Звенящая юность Чернова

Автор: дервиш махмуд В том далёком июне в городе его юности темнело поздно – только после полуночи, да и то не сразу: сначала длились паранормальные сумерки со всполохами на западной стороне небосклона (казалось, что там, на том берегу реки, безумные учёные проводят эксперименты по созданию искусственных молний), и лишь потом заволакивало мир настоящей темнотой, существовавшей, впрочем, недолго; в начале четвёртого уже надвигался неумолимо рассвет.

В такие ночи – тёплые, как вода в садовой бочке и короткие, как память, не спалось, он и не спал, а спал потом, в глубоко послеполуденное время, по два-три часа, глубоко и крепко в саду под яблоней на соломенной циновке, соломенной же шляпой закрывая лицо от мошкары и зноя. И не было в теле его никакой усталости, а была безграничная сила: в то лето ему казалось, что он вот-вот начнёт левитировать. Дни были, как радужные путешествия, а ночи – ночи были вовсе упоительны. Цветущие деревья наполняли воздух таким ароматом, что этот самый воздух можно было пить вместо крепкого вина, и ночи были живые – что-то всё время дышало и пульсировало в них, что-то устремлялось вверх, вниз, во все стороны и ударяло в голову, и калейдоскопически взрывалось в голове. Решительно нельзя было такими ночами оставаться дома, если ты молодой, умный и любопытный.

Звали его Чернов, ему исполнилось в то лето девятнадцать, и он был влюблён – в весь мир, в его красоту, пугающую бессмысленность и загадку. Наличествовала тут и женщина, причём первая в его жизни. Её звали Алина, и у неё было удивлённо-ангельское, совершенно неправильное инопланетное лицо. Их встречи были насыщены электричеством и прекрасным сумасшествием. Их интересовало всё друг о друге, любая мелочь шла в зачёт, и всё у них загадочным образом совпадало, иногда они даже одновременно задавали друг другу один и тот же вопрос или видели одинаковые сны, маленькие чудеса вспыхивали вокруг них, как шаровые молнии. Они могли весь день разговаривать трёхстишьями или наоборот – с утра до вечера молчать друг с другом, как совы, они пили много алкоголя, но пьянели чисто и хорошо, как эпические герои. И конечно, присутствовали сплетения, бесконечные игры тел. Обычная история – они оказались совершенной парой.

Он пребывал в те дни в состоянии лёгкого и приятного помешательства. Счастье, однако, было не абсолютным: кое-что в новой ипостаси любовника-друга Чернова смущало. Время от времени – в те дни, когда они не виделись с Алиной – он стал испытывать приступы доселе незнакомого ему чувства чудовищной пустоты (это было похоже на накатывающие чёрные волны, бьющие под дых). Он не понимал природы этих проявлений и потому пугался.

И была ещё одна заноза: он не мог и не хотел понять, почему она никак не могла окончательно расстаться с бывшим своим партнёром. У них (у Алины с тем козлом) периодически случались какие-то встречи, свидания и загадочные телефонные разговоры.

Она говорила, что не спит с ним, с этим бывшим своим дружком, а встречается по важным делам, и Чернов, скрипя сердцем, верил. Временами его одолевали червивые сомнения. Имелся факт: некоторые дни её жизни проходили без него, и это раздражало, наполняло душу ядовитым туманом. В самом начале пьесы они поклялись никогда друг друга ни в чём не подозревать и ничего друг от друга не требовать: свобода не должна быть ограничена. Они условились: если он приходит к ней или звонит, и её нет дома, значит, её нет нигде вообще. Искать её не нужно, за исключением тех случаев, когда Чернову будут оставлены специальные инструкции в виде коротких записок. Нет, он не пытался выяснить, где она пропадала. Ревность ревностью, с этим постыдным чувством он кое-как справлялся, но выяснялось, что он физически не может долго обходиться без неё. Это была настоящая зависимость. Приступы тоски и внутренней пустоты изматывали его дух и плоть: когда он долго её не видел, мир вокруг начинал истончаться и исчезать. Чернову становилось трудно сидеть, лежать, дышать и думать.

Приходя к ней и не находя её, он как будто терял нить жизни. Мотивы дальнейших действий утрачивались. Он убегал прочь, выбрав произвольное направление, но, не выдержав и часа, возвращался: убедиться в том, что дома никого нет, дверь заперта. Время тянулось смоляной жвачкой и так же липло к предметам, как эта жвачка липла в детстве к зубам; время останавливалось, время шло обратным ходом. Чернов закрывал глаза и проваливался, проваливался. Видимо, так действовала любовь – точнее та неведомая сила, которую кто-то когда-то этим словом обозначил. Слово, однако, не вмещало всего того, что с ним происходило – это было больше любви, это было движение свободной энергии ци во вселенной, сама жизнь во всей её убийственной красоте.

Увлечённый с младых когтей кристаллизацией духа, как некоторые увлекаются филателией и шахматами, Чернов не мыслил своё существование без ежедневных занятий йогой, цигуном или ещё каким шаманским ремеслом, но с той поры, как он встретил Алину, его практика сама собой прекратилась, отпала, как ложный хвост. Медитация больше не случалась с ним. Методы не работали. Внутренняя благодатная пустота захлопнулась в непроницаемый пузырь. Он больше не контролировал разум и не был хозяином своих снов, а тем более яви. Чернов утратил былую силу: важная часть его енергетического существа была им отдана в дар этой женщине – любовь его оказалась не порождением ума, а явлением настоящего мира. И поделать с этим он ничего не мог: оставалось лишь плыть в потоке и не сопротивляться течению.

Она была старше его на пару лет, и это давало ей определённые преимущества: как более опытный игрок она устанавливала приоритеты. Он вынужден был следовать её любовным правилам, ибо своих и вовсе не имел. Человек он был либеральный, и свободу других всецело уважал. По крайней мере, так он полагал сам, основываясь на своей безграничной толерантности и имея близкий к нулевому опыт «настоящей» жизни. На самом деле он просто не понимал людей – их желаний, поступков, целей – и, считая себя (небезосновательно, пожалуй) умнее, лучше других и вообще, существом более высокого класса, все действия окружающих воспринимал как простительные животным странности поведения. Его, впрочем, действительно слабо занимали объекты повседневных вожделений людских – как-то деньги, власть, карьера, будущее. Все эти вещи он считал несуществующими, внедрёнными извне в сознание среднего человека. Это, однако, не вселяло в него чувства сверхчеловеческого превосходства, нет – просто он шёл в другом, чем его бедные братья, направлении. Любовь если не разрушила его космос полностью, то серьёзно искривила его.

Они встретились три месяца назад; Чернов часто и почему-то с некоторым ужасом припоминал обстоятельства их знакомства.
В земной жизни, в миру, Чернов был студентом. Там же, в своём учебном заведении, подрабатывал в студенческом театре: декорации, звук и шумовые эффекты, идеи, третьестепенные роли.
Студенческий театр пользовался в их городке популярностью. К закрытию сезона молодёжная труппа осуществила совместный с настоящим драматическим театром проект. Студенты выступали на настоящей сцене на равных с заслуженными артистами. Спектакль, кажется, удался. По окончанию устроили застолье, что называется, для своих. Чернов скучал за столом, глядя на раскрасневшиеся лица деятелей искусств, и от скуки пил. Делать было нечего, и ему пришла в голову мысль пошататься по притихшему после ухода зрителя зданию. Он покинул застолье. Бродить по тёмным пустым помещениям было несказанно приятно. Чернов вообще любил пустые обширные здания и мечтал работать ночным сторожем в каком-нибудь дворце.

Зайдя бездумно в гримёрную комнату, он увидел одну из актрис «взрослого» театра; актриса, стоя перед зеркалом, меняла личину. В сегодняшнем спектакле она играла какую-то глупую условную роль – вроде судьбы или смерти. Похоже, что актриса ещё не совсем вышла из образа. Она приплясывала и бормотала. Расстегнула и далеко отбросила тёмный лиф с дополнительным размером. Чернов хотел было тихо выйти вон, но тут актриса обернулась к нему и ничуть не смутившись, улыбнулась самым вульгарнейшим образом. Актриса была пьяна. Он сняла с себя складчатую цыганскую юбку и осталась в одних трусах.

«Мальчик, а ты когда-нибудь жопу видел?» — произнесла низким голосом женщина и стянула с себя трусы вниз, повернувшись к нему означенной частью тела. Жопа была белой и большой. Актриса хитро глянула через плечо на студента. Чернов хмыкнул и удалился. Вернулся к столу в неприятном самому себе возбуждении.

Сел рядом с белого цвета девушкой, которой, когда он уходил, здесь не присутствовало. У девушки были необычные глаза, очень живые и слегка нечеловеческие. Чернов был человеком замкнутым, но выпитая этим вечером водка слегка разомкнула его.

-А вы, извините, работник театра? Сейчас угадаю – костюмер? Кукловод?– спросил он девушку.
-Нет, просто пришла к своему знакомцу.
- Вам налить вина?- галантно предложил Чернов.
-Налей,- просто ответила она.
-Кто он, этот ваш знакомец?
-Музыкант из ансамбля. Участвовал в спектакле. Барабанщик. Отставной козы.
-Ах да, Йорик. Я его слегка знаю. Так он ваш… друг?
-Бывший. Мы с ним почти не. Наскучил.- Манера разговора у девушки была своеобразная.
-Меня Чернов зовут.
-Знаю. Чернов. Видела раньше.
-А я тебя нет.
-Так ты ведь такой…невидящий. Всё время куда-то вверх смотришь. Как идиот.
Чернову польстили её слова.
-А ты знаешь, на кого похожа? На инопланетного червяка.

В тот день они с Алиной долго болтали о том и сём, выяснив чрезвычайное и какое-то даже нездоровое притяжение друг к другу. У Чернова даже руки стали почему-то дрожать. Барабанщик Йорик несколько раз подсаживался к ним (каждый раз его лицо становилось всё серьёзней и темней) и пытался внедриться в беседу, но без успеха. Впрочем, когда пришла пора уходить, Алина удалилась именно с ним, этим самым своим «бывшим», на прощанье зловеще улыбнувшись Чернову. Тот в ответ вяло кивнул, разочарованный.

Она ушла, а на её место уселась та самая актриса, обнажавшая зад. Она оказывала Чернову всяческие знаки расположения, но тот был холоден и хмур. Что не помешало ему в смутную минуту отправиться с этой женщиной в пыльное закулисье и заняться там почти не запомнившейся уже совсем опьяневшему Чернову потной вознёй. В памяти остался лишь глупый неподвижный взгляд снизу чудовищно подведённых угольной чернотой глаз и несочетаемое с этим потусторонним взглядом причмокивание.

Потом он немного протрезвел и тихо ускользнул из театра.
Когда он вышел, снаружи уже была глубокая ночь. Весь в белом, с развевающимися по ветру волосами, он шагал через площадь. На площади почему-то работал обычно молчащий в эту пору фонтан. Вода шумела, подсвеченная разноцветными фонарями. Чернов постоял у фонтана, закурил. Тут увидел, что на другой стороне, за колыхающимися струями, по бортику фонтана бежит та самая Алина, с которой он познакомился два часа назад. Чернов запрыгнул на бортик и пошёл ей навстречу. Как двое слепых, они столкнулись и, не удержав равновесия, упали в воду. Алина даже не вскрикнула. Они стояли по грудь в воде. Он держал её за плечи.

-Я от него сбежала. Занудливый, как дятел,- сказала она.
- Выпьем чего-нибудь крепкого? Коньяку, например.
-Да, мы будем очень гулять в ночи и сильно пить. Дойдём до реки. Смоем с себя следы этой фонтанной жидкости. А по дороге ты будешь рассказывать мне страшное.
-Так и сделаем.

Так и сделали. Уже под утро пришли к ней домой – она жила одна в прекрасном деревянном доме за городским парком, в тихой зелёной зоне – и весь день до вечера провели в постели. Потом он ушёл, хотя не хотел. А на следующую ночь они снова встретились у фонтана, не договариваясь о встрече, ведомые чутьём. Весь следующий месяц был полон этих случайных встреч. А потом он стал ежедневно приходить к ней домой: приобрёл аддикцию, дурную привычку. Когда она была на месте, в его душе как бы разрасталась во все стороны туманность, состоящая из чистого счастья. А когда не заставал, сердце его обдавало смертельным холодом. За счастье надо было платить – всё было справедливо, но почти невыносимо.

В один из таких тупиковых дней, постояв перед закрытой дверью и посмотрев на занавешенное плотной тёмной тканью окно, он побежал к другу – скоротать, переговорить, перекурить бесконечность. Друг Чулков обретался в мастерской – тёмной каморке на втором этаже обветшалого здания краеведческого музея. Всегда мрачен был Чулков, на волка похожий человек, глядел на мир исподлобья, три раза неудачно кончал жизнь самоубийством. Открыв сейчас Чернову дверь, не произнёс ни слова, впустил и опять ушёл в тень – сел за деревянный голый стол, на котором стояла бутылка портвейна, ещё не початая. Чернов сел напротив. Откупорил. Сделал добрый глоток.

-Допустим,- начал он,- два человека любят друг друга. Но любят по разному. Один без другого не может. А тот, другой, второй человек, вроде бы тоже любит, но без первого может. Вполне обходится.
-Это не любовь,- мрачно и однозначно ответил Чулков.
-Что же?
-Эгоистическая озабоченность или психофизическая зависимость. Настоящая любовь, такая, которую испытывал, например, Будда, не содержит в себе ничего негативного. Это чистая радость. Такой, очень чистый кокаин.
-Согласен. Но мне от этого не легче. У меня ломка, брат.
-Переломайся. Или прыгай под поезд. Никому от этого хуже не будет.
-А как же папа с мамой?
-Переживут.
-Другой путь есть?
-Есть. Вы поженитесь, будете вместе круглые сутки и в конце концов остопиздите друг другу настолько, что ты будешь даже рад, когда она куда-нибудь будет сваливать.
-Мне с ней никогда не надоест. Она – мой человек. Наши души совпадают как части паззла.
-Чушь. Юношеский бред.
-Давай-ка, брат Чулков, выпьем.

Так и сиживали они в каморке, а потом Чернов опять бежал к ней домой – проверить: вдруг явилась. Но не являлась – если её не было, то не было до следующего дня. Спрашивать её о чём-либо он не решался, таков был их уговор. А сама она по поводу своих отсутствий ничего ему не рассказывала. Чернов бесился – что ещё за тайны у неё могут быть от него, самого близкого человека? А может он не самый близкий? Может она смеётся над ним? Врёт ему? Может ему вообще не следовало с ней связываться? Может он ошибся, и она – не его человек?

Вопросы были дурные. Чернов уходил в городской сад, забирался в самые дебри – он знал места, где никогда не ступала нога постороннего человека – падал в пахучую траву и лежал в траве.

И лежал в траве, глядя на проплывающие над миром меняющиеся фигуры. Облачная медитация раньше особенно хорошо удавалась ему. Он мог полностью остановить бормотание ума и погрузиться в блаженство безмолвия. Сейчас он лишь ненадолго успокаивался; мрачный фон в сознании никуда не исчезал, беспокойство множилось и пузырилось.
Чернов садился в полулотос и глядел на колыхающееся зелёное, долго глядел. Но вместо живой светящейся паутины, которую он видел раньше, начинал видеть улыбающееся лицо Алины и впадал в панику.
Он доставал из рюкзачка, который всегда носил с собой, книгу – к примеру, это был сборник даосских трактатов, и начинал читать, но текст, который ранее мнился откровением и содержал в себе бесконечные бездны смыслов, казался теперь сущей чепухой. Ему всё время слышался голос Алины, заглушавшей монотонные изъяснения древних китайских монахов. Наконец он начинал видеть её в кустах – совершенно голую. Она звала его по имени, и Чернов вскакивал, делал шаг: привидение тут же ускользало.

-Это и счастье и ужас одновременно,- шептал Чернов и поднимался на ноги.

Медленно, очень медленно приближался вечер. Солнце перемещалось по своду, и Чернов покидал городской сад.

В один из таких вечеров он решил отыскать её в городе, основываясь на чистом чутье, и разгадать раз и навсегда тайну её исчезновений. Лучше стыдная ясность, чем туман недосказанности.
Чернов стал на середину городской площади, обернулся вокруг себя и, позволив телу самостоятельно выбирать направление, пошёл. На юго-юго-запад.

Медленно и несколько заваливаясь влево, двинулся по одному из ответвившихся от большой дороги переулочков. После часа блужданий по улицам и дворам внутренний индеец вывел его к двухэтажному деревянному дому. Местность, в которой оказался Чернов, была ему незнакома, что было странно – в этом городе он родился и вырос и думал, что знает его, как свою ладонь. Возможно, виной тому было необычное освещение – эффект давали наступающие аномальные сумерки, похожие на белые ночи северных широт. Этот феномен в местной природе наблюдался с начала лета – виной тому народ считал подлетевшую в тот год к Земле на критическое расстояние блуждающую планету. Самой планеты не наблюдалось на небосклоне, но такая уж у неё была феноменальная кривизна.