зло посмотрел на пожилую парочку, отчего друзья прервали разговор и насколько можно быстро зашагали дальше по аллее.

- И снова ты прав, Семен Модестович. Позволю только одно замечание. Как говорил великий Виктор Шкловский, содержание есть функция формы. И если ты прав в том, что жизнь сегодня строится по законам искусства, то содержание этой жизни крайне незавидно. Всюду игра, всюду видимость и кажимость. Призраки и ожившие мифы, где же настоящая-то жизнь?! Помнишь, когда-то мы учили студентов, что искусство не равно жизни? А получилось, что равно. И даже более, большинство из того, что написано в книгах про будущее – сбывается.
- Не без помощи этих самых книг. А гуманизма, да, согласен, не хватает. Не хватает любви к человеку. Как будто о любви все, что можно, уже сказали… А человек, он… неисчерпаем, как мне кажется. Просто никто не хочет сегодня об этом ни писать, ни говорить. И что дальше, что нас ждет дальше, Георгий Михайлович.
- И не говорите. Нам, по-моему, направо. В том магазинчике, как мне кажется, есть чем поживиться.

И собеседники, конечно, нашли чем поживиться. А, главное, прихватили с собой еще парочку бутылок. Они, проверено не раз, помогут скрасить вечер, который бывшие коллеги решили провести вдвоем. Впрочем, вечера ждать было не обязательно. Семен Модестович плеснул в уже порядком мятый стаканчик еще пятьдесят граммов и тут же употребил их под пластиковое шуршание. Каждый глоток поднимал настроение, позволял на какой-то миг забыть о том, что старость неотвратима. Что все их мысли – не более чем сотрясание воздуха, который и без них есть кому сотрясать, и будет кому сотрясать даже после их смерти, до скончания времен.

- Одно вселяет некоторую надежду, Георгий Михайлович.
- Что же именно?
- Помните теорию старика Лотмана о маятнике?
- Конечно, помню, обижаете.
- Так вот, мне кажется, что маятник еще качнется в обратную сторону. И человек снова будет важнее следов, которые он оставляет на асфальте времени.
- Стихи вам надо писать, Семен Модестович, стихи.
- А может я и пишу, хе-хе, стихи-то. Может и пишу. Что-то душно сегодня, Георгий Михайлович, видно к грозе.
- А слышите?

И верно, где-то за домами давно уже недовольно ворчало небо, под липы спустились сумерки, дышать стало совсем тяжело. Прохожие куда-то попрятались, и только машины с ревом проносились справа и слева от аллеи. Гроза надвигалась стремительно и неотвратимо. Но друзья все так же неспешно плелись по бесконечной аллее.
- Давай-ка лучше еще по одной, Семен Модестович.

Семен Модестович достал бутылку. Пластиковый стаканчик, как выяснилось, где-то обронили. Гром заворчал ближе, как будто прогоняя друзей с открытого места. Семен Модестович услышал его сигнал, отвинтил крышку и начал глотать жидкость прямо из горлышка. Видимо, какая-то капля проскочила мимо и попала прямиком в трахеи, отчего хозяин сломанных очков закашлялся, согнулся пополам и выронил пузырек на асфальт. Тот покатился, теряя последние капли драгоценной жидкости.

Георгий Михайлович побежал за ним, поймал, но тут же бросил назад.

- Что ты сделал, долбоеб?! Это был мой последний боярышник!
- Твой ли? Бутылки, кажется, вместе собирали!
- Свинья! Нажрался, что руки не держат!
- Я свинья? Ты на себя-то посмотри. Ты когда мылся последний раз? Когда пьяный уснул на обочине, а мимо проехала поливальная машина? Бомж!
- А ты не бомж? Я свою квартиру сам пропил, как мужик! А твоя ушла от тебя вместе с женой, которая не захотела жить с таким идиотом!
- Я ученый! Я доцент! А ты кто? Ты даже диссертацию не защитил! Сборщик макулатуры!
- Ученый! Хуй печеный! А за что тебя прогнали…
- Неудачник…

Семен Модестович хотел сказать что-то еще, но его слова потерялись в треске ломающихся веток. Шквал налетел на аллею сразу, без предупреждения. Валились на землю сучья, листья и мусор летели над землей, а двух старых и хлипких интеллигентов качало, как тощие березки. Внезапно тьма в конце аллеи сгустилась в один фиолетовый столб, и смерч понесся на друзей, всасывая в воронку листья, ветки, урны и лавочки.

Семен Модестович и Георгий Михайлович замерли, не смея бежать от этого знака судьбы. И смерч не остановился, в какую-то секунду накрыв их вместе с дневной добычей - пустыми бутылками, рваным целлофановым пакетом и обглоданной палкой заплесневевшей колбасы.

Все продолжалось несколько секунд. Смерч пошел дальше – ломать деревья, бросать их на дорогие машины, бить витрины супермаркетов и валить придорожные баннеры. Но двух небритых стариков в рваной, давно не стиранной одежде он бережно положил на траву. Первым очнулся Георгий Михайлович.

- Сеня, Сеня, вставай. Сеня, надо бежать.
- Ой, не могу. Ой, умру я, Гера, - стонал Семен Модестович, пока приятель тащил его вверх.
- Вставай, сейчас ливанет!

Семен Модестович, наконец, поднялся и, поддерживаемый товарищем, побрел через дорогу во дворы, где можно было найти хоть какое-то укрытие от дождя. Но было поздно. Ливень ударил, края дороги стали реками, а от раскаленного асфальта навстречу дождю поднимался пар, чтобы через пару дней снова стать ливнем. Двое бомжей ковыляли по абсолютно пустой площади. Их дырявые ботинки утопали в растаявшем за день асфальте, оставляя глубокие следы, которые тут же заполняла вода. С каждым шагом горячая масса под ногами отдавала частичку своего жара дождю. Идти становилось все легче, и следы становились все менее четкими, пока не пропали совсем. Пропала, нырнув в какой-то закоулок, и странная парочка. Больше их никто в этом городе не видел.