Лифт

Автор: Арлекин – Петь, ты чего?
– А? Да не, нормально, пап. Не выспался просто. Какой этаж?
– Шестой.
– Квартира?
– Шестьдесят пятая. Забавно, да?
– Что?
– На всех этажах по шесть квартир, а на шестом – пять. Религиозные люди строили. Зато у тёти Лены квартира вдвое больше остальных.
Голова болит, затылок расплавленным воском стекает на шею. Лопатки чешутся, будто крылья прорастают. Перепончатые, конечно, неоперённые, кожистые, полупрозрачные. Глотка битым стеклом засыпана, сглотнёшь – и прости-прощай. Горло будто жгутом перетянули, воздух со свистом всасывается через узкий люк, завихряется в горячих лёгких, щекочет ядовитыми взвесями. Вот отсюда и пошло название «гаррота» – первоначально, это была просто петля с палкой. Палку крутили – петля затягивалась, и так осуществлялось удушение жертвы. Китайцы просовывали голову осуждённого между тетивой и согнутым луком. Отпускали – и тетива душила, душила, душила. Ещё в семидесятых испанцев казнили на гарроте. Использовали и просто, как орудие пытки. Испанцы в этом поднаторели. Школу имени Торквемады открыли, поди.
– А ты где был-то сегодня?
– Чего?
– Ты там с друзьями своими ничем таким не балуешься, а Петь? Всё время задумчивый такой, вялый.
– Пап, да ну тебя. Ты друзей-то моих видел?
Вот-вот, никто их не видел. Нет никаких друзей. Самые близкие знакомые – вечерние улицы города. Тенистые аллеи и резкие тени от фонарей. Ненатуральное, постановочное, павильонное освещение. Звуки чистые, как будто сквозь поролон проходят. Автомобили с пылающими глазами, декоративная молодёжь в странной одежде, самонаводящиеся пьяницы, застенчивые шлюшки, тощие овчарки, избежавшие вивария – рядом с мусорками и под лавками. Тротуарная плитка с гипнотическими узорами швов. В тёмных дворах и подворотнях таятся жадные до крови чупакабры, каждое третье существо, проявившееся из тьмы – странный левиафавн. Именно так, не библейский кит – копыторогий горожанин. А под занавес – какая-нибудь случайная чайная, и вечер заканчивается так же одиноко – чаем пуэр, залитым водой на стадии шума в соснах.
– Ой.
– Чё такое?
– Застряли, что ль?
– Погоди-погоди.
– Ну-ка, нажми ещё раз!
– Не-а. Ни фига.
– Бля, да что ж за день-то такой!
– Вызов не работает.
– Да конечно, какой там вызов! Третий час ночи!
– Ну и чё теперь?
– Пол-этажа не доехали, ну ёлки-палки...
– Тётю Лену набери, пусть вызовет кого-нибудь.
– Да кого она щас вызовет!
– Ей виднее, кого. А то, что же?
– Твою мать!
– Да погоди, пап, не кипятись. Звони.
Дышать всё труднее, по стенкам лифта начинают скатываться капли конденсата, нависают с потолка. Воздух влажный, густой. Два дыхания сплетаются в серый жгут, шарят по узкой кабинке своими паническими псевдоподиями, лобызают створки лифта, напрасно пытаются просочится в щель между ними. В тесном пространстве сталкиваются усталость и напряжение, тишина и нервный шёпот, безразличие и раздражение. Чуть-чуть приоткрыть щель, чтобы подышать – тщетно: створки плотно сомкнуты в стальном вульвите, таком распространённом среди новых лифтовых кабин недуге. Отец и сын, один на один, в тишине, взаперти, плечом к плечу.
– Ну давай, Ленка, поднимай трубку! Ёлки-палки!
– Пап, да расслабься ты. Не умрём мы здесь.
– Да ну что ж это такое-то, а? Батарея! Батарея садится! У тебя телефон с собой?
– Нет, зачем?
– Как зачем? Затем! Затем!
– Ну не брал я с собой телефон, не брал! Задуши меня теперь за это!
И дыши воздухом из моей груди. Ты всегда использовал меня – используй и напоследок. Родил меня, чтоб оправдать наличие у себя половых желез, растил, чтобы вылепить из меня своё подобие и продолжить жить во мне, воспитал, чтобы я не перечил твоим эгоистичным планам на мой счёт, среди ночи вывез в гости, чтобы как раз к закрытию застолья успеть похвастаться мной перед своей бездетной сестрой. Ты дал мне жизнь – теперь можешь забрать. Я и так уже почти стал тобой. Неразрешённые конфликты родителей продолжают жить в их детях. Давай, поори на меня, высоси мои скудные жизненные силы. Голодный паук сжирает яйцеклад своей самки.
Или хочешь, я сам прекращу твои вопли? Хочешь, я проткну тебе артерию зубами и высосу твою кровь? Когда ты закроешь глаза и пойдешь на дно, подумай обо мне. В лице вампира-сына ты обретёшь себе нового друга, – считая чесоточного клеща, у тебя их станет двое.
– Петя, ну чё молчишь? Ну? Ты это, прости, что я сорвался, сам понимаешь… Не хотел я на тебя, Петь, просто, ну ты же видишь...
– How many rivers do we have to cross, before we can talk to the boss...?
– Чего?
– Да так, песня. Мы можем отнестись ко всему этому философски, пап. Пока нас не выпустят, этот лифт – наш карцер. А что делают в карцере? Некоторые воют и срывают ногти, пытаясь расковырять бетонную стену, другие – думают. Согласись, пап, нечасто выпадает возможность сосредоточится на собственных мыслях. Когда ничего не отвлекает, и даже в перспективе возможности отвлечься на что-то нет, как таковой. Важно иметь такие моменты. Важно забывать про всё и прислушиваться к себе.
– Сынок, я сейчас не настроен слушать эту херню. Меня волнует, надолго ли мы здесь засели.
– И меня. Чем надольше – тем лучше.
– Не понимаю я тебя, Петя. Иногда – просто не понимаю...
– Это же просто. Сейчас мы – две души, застывшие в шахте. Оторвались от земли, но не достигли неба. Это наш с тобой перитётялений. Ты знал, что пространство-время похоже на эластичную мембрану?
– Нет, Петя, не знал, и никогда знать не хотел. Чёрт, и сигареты вот размокли...
– Ага, ещё покури здесь.
– Ну и что там с твоей мембраной?
– Положи на неё галактику – и она съедет к центру и продавит ткань посередине. Положи планеты – они покатятся к этой ямке. Это слипание. Всё стремится друг к другу, а между тем, мы разлетаемся в разные стороны. Вот так и мы с тобой, пап. Дилемма ежа. Слишком близкий контакт чреват уколом. Я люблю тебя, но ты никогда не сможешь меня понять.
– Я всё время пытаюсь.
– Нет, ты всё время помещаешь меня под трафарет, который вырезал на основании собственного опыта. Опыт опыту рознь, папа. Когда меня создали – сразу разбили отливку. Слыхал про уникальность?
– Ой, только не надо вот тут мне про уникальность и неповторимость. Все вы молодые одинаково не такие, как все. Сам в молодости таким был, знаю.
– Вот именно, был. Но перестал. А я – всё ещё. Это важно, неужели ты не понимаешь, как важно сохранить это в себе? Почему вы так охотно расстаётесь с этим? От бессилия. Годы идут, а борьба бесконечна. Прожив полжизни, вы так устаёте, что соглашаетесь на интервенцию – и вас легко захватывает социальный закон усреднения. Чувство собственной правоты – это защитный механизм, не позволяющий вам себя возненавидеть.
– За что? За что мне себя ненавидеть? Я что, мразь? Я урод какой-то? Нет! Я обычный человек! Не злой и не добрый, я просто живу, как умею!
– Как за что? За слабость.
– Не городи ерунды. Вроде, умный ты у меня парень, а бывает, ерунду такую несёшь, что я даже не знаю.
– Кроме нас тут никого нет, пап. Для кого этот спектакль? Знаешь? Я – знаю. Для тебя. Механизмов много. Один откажет – другой запустится. Ты тонешь, и хлещешь руками по воде. А ты не дёргайся. Набери воздуха, расслабь тело и сориентируйся в пространстве. И скоро поймёшь, как балансировать.
– Ты – меня жизни учишь, щенок?
– Да, учу. Если долго чего-то не делаешь, навыки уходят. И тогда очень поможет кто-то, продолжающий делать то, что ты делать разучился.
– Петя, иногда я смотрю в твои глаза, и мне хочется вмазать тебе по роже.
Чтобы погасить этот взгляд, знаю. Дерзость вас просто бесит, не так ли? Дерзость – это готовность встретить противодействие. Решительность – признак взрослого мужика, которым вы так кичитесь, это готовность действовать, это другое. Решительность – это хором и в ногу. Дерзость – всегда против.
Так давай же просто сползём по стенам, сядем на пол, колени к коленям, глаза в глаза. Смотри в мои глаза с укором и грустью, в мои холодные и безжалостные глаза. А откуда взяться жалости в чистом разуме? Чем больше мы размышляем о мире, тем больше в нас копится безразличия к частным его проявлениям. Удушливая атмосфера лифта словно повторяет своей чрезвычайной плотностью раннюю Вселенную. Бах! – взорвалась. И всё. Сотая секунды, и снова тишина. А внутри этой сотой секунды взрыв длится и длится, процессы, множество сложных процессов: по мере красного смещения плазма, из которой состоит пространство этого маленького чпока, остывает, и на определённом этапе для электронов становится энергетически предпочтительней, соединившись с протонами и альфа-частицами, сформировать атомы. Предпочтительней – ключевое слово. Электроны делают свой выбор. Рекомбинация – это сама жизнь. Остановись на миг – и ты застынешь навсегда. И вот, ядра гелия подружились с ядрами водорода, и с этого момента фотоны больше не взаимодействуют с веществом, и свободно несутся в пространстве без преград и ограничений. Самые дальние фотоны, которые мы в каждый данный момент способны засечь, образуют сферу, которую мы называем поверхностью последнего рассеяния – это границы видимой Вселенной. Эти свободные фотоны – реликтовое излучение, которое исходит от Абсолютно Чёрного Тела. Это космическая Сажа, скорость соскальзывания в которую превышает скорость света. Электроны сделали свой выбор, папа, теперь выбери и ты: в Чёрное нутро или на Чёрную наружу. Эктомия, резекция или эксцизия? Только сначала я превращу тебя в буриданова осла – я открою тебе секрет, папа. Чёрный – это только Чёрный. И больше ничего. Нет других характеристик. Так что если ты выберешь, то выберешь Чёрный. Либо можешь оставаться таким, как все – тем, кто не выбирает.
– Пап, не злись, ладно? Я просто не выспался.
– Да, ты говорил. Я не злюсь, Петя, не злюсь. Я просто не понимаю.
– Ну и ладно, забей. Нет, так нет. Тогда подумай о чём-нибудь своём.

будущее Пети