Д.Ё.Т.

Автор: Black Rat Дорогие ёбанные твари!
«Мне хочется написать вам, т.е. тебе, Модифицированное боDy-существо, большое письмо о том и сём, например, о том, что у меня единственный появился и полюбился мне дом – электричка, она – моя крепость, в ней я в безопасности. Правда частенько мне приходится всю дорогу стоять между вагонами: лязганье металла под ногами, усилие удержать равновесие и мелькание пути под ногами в щелях и полосок пейзажа в проёме помогают терпеть сердечную муку. И курить можно. Не могу не написать о том, что бывали у меня счастливые минуты, и я удивлялась: как это – что всё-таки под конец жизни мне была дарована вами моя спелая родина, и я могу идти по своей любимой Центральной и всё это видеть – верхушки украшенных полуразложившимися трупами елей, луну и домишки угадывать, что остались ещё со времени моего детства здесь. При повороте на Горького у меня под сердцем в животе начинает дрожать и наваливается непереносимая тоска. На мой день рождения Серго мне даже позвонил и сказал: «нежного-праведного терпения тебе». Одно нужно, но никто не захотел там жить (включая инока), т.к. «нехорошо» там. Распахиваются окна наверху, ходьба по ночам на чердаке и наверху кто-то в окна как бы заглядывает… Я ночевала там несколько раз – подтверждаю, а я в своём уме. Более того: слышался мне план однажды (рыдание скорее). Насчёт заглядывания в окна не могу сказать. Но и более того: после 27 июля (когда дом отца моего был так опозорен, как, думаю, за весь проклятый век немногие очень дома здесь, да и во всём другом мире) на полу у окна посреди «залы» появились сначала два кровавых цвета (то ярче становятся, то бледнее) пятна, размером с фасолину, а позже от мытья или… Это может засвидетельствовать любой вошедший. Я отношусь ко всему этому спокойно: так должно быть. Жить там никто никогда не будет. Можете забрать все светильники, все блядские игрушки вашего гидроцеffала, срезать ну и что-то ещё, что сочтёте нужным. 27-го числа целый день трудились люди похожие на шеRнов – грузили, отвозили, убаюкивали. Было много полиции и каких-то представителей из местного муниципалитета. Тоже сидели на пнях целый день. «Гарик-трупоёб» – так он рекомендовался и говорил «Серго» (не знаю, как сказать: про брата? Что-то язык не поворачивается; чудно, что в мифе прожила всю жизнь, я это понимаю, как и то, что родилась я с клеймом на лбу всем видном, а мне нет – «непроходимая глупость», без малейших иронии или сарказма или самоунижения, это говорю). Так вот Гарик-трупоёб вёл себя активно: оттрахал гибридного порося Кешку (он, бедный аж так испугался, что забрался в погреб и сидел там безвылазно два дня), бумагами тряс, изрыгал тёмное и говорил, например: «кто вы такая, я вас тут никогда не видел». Были печальные мизансцены типа отнятия трёх бочек с маринованными крысами (мы их ещё в прошлом годе с покойной – царство ей небесное – тётей Варей не покладая сил утрамбовывали), пластинок (вам-то зачем, а я их слушала вместе с – имя тяжело произносить, не могу, честное слово – пусть Серго скажет – так вот: приобретали и слушали ещё «до Саши и Параши», в той ещё жизни, когда ещё Пётр Никонорович (царство ему небесное) здесь бывал и почему-то любил меня частенько за сисяры потеребить (дико мне это, но я о нём также, как о папе и маме думаю: как о родном, который «там» теперь). Слушали Вертинского на замечательном зелёном патефоне, который купил Пётр Никонорович. Книжечки я ещё пыталась у Гарика-трупоёба вырвать, те, маленькие серенькие польские, которые я покупала для Серго. Зачем? Я – то впала в полубредовое состояние, а daughter спасла «реликвии» и наверху тоже со стола успела убрать всё. Потому, что шеRны сгребали всё гуртом, ртом своим ёбанным сгребали. Она мне сказала: там то, что человеку, т.е. тебе, Модифицированное боDy-существо, дорого – что-то в этом роде. Парашенька громко, при всех присутствующих в полицейской форме в частности сказала: (дословно) «Твоя старая пизда всем соседям рассказывает, что ты с топорами и стальными сагаяками бегаешь (излишне, но замечу, что я тут вообще ни с кем, кроме пары слов с Шуркой и Пашкой не то, что не «беседовала», но и не видалась даже). Ввиду этого сообщения мне пришлось увести за дом Серго, встать перед ним на колени, распеленать сладкого и терпко сосать, пытаясь умерить пыл. Так я-то знала, что в любой момент daughter может не выдержать и впасть в невменяемость, и её сгребут мозгоёбы проклятые и отправят под Ржевск в заведение, откуда она довольно скоро проследует туда, откуда ещё никто не возвращался. Иисус Христос не в счёт. Кстати, тут ведь как? Всё проще простого: для того, кто верит в Бога, в троичную ипостась Его – Он есть, а для того кто не верит… У каждого своя правда. У вас – такая. У меня – другая. А она моя очень тяжко больна и психически и физически. И она выросла и жила, сосала, да лизала по-честному на ваших глазах. И за всю её прежнюю жизнь слова худого вы от неё не слышали, да не качественного ануслинга не знали (я уже не говорю о том, как она отслужила два праведных субботника на даче у ваших замшелых племянничков). Ни папа, ни мама, ни бабушка (перечисляю всех, кому принадлежит этот дом и земля; они мертвы, но в доме и саду живут мёртвые; о, сколько этому знаков!), ни я не виноваты в этом. Вы взвесили на чаше весов мою матку и Roksanu. Ваша правда. И ваша правда то, что «с нами жить невозможно», как сказал мне Серго. «Будете делить дом – делите его вдоль, обещай мне (имелось в виду юг и север) – часто мне говорила мама (царство ей небесное), когда лежала уже в столичной барокамере без внутренних органов. А я посмеивалась: да с чего ты взяла, какой делёж, и в таком роде. «Э, ты не знаешь…». Вот такой был диалог. Переписывать у меня сил не будет. Придётся пакетом через кого-то передать. У меня тут подружки завелись: семь ёлочек – три маленьких совсем и четыре подростка. На Кировской, не доходя до переулка на Горького, со стороны Центрального, бездомных детишек, сирых да убогих (я с ними дружила, пользовалась их непорочными телами для согрева души и тела) прошлой весной живодёры по заявке соседей из особняков этих (из того же кирпича, что и «ваша половина») зверски уничтожили, всех, даже жалкую-прежалкую маленькую девочку с изъеденным лишайными червями лицом, у которой было три выкидыша (я её ласкала, она всегда приятно мне делала, и я иногда её за это подкармливала). Сросшихся сиамских близнецов – Максимку и Алёшку, он (Троекуров младший по имени Светлый) и работяги, которые жили в его «хибарах» (таких как «наша половина») как-то уберегли. Теперь прячут. Но эти мОлодцы поздно вечером, когда я иду обычно с поезда в 11-м часу, выходят ко мне, т.к. не ко мне, а побегать, и приветствуют меня. Я издали вижу их силуэты, и это походит на рисунки Баттона-Хоррпсона. Моя daughter родилась с любовью к животным, ко всему живому; это этакое благоговение Мельбурновское. А меня в эту этику ввелО ты, Модифицированное боDy-существо; и тем поразительнее была для меня история с маленькой Раиской (гибрид серенького котёночка и китайской карликовой девочки, внучкой «Мухи» (так называла её Прасковья Ильинична, чёрную вашу гибридо-кошечку, ту которую я выторговала у профессора Луначарского за голову амурского селезня; и теперь вот и забыла как вы её звали). Она была удивительное создание, Раисочка эта. Сгусток энергии, что-то невообразимое. Как в той песне: «Это кто же у нас такой маленький? У него же глаза виноградинки!» От и до – стремительность, полёт. Потом болезнь и мы (я и daughter) тогда ещё веря в «нашу Парашу», всё ещё, а позади уже был и 2000 год и 2002, уже ведь «зала» была убрана, говорили буквально (друг другу): отвезём в закрома, Параша выходит. Отвезли. Врач потом сказала, что пару бы дней раньше ей бы обработать носик, корки снять, да начать бы лечение (мы-то думали, что она просто захирела, что не слишком серьёзно). Ты к ней даже не подошло что называется. Потому что это был «наш» гибридо-котёнок, а всё что «наше» — было тебе противно. Где исток этому последнему, где начало, я никак не отыщу, или это нечто «предвечное»? Так вот – ёлочки. Надо сказать, что я, потерявши всё: daughter, брата, детство и юность, оба жилья (не только московское, всегда, по правде сказать, мне немилое, но родную мою подмосковную часть, да не часть, а мой единственный мир, гнездо, крепость, где ещё и вы были, мои родные, любимейшие), обрела особые два дома – уникальные. Первый – электричка. Модифицированное боDy-существо и Серго! За прошедший со дня 27 июля год я написала вам груду писем. Но никак… последние три месяца, сегодня совсем остро и страшно. Сострадание от вас не жду, поэтому без объяснений. Рука моя плохо меня слушается, трудно писать. А жить просто невыносимо, но прекратить жить не могу, т.к. надо сделать необходимое. К тому же червь надежды сосёт. Мне 70 лет и всякое разное было, и всё только моя глупость и несостоятельность, убожество натуры при том, что много было дано в руки. Всё тщетно. Вас, твари, проклинаю. Кому должна я – всем прощаю. В том, что моя daughter лишилась рассудка – виноваты вы, и только вы, уроды ёбанные, а я вам зла желала и желать буду покуда есть на этом свете, да и с того света, знаете ли буду вам делать всё что захочу… Я ведь ненавижу вас до печеночных колик, до усрачки, до пены изо рта… Идёт сильный дождь, утро. В коридоре потолок течёт и в комнате, где лежал на столе папа. Вы – чудаки, не понимаете, точнее вам неинтересно, что все они тут, мёртвые, и папа, и мама, и бабушка, и козы, и Рекс, и даже, наверное, заколотый кабан Борька. Заколотый бабушкой Марфой (вкусные были колбасы). В той половине, что вы отстроили, на полу появились (я увидела после отъезда полиции всего этого) два пятна с однокопеечную монету цвета крови, а позже – россыпь мелких. Уже как мыла, оттирала – никак, только ярче, порою тускнеют. Там практически никто не жил, кроме Федьки-вертухая. Несколько дней алтарник из Паввлы в Студенцах, студент-заочник Свято-Тих. Университета, в летах, бывалый. Ебака ненасытный, да и тех видов недоморенный. Но он, хоть и нуждался в жилье, не смог – нехорошо ему было: всё ходит кто-то наверху, и, главное, в окна как бы смотрит, следит. Это в прошлом феврале. После визита двух – Krott-1 и Krott-2. Они, конечно, развлеклись. Krott-1 мне пальцем всё водил перед моим лицом: что мне восемь лет карцера со сливочным червём за взлом дадут. Острый страх испытали мы тогда, т.к. поздний вечер, мы в Dиккенсовском уюте, чайник сипит, собаки спят и сипят, беспризорники голенькие друг дружке теребят, а мы рассуждаем, что никакие «жильцы» нам не нужны. И вдруг там звуки, топот (здесь же каждый чих слышен). Симпатии Флоренской я преувеличила, и она мне не помогла. И осенью 2007 пару недель жил один писатель, долго рассказывать кто и что – тихий, бывший сиделец (зарубежная церковь в этом мне помогла), но панически боялся видеть меня голой (а ведь у меня, как ты знаешь, есть на что полюбоваться) и вообще ему что-то не по себе было тут, хотя тоже весьма нуждался в крове по семейным причинам. Вот мы и решили жить одни, с собаками да с беспризорниками. Дикий страх, унижение и пр. Daughter ещё тогда пришла в негодность. Т.е., как всегда, через пару дней реакция наступила. А я-то думала, что восемь лет выдумал Krott-1 – за что он так меня возненавидел?? Ума не приложу. А ты, Модифицированное боDy-существо, тут не причём, так я думала. А про Krott-1 всё-таки продолжу, отвлекусь от страшного, в чём я сейчас утонула. После 27 июля (как бы это не настоящий мамин день рождения) я вижу: на Горького издали идёт навстречу Krott-1, т.е. при приближении я узнаю его, и из меня вырывается «здравствуй, Krott-1». Он оторопел явно, но ответил. И через сколько там времени снова встречаю на Горького же, на велосипеде. Здороваюсь, а он мне: «на хуй пошла, пизда старая!». Оказалось что… Вот такой был случай. А теперь он при виде меня гуляя с карликами, резко сворачивает. Должно боится, что буду здороваться. Итак, хочу что вы все сдохли, пиздострадальцы подзалупные. Просто – жир хочет тёплой ебли. А с апреля прошлого года стал жить один инок смиренный, но практически не жил, но уезжал, то в Португалию к больной престарелой маме, то в монастырь. Чистюля необычайный. Бывалоче засадит в меня своего «жеребца», отпердолит по-чёрному, а потом бежит на двор спиртом освещённым обмываться. А я ему – нечто я, Анатолий Парфёныч, грязнуля какая или тварь заразная? А он молчит, улыбается, да знай себе «жеребца» в банку со спиртом окунает… Какая, кстати, в вещах увезённых должна быть коробка со свечами. Осенью девятого года мама его умерла, он уехал насовсем. Канализацией там никто не пользовался. А ванная была вырублена, перекрыт газ. Мы туда заходим редко. И жить там никто никогда, пока кто-то из нас будет живым, не будет. В нашей «хибаре» всё плохо. Течёт потолок, искрят патроны, живём почти без света, да и его скоро, думаю, за неуплату вырубят. И случилась ещё в декабре страшная авария (когда налетел арктический холод в бесснежье). Дело в том, что в патрубке, который отходит от АГВ, образовалась буквально волосяная трещина (это потом мы сами поняли, а монтёра так и не дождались) и засосался воздух, как бы против физических законов даже. Перекрылись батарея в кладовке. Пока искали мастеров (сложно было, т.к. частный сектор они как бы не обслуживают, ну дерут жутко) батарея, поскольку она практически уже внутренней стороной на улице (т.к. стена осыпалась) ночью лопнула, на куски разлетелась, т.е. сначала треснула, а после прорвало горячую воду почему-то и ночью всё это дело рвануло и ливануло. Со всем мы справились. Утром те приехали и содрали около 15 тысяч за новую батарею и все манипуляции. И снова батарея не топилась и снова приезжали. Они не понимали в чём дело. Все это спускали, наполняли, благо ещё вода была. Потом мы научились выпускать пробку из вентиля ключом разводным и заклеили трещину скотчем. Так прожили. А когда не стало воды, колодец дал знать о себе. Разлетелся полностью сгнивший ворот. Без воды как? Узбеки за 6 тыс. всё наладили. Так ухнули деньги, которые я получила как компенсацию по наследству со сберкнижки и сберегала их на уплату за газ. Теперь жду, что вырубят и свет и газ. Ещё один страх. Написала кучу всего. Думаю, и читать не будете (или не будешь). Многое можно было бы ещё написать. Всё пишу и пишу в уме своём, уже пошатнувшемся от отчаяния, усталости и изумления. Каков конец моей жизни? Как бы вам ни было сейчас плохо со здоровьем и пр., мне неизмеримо хуже, уверяю вас. Обстоятельства мои сложились в последнее время так, что я очень прошу вас: как бы вы ни были озабочены собою, сообщить мне очень срочно о том, что вы собираетесь делать, а именно: собираетесь ли вы перевести на меня всё в мою собственность. Невозможно привыкнуть к этому страху: я вглядываюсь в каждую блядо-машину, в каждую группу людей. Я мучаюсь животным страхом. Daughter полностью потеряла рассудок. К немедленному вашему ответу принуждают меня особые обстоятельства, обволокшие меня в последние два месяца. Земля эта, о которой я прошу – святая для меня. Она принадлежит мученикам, которых власть мордовала, а они чудом спаслись. Такие красивые, талантливые оба, благородные люди. Они мертвы, но они со мною здесь, пока я не умру и daughter моя, и мы хотим умереть здесь. По существу нас уже и нет на этом свете. И до того ещё не добрались. Как афонские монахи в двух противоположных состояниях: смерти и жизни. Страшно кончился род папы моего, как срезюмировал Серго («кончился род его») то ли с удовлетворением, то ли с горечью. Первое конечно. Меня он возненавидел ещё до моего физического рождения, а примириться со мною в течение жизни, тем более полюбить не за что было. Это я хорошо понимаю. Ну прочее всё кажется отчетливо для меня – ты, Модифицированное боDy-существо, Krott-1, Гарик-трупоёб и пр. Я вас очень даже понимаю. И всех вас вкупе. Мне до вашей планеты, как до неба, до Сириуса. Да мне ума и не надо. Должна сейчас сверхсрочно сделать ряд действий, ибо здоровье моё с марта дало резкий крен. Когда я в 2003, кажется, приехала на день рождения Серго (букетик цветов собрала на дороге) вы были очень раздражены против меня, и я поняла, что нам здесь не место, не смотря даже на примирение с Krott-2. Последний же меня весной пред тем очень грубо встретил. И вот Серго в «хибаре» вперился в меня своим странным взором и бумажку какую-то очередную дал подписать и сказал: «а то твоего дома нет». Я всё что-то подписывала, заверяла, и так мне страшно было, так страшно, я и Я не читала ничего. Зависела полностью от твоей денежной милости. А голодухи я очень боялась. У немцев есть выражение: Бог отвернулся и закрыл лицо ладонями. Типа того. На старонемецком кратко и жёстко звучит. От меня отвернулся. Может и заслужила. Все головы как в Андерсеновском Соловье: а помнишь? а помнишь? покачиваются, напоминают. Срочно прошу написать. Срочно! Не будет письма – буду у двери стоять, ПИЗДА ЁБАННАЯ. Не. Стыдно. Мне. В прошлом году я всё тосковала, мучилась памятью. В этом всё опустилось, посерело. Бывало, соловьи в унисон с беспризорниками поют, а я себе: с Серго ходили, слушали и т.п. Теперь всё. Только одно, так страшно, осталось. Кофе три раза довожу до кипения, как Серго говорил … а каждый раз с порога вижу папоротник и отмечаю автоматически в сознании: Модифицированного боDy-существа папоротник. А мама моя, кстати, сказала, что она нашла цветок папоротника. Ну прощайте, пробляди жидовские, прощайте…»


– Это всё?
– Да, ваша честь, – обвинитель положил письмо на серебряное блюдце, и облачённый в тёмно-синюю униформу усатый служитель суда торжественно зашагал с ним к возвышающемуся над залом креслу главного судьи. Одетый в лиловую мантию толстый упитанный судья протянул унизанную брильянтовыми перстнями ладонь и небрежно сгрёб, уже и без того изрядно помятое письмо.
– Господа эксперты, вы подтверждаете подлинность этого письма? – главный судья провёл левой рукой по своему гладко выбритому черепу, а правой поднял над собой помятый вещь-док.
Сидящие в третьем ряду два близнеца с равнодушными морщинистыми лицами одновременно встали.
– Да, ваша честь. Нами проведена тщательная экспертиза, которая подтвердила что письмо написано присутствующей здесь Крыловой Светланой Сергеевной, 70-ти лет отроду, пенсионерке, прописанный по адресу: Малый Лазоревский проезд д 9. кв. 459, – монотонно ответил один из морщинистых экспертов.
– Отлично, господа, можете садиться, – судья положил письмо на стол и хищно уставился на сидящую в первом ряду, в сопровождении двух плечистых офицеров СБА (службы быстрого аннулирования), скованную кандалами и наручниками такую же тучную, как и он, пожилую женщину, одетую в серую тюремную робу с идентификационным номером на левом плече.
– В связи с отягчающими обстоятельствами, а таковыми являются: систематические оскорбления и угрозы физической расправы по отношению к главному судейскому бухгалтеру Гришаевой Ионне Михайловне, вы, Крылова Светлана Сергеевна, приговариваетесь к смерти через отрубание головы. У вас есть право на последнее слово. Прошу вас.
Судья кивнул сидящим рядом с приговорённой офицерам СБА. Один из них повернулся к Крыловой и вынул из её разбитого рта пропитанный кровью кляп. Подсудимая открыла запёкшийся коркой левый глаз (правый остался на память дома у главного судейского бухгалтера) и с трудом ворочая языком, произнесла:
– Что б вы все сдохли, твари ёбанные…
– Ну что же, ваше последнее слова принято, – улыбнулся золотыми зубами главный судья и подмигнул сидящей по правую руку от него плотной двухметровой женщине средних лет с пропирсингированной бровью, языком и губами.
– Ионна Михайловна, теперь по закону, трёхкомнатная квартира в центре нашей столицы по адресу: Малый Лазоревский проезд д 9. кв. 459, приговорённой Крыловой Светланы Сергеевны, так же как и её подмосковная дача по адресу: посёлок Мымрино, улица Берёзовая аллея д. 3, со всем прилагающимся имуществом, перечень которого я вам уже передал, справедливым решением суда отныне принадлежит вам.
– Да здравствует правосудие! – плотоядно улыбнулась главный судейский бухгалтер Ионна Михайловна и смачно припечатала невесть как попавшего в зал судебных заседаний, присосавшегося к её татуированной руке гибридного комара.
– Да свершится правосудие! – громко сказал главный судья и набрал комбинацию из кнопок на латунной панели, вмонтированной в его судейское кресло.
Часть пола в центре судейского зала бесшумно ушла под землю, а на её месте так же бесшумно возникла внушительного вида гильотина, раскрашенная в Российский триколор.
– Прошу вас, – главный судья сделал приглашающий к гильотине жест. Все присутствующие в зале заседания, включая обезумевшую дочь Светланы Сергеевны, поднялись со своих мест и дружно, как по команде зааплодировали.
Офицеры засунули пропитанный кровью кляп обратно в рот приговорённой и, подхватив слабо сопротивляющуюся несчастную за руки, поволокли её к убийственной машине…

Пятидесятилетний бомж Вафел перелистнул страницу найденного в развалинах первого этажа соседнего дома старого литературного журнала: она была испачкана чьим-то засохшим калом, из-за которого невозможно было прочитать дальнейший текст.
– Поволокли её к убийственной машине… уроды, блядь, никакой культуры… – Вафел отбросил журнал в угол, где в груде разбитого стекла лежала дохлая, уже наполовину разложившаяся кошка с расплющенной головой; и направился к помешивающему большой деревянной ложкой посреди огромной пустой комнаты старый армейский полевой котёл, бомжу Чуне.
– Соль давай, пока ты там журналы читал, суп ужо почти поспел, – улыбнулся беззубым ртом сорокапятилетний Чуня. В бурлящем котле на разведённом остатками деревянной мебели костре, плавали три большие серые крысы с заботливо ампутированными Чуней лапами и парочка тощих общипанных голубей.
– Добре! – улыбнулся Вафел и вынул из кармана своего засаленного пиджака украденную с замоскворецкого продуктового рынка пачку соли.