Спойлер. Часть 2

Автор: R. Pashkevitch Утром следующего дня я прочитал найденную в портфеле тоненькую брошюру «Основы безопасности жизнедеятельности», но не нашёл в ней ничего, что могло бы в моей ситуации пригодиться. Я сидел, закрыв глаза и стараясь вообще ни о чём не думать, когда во второй раз появился э т о т. Я не сразу узнал его – настолько иначе он выглядел сегодня: отглаженная рубашка, светлые брюки, все аккуратно и ровно, волосы старательно зачесаны назад, а ещё на нем были (и это в полутемной квартире) большие солнечные очки, сверкавшие фальшивой позолотой оправы. Он был собран и деловит. В руках он держал пластиковую бутылку от «кока-колы», на три четверти наполненную водой. Аккуратно поставив её на пол так, чтобы я при желании смог дотянуться, он постоял какое-то время, разглядывая меня, покачиваясь взад-вперед с носков на каблуки тщательно начищенных ботинок, не произнес ни слова, хотя казалось, что он хочет что-то сказать, но не знает, с чего начать. Я тоже молчал, только смотрел на него снизу вверх максимально жалобно и умоляюще, но в то же время гневно и даже с протестом, так мне казалось.
Он собрался вроде бы уже уходить, как вдруг резко пригнулся, подскочил ко мне, выбросил в мою сторону руку с обличающе вытянутым указательным пальцем и прошипел:

- Что у тебя там? Ну-ка покажи!

Я даже не сразу сообразил, что его интересует, а когда понял, то медленно вытянул перед собой руки и разжал кулаки, явив миру влажный от пота, вызывающе блестящий поплавок. Э т о т долго смотрел на меня, молчал, сопел, а я сжался, приготовившись к какой-нибудь подлости – к неожиданному удару в ухо, например. Но более всего я боялся, что э т о т заберёт у меня мой талисман, порвёт последнюю ниточку, протянувшуюся из его мрачного мирка наружу, но ничего такого не произошло: он лишь негромко хрюкнул (вероятно, он так смеялся) и отошёл прочь. Потом он долго рылся в ящике стола в противоположном конце комнаты, перебирал какие-то бумаги и напевал – если это можно так назвать — незнакомую мне мелодию, а я сидел и не шевелился, боясь снова привлечь его внимание, пока он наконец не ушёл, даже не взглянув в мою сторону, оглушительно хлопнув дверью. Лишь тогда я потянулся к бутылке, в которой, хоть я и ожидал какого-нибудь подвоха, оказалась просто вода, водопроводная, ржавая, но как же это было здорово! А жить мне оставалось уже меньше суток.


Временами я дома; здесь людно и всё очень быстро меняется, словно на автовокзале или в метро. Прибывают одни, исчезают другие, а третьи все сидят на скамейке, скалят желтые зубы, глядят подозрительно, плюются похожей на сперму слюной.
За стеной – продуктовая выставка, там всегда идёт монтаж, визжат дрели, пахнет клеем и горячими опилками, ходят вразвалочку покрытые татуировкой рабочие, переговариваются между собой по-польски.
Многие выставочные стенды уже готовы; около них стоят девушки – стройные и красивые, но я их сторонюсь – меня пугают их блестящие волосы, постукивающие по витринным стеклам ногти, обтянутые тонкой брючной тканью лобки.
Выставка имеет успех: за бронированными окнами уже давно толпятся желающие, напирают, теснят друг дружку, и виден чей-то прижатый к стеклу розовый, широко разинутый рот – весь в потемневших пломбах.
На выставке бывать не люблю, хотя знаю потайной ход через стенной шкаф и могу проходить бесплатно. Во мне поднимается что-то, застилает глаза, слепит, гудит в голове, и я возвращаюсь.


В третий раз он пришел под утро, когда небо лишь начинало светлеть, а все предметы пока что выглядели лишь пепельно-серыми набросками, не обрели ещё плоть и реальность.
Я проснулся и первое время не понимал, что происходит: гремела посуда, хлопали дверцы стенного шкафа, чёрный силуэт, хрустя дерматиновым облачением, шагал вокруг меня в нерешительности, а в руке у него было нечто, что совсем мне не нравилось, я тёр ладошкой глаза, пытаясь добиться от них привычной резкости, но всему виной было мертвящее освещение, в котором всё обманчиво и схематично.

Предмет, который сразу меня насторожил, оказался топором для мяса – или как там его правильнее называть. Это такой цельнометаллический хищный инструмент, с одной стороны у него лезвие, как у топора, с другой – утолщение, покрытое четырегранными выступами – с помощью этой штуки делают отбивные. Вот этим топором он и ударил меня, вдруг сделав очередной шаг не мимо меня, а ко мне. Зашипел воздух, раздался оглушительный хруст, и ухо перестало слышать, захлебнулось, его заполнил тоненький, противный такой писк, как при завершении всех телетрансляций. Только начавшая заживать голова начала заполняться клубящейся болью, медленно, не веря, что всё повторяется снова.
Удар был хорош, что говорить – и выполнен на пятёрку, но его всё же не хватило, чтобы вышибить из меня жизнь. Я лишь потерял ненадолго сознание и пришёл в себя, когда э т о т уже тащил меня куда-то за ноги, сняв с меня кандалы.
Я застонал, но он меня не услышал.

Он действовал уверенно, немного торопливо, времени впустую не тратил.
Отбуксировав меня в ванную, он ушёл, а я остался на кафельном полу и заметил, что не могу пошевелиться: меня словно парализовало.

Мозг был, определенно, поврежден осколками височных костей, меня мутило, я лежал в темноте на полу и видел лишь неясные светлые пятна.
Он вернулся с кучей инструментов, с грохотом свалил их на пол, потом щёлкнул выключатель, и зажёгся свет – слишком яркий для моей полуразрушенной головы. Пока меня поднимали и переваливали мое тело через бортик ванны, я пытался закрыть глаза, что удалось, но лишь наполовину – тело подчинялось, но с большой неохотой.

Он попытался меня раздеть, но, расстегнув рубашку и брюки, бросил это муторное занятие, решив, видимо, что проще будет всё снять потом, по частям. Вместо этого он сдёрнул с меня ботинок, потянул за ногу, поднял её вверх и осторожно положил на край ванны, а потом взял ножовку для дерева и начал отпиливать мне ногу чуть выше колена.

Это вернуло меня, пребывавшего словно в каком-то глубочайшем бредовом сне, к реальности: боль пробилась через завалы в моём мозгу, и я громко замычал. До тех пор мой враг, скорее всего, считал меня мёртвым. Сюрприз оказался для него явно неприятен – он вкрикнул и уронил пилу в ванну. Я чувствовал, как по бедру течет горячая жидкость и собирается подо мной в лужу. Э т о т, матерно бормоча, порылся в своем чемодане с инструментом и вытащил оттуда тяжёлый такой квадратный тесак, так и сверкавший свежей заточкой. Он встал, навис надо мной, закрыв собой свет, схватил меня за волосы, оттянул мою голову назад – затылок прижался к холодной эмали — и, основательно размахнувшись, разрубил мне шею до самой кости, кровь обдала стенку, я захрипел, боли не было, лишь непривычное ощущение холода вскрытым горлом, поверхностью зияющей раны, в голове замигал словно бы стробоскоп и закрутилась, набирая обороты, одна лишь мысль: «Теперь точно всё. Теперь точно всё. Теперь точно...»
Ещё тремя столь же бескомпромиссными ударами он отрубил насовсем мою голову.

В ванную не захожу: она заперта, из-под двери пахнет сладкими прелыми листьями, и кто-то там вздыхает, и копошится, и шуршит.

В прихожей сидят на лавках незнакомые мне мужчины в серых костюмах, с ними — престарелые бляди в лисьих воротниках, густо намазанные, смотрят умильно-просяще, все время молчат. На полу – тряпки, игрушки, грустные рыбы спят в целлофане, на стенах сохнут багряные розы, с лампочки свешивается, словно чей-то язык, липкая полоса, покрытая чёрными трупиками. Я не задерживаюсь там долго.

Зато мне нравится в туалете, если он, конечно, не занят. Чаще всего там идет банкет, сидят за столами итальянские мафиози, пожилые, солидные, слушают грустную музыку; ещё бывает, что энергичные молодые люди яростно пользуют там расползающихся жирных самок, наклонив их над унитазом, не давая мне даже войти. Если в туалете никого нет, я долго сижу, прижав пульсирующий висок к прохладной кафельной плитке, и слушаю, как течёт по коммунальным жилам тёплая кашица.



Смерти, как мне стало ясно, нет; но есть момент, когда тело не может больше нас удерживать и отпускает с большой неохотой на свободу. Тело – это, в сущности, якорь, на котором мы стоим всю свою жизнь, но понимаем это, лишь оборвав удерживающую нас цепь.

Вот моё тело и сдалось наконец, лишившись головы; оно загребло несколько раз ногами и застыло, а я вдруг плавно поднялся вверх и переместился немного в сторону, так, чтобы удобно было смотреть на происходящее в ванной комнате со стороны.

Это довольно неприятное – особенно поначалу – и специфическое чувство, когда твоё сознание начинает существовать само по себе.
Зрение стало совершенно другим: острее, чище – словно мир вокруг протёрли влажной тряпкой – и, что самое главное, пропала ограничивающая обзор рамка глазниц, я мог смотреть во всех направлениях, во все стороны, и вертеть головой больше было не нужно – не было головы. Это можно, наверное, сравнить с ощущениями человека, долго носившего очки, а потом попробовавшего контактные линзы – но контраст ощущений невыразимо сильнее.

Я где-то слышал, что человек-невидимка обязательно был бы слепым: как минимум, глаза должны быть непрозрачными. Что ж – моё новое состояние противоречит многим научным теориям, одной больше, одной меньше – неважно.

Непривычно и диковато смотреть на себя, скорчившегося в окровавленной ванне, на отрубленную голову с выпученными глазами, которую пристроили тебе же на колени. чтобы не падала. Тело казалось мне жалкой, сломанной куклой в кровавом озере. Это был уже не я.

Около получаса я наблюдал, как э т о т разделывает труп на куски. Крови текло много; временами она даже образовывала над сливом небольшую воронку.
Мне было любопытно, что будет дальше; это особое, холодное и безжизненное любопытство, вы непременно испытаете его когда-нибудь. И было чувство, что мне не следует спешить, что осталось ещё кое-что здесь уладить.

У него было две пилы: одна побольше, с которой он и начал, вторая – обычная ножовка по металлу с ржавым и видавшим жизнь полотном, испачканным в синей краске, впрочем, кости она пилила прекрасно.
Кроме того, были всякие ножи, упомянутый выше тесак и туристический топорик – у меня, кстати, был точно такой же, только получше, с хромированным лезвием, мне его подарил отец, и некоторое время, пока не надоело, я таскал его с собой в лес, рубил там всякие ветки.
Отделить с помощью такого арсенала четыре тонких детских конечности – не такой уж и труд, но э т о т провозился довольно долго.
Туловище он так и оставил в ванне, руки, ноги и голову – сложил в большой зелёный таз и понес на кухню. Я последовал за ним, как равнодушная шаровая молния; там уже дожидалась кастрюля.

Точнее, даже не кастрюля, а бак – большущий и основательно закопченный. Вода уже закипала. На дно э т о т положил руки, потом – две половинки ног, то, что ниже коленных суставов, и, наконец, на десерт, поверх всего этого великолепия, была водружена моя изумленно-испуганная головная часть. Я полагаю, что голову он варил, чтобы стало проще отделить мягкие ткани. Вероятно, решил оставить череп на память, пепельницу из него сделать или копилку. Просто не знаю, зачем ещё можно варить чью-то голову. Насчет остальных же кусков мне на ум приходит лишь одно: холодец.

А э т о г о увлекла, судя по всему, очередная кулинарная идея — ведь оставались ещё мои бёдра. Окорочка. Мои. Он стал рыться в комоде, разбрасывая мешающие кастрюльки по полу, нашел и извлёк на свет мясорубку с ручным приводом, привинтил её к краю стола, покрутил головой, заглянул в настенный шкаф и, озабоченно бормоча, удалился, потом вернулся с половинкой белого хлеба.

«Не делай из еды культ» – хотелось ему посоветовать.

Я впервые пронаблюдал процесс приготовления котлет от начала и до конца; раньше я видел его лишь фрагментами. Всё оказалось не так уж и сложно; дело, что называется, спорилось. Когда он начал жарить первую порцию, я, крутившийся вокруг, отметил, что пахнет довольно аппетитно, и, неудачно сманеврировав (опыта никакого), неожиданно для себя насквозь прошёл сквозь настенный шкаф, мимо пылящихся там кружек и банок со специями. Как будто одно из двух голограмма – либо я, либо шкаф. Всё как в кино.

Изучая эту свою новую способность, я долго скользил по квартире сквозь стены и мебель, прошел через оконное стекло на улицу – там тоскливо шел утренний дождь, самый мерзкий из всех дождей, потом вернулся обратно, так как заметил, что в квартире находится нечто, притягивающее меня, мягко, но ощутимо ограничивающее мои перемещения, словно резинка от трусов, чем дальше я был от кухни, тем сильнее меня влекло обратно.
Решив выяснить, в чем тут дело, я вернулся туда, где э т о т как раз выкладывал свежеприготовленные котлеты на тарелку, и путем простых опытов выяснил, что тянет меня нечто, находящееся в той самой кастрюле. Сначала я решил, что это моя голова, точнее, мозг или то, что от него осталось, пытается вернуть привычное ему сознание на прежнее место, и испугался. Но, посмотрев (точнее, заставив себя посмотреть) внутрь кастрюли, понял, что моя версия, хоть и логична, но неверна, а притягивает меня п о п л а в о к, находящийся в кулаке моей варёной левой руки, лежащей на самом дне, придавленной остальным суповым набором.

Я держал его в руке, когда все началось, судорожно сжал, когда мою голову проломили топором для отбивных и сжимал все сильнее, пока меня убивали, а теперь он слабо пульсировал в моем кулаке — я почувствовал это и понял, что осталось кое-что в физическом мире, что я могу изменить.

Пока я смотрел на поплавок и размышлял, э т о т бросил на стол вилку, рыгнул и выпрямился – он съел лишь одну котлету, да и то не до конца, и вид у него был не сытый и удовлетворенный, а, наоборот, обескураженный. Он встал, подошел к плите, выключил газ, поднял с кастрюли крышку и, когда пар немного рассеялся, встретился взглядами с моей головой: облезлой и страшной, серой, недружелюбно оскаленной, с белыми варёными глазами, придававшими лицу совершенно демоническое выражение. Э т о т попятился, и на его лице был теперь такой ужас, такое отвращение, что я даже испытал к нему нечто вроде сочувствия, правда, несильного и недолго. Поиграв с моей головой в гляделки, он дёрнул вдруг головой, издал неприятный утробный звук, резко втянул воздух, всхлипнув, зажал рот рукой и бросился к мойке. Пока его мучили нескончаемые позывы, я смотрел ему в спину и думал: не каждый день видишь, как кто-то блюёт котлетами, из тебя же самого и поджаренными.

Первое проявление моим врагом нормальных эмоций и человеческой слабости окончательно убедило меня в реальности моего плана. Не знаю, как я понял, что делать. Может быть, так начало проявляться ещё одно мое новое свойство: умение видеть события в виде цепочек-последовательностей, включая даже те, что ещё не случились. Так или иначе, в общих чертах я представлял себе, чего добиваюсь, когда начал попытки пошевелить своей мёртвой левой рукой.

В моей кладовке живет бывший канцлер Германии, обычно он мучается животом, сопит, стиснув зубы, а когда ему легче, медленно дрочит, уставившись на выцветший постер с Полой Абдул; на антресолях верещат тараканы, обсуждают последние новости, поют, декламируют, спорят.

На кухне хозяйничают две старухи: одна – кривая, изломанная, в чёрном капюшоне, с сигарой в тонких губах; другая – огромная, неповоротливая, центнера на три, с аквариумом вместо щек, в нем плавают, отбивая такт, розовые челюсти. Под ногами путается лиловая чешуйчатая собака.
Увидев их, топаю что есть силы ногой; иногда помогает, и я остаюсь один.

Одному на кухне противно, тоскливо. В небе за окном – желток с кровью, на него неприятно смотреть; болит голова, саднят царапины на руках. Повсюду грязная посуда, в мойке — сломанная пила по металлу, лезвия и ножи, и там, в коричневой пене, среди кровавых хлопьев и масляных шариков, плавает он, красный, глянцевый, и на плите, в кастрюле с мутным бульоном, и даже в ведре с отмокающими тряпками, везде он – поплавок, бесстыдный и наглый, поплавок, ненавистный, постылый, мой враг, моя смерть.



Говорят, иногда утраченные телом руки, ноги, даже пальцы продолжают болеть. Но если похоронить ампутированную конечность, а не сжигать её в больничной печке, фантомной боли не будет – по крайней мере, так сказали в какой-то вечерней телепередаче по НТВ, а я вот теперь вспомнил. Получалось, что между сознанием и частями тела сохраняется пусть слабая, но связь – и я решил попробовать этим воспользоваться.

Было непросто – мне даже показалось в какой-то момент, что ничего не выйдет. Э т о т успел основательно проблеваться, умыться, отдышаться, он уже уселся снова за стол, отодвинув подальше тарелку с недоеденным своим завтраком, обхватил лицо пальцами и застыл, чуть покачиваясь – видимо, во власти совсем невеселых раздумий.

Я умолял свои пальцы в последний раз пошевелиться, разжаться, а, устав умолять, начинал приказывать, и вошел со временем в настоящий транс, убедив себя и поверив, что у меня по-прежнему есть тело с двумя руками, как минимум. Представив их себе как можно отчетливее, я старательно разжимал воображаемые кулаки. И не менее чем на сотый, наверное, раз у меня получилось.

Хотя плоть довольно сильно разрушилась и мышечные волокна почти утратили упругость, моя варёная рука ослабила хватку настолько, что из пальцев сумел выскользнуть поплавок и начал уверенно подниматься вверх, и выскочил на поверхность бульона, издав тихий плеск. Э т о т услышал, хотя звук был очень тихим, — неудивительно, чувства его были сильно обострены. Среагировал он тоже нервно: подпрыгнул на своём табурете, сдвинул со скрежетом стол, моментально покрылся мелкими каплями пота и уставился с ужасом на кастрюлю.

Уж не знаю, что он ожидал увидеть – мою улыбающуюся, лоснящуюся физиономию, от которой валил бы пар, или хотя бы схватившиеся за край кастрюли варёные пальцы – ничего такого не было там, конечно, никакой мистики, был лишь поплавок среди жировых капель, лежащий, как всегда, на боку, медленно вращающийся, нагло красный, победоносно глянцевый. Э т о т встал, осторожно, как к невзорвавшейся бомбе, подошёл к кастрюле и заглянул внутрь. Тут-то он его и увидел.

Для моего несчастного врага это было уже слишком; открыв рот, он попятился, пока не уперся задом в столешницу, взгляд его был совершенно безумен, лицо стало белым, и на этом фоне контрастно выделялись болезненно тёмные коричневые мешки под глазами. Около минуты он стоял неподвижно. Ужас на его лице сменился смирением: это было лицо проигравшего. Он стал шарить рукой на столе у себя за спиной, разыскивая что-то и не находя, потом, наконец, он наткнулся на свою вилку с весёленькой, ярко оранжевой ручкой, с прилипшими котлетными крошками, схватил её, издал неожиданно странный звук – нечто среднее между стоном и визгом — и всадил вдруг точным движением вилку себе в левый глаз, глубоко и уверенно.
Потекла кровь, прочертила черную линию по щеке и закапала на грудь, где смешалась с моей запекшейся кровью – такой вот бутерброд получился. Тело пустилось в безудержный нервический пляс, дрожали ноги, дергалось туловище, и рука, сжимающая по-прежнему вилку, непредсказуемо, судорожно моталась из стороны в сторону, вращая и наклоняя столовый прибор внутри черепа, перемешивая содержимое в однородную массу. Процесс стал ускоряться. Наконец э т о т застыл – управлять мышцами было уже нечему – и рухнул на колени, руки повисли вдоль туловища, вилка так и осталась в кровяной яме глазницы. Я переместился подальше, в самый угол, потому что ожидал появления э т о г о – такого же теперь, как я, и, возможно, опасного, но из трупа вдруг полезли чёрные ленты, зазмеились во всех направлениях, быстро истончаясь и исчезая. Их было так много, что он стал похож на траурный цветок с растущими из мёртвой головы чёрными лепестками. Потом ленты кончились, и он повалился набок, вытянулся на окровавленном линолеуме и окончательно застыл, а больше ничего такого не произошло.

Вот только поплавок утонул.
Вероятно, потерял от нагревания герметичность — клей растворился, или одна половинка расширилась больше другой. Всему можно найти достаточно стройное объяснение.

Меня здесь больше ничто не держало. Я, пожалуй, не стану рассказывать, что было со мной потом, хватит того, что весь этот рассказ – один большой спойлер, выражаясь киноведчески, причём куда хуже, чем «Убийца – садовник!»

Но вы, возможно, подумаете, что надо мной вдруг раскрылся люк в небесах, и оттуда полился молочный свет с такими ласковыми сиреневыми светлячками;
или я прошёл сквозь окно и понёсся все выше и выше, как бестелесный Гагарин, с укором и жалостью взглянув на пропадающий внизу червивый ковер моей бывшей обыденности;
так вот, ничего подобного, конечно, не случилось.

Оставлю вам верх и низ, и скорость, и возможность для жалости, мне всё это теперь незачем.