Темная хворь

Автор: Нови Оттуда, где теплая болотная вода с радужной пленкой на мутной поверхности, оттуда, где воздух звенит прозрачными крыльями невидимых насекомых, оттуда, где кожа становится липкой и влажной от дыхания темного леса – оттуда приходит мягкая, ласково засасывающая твою душу, безразличная усталость.
Усталость ложится тонким слоем стеклянной пыли на нечеткое, будто расплывшееся от жары, лицо. Ты движешься медленно и осторожно, ты опасаешься прикоснуться к припорошенной колкой пыльцой коже. Тебе известно, что стеклянная пыль не причиняет вреда тому, кто умеет затаиться, затихнуть, кто научился дышать легко и поверхностно. Ты знаешь, что будет, если потрешь неосторожно щеку или, забывшись, прикроешь ладонями утомленные от яркого света глаза, – мельчайшие иглы проникнут под кожу, попадут под твои покрасневшие веки, покроют поверхность глаз жгучим инеем, раскаленным песком выжгут капли соленой влаги; затем крупинки стекла острым жалом проколют твои зрачки и вся глубина чернил человеческих глаз – тех самых чернил, которыми рисуются лучшие картины на тонком холсте, что натянут внутри твоей головы, – вытечет из проколотых зрачков и заполнит глаза целиком от века да века. Взгляд твой станет черным, и люди скажут, что с тобой приключилась темная хворь. Скажут и отвернутся от тебя, потому что не смогут вынести взгляда полного тьмы. Той тьмы, которую приносит усталость с далеких болот.
Люди отвернутся от тебя, но не уйдут – они станут кружить неподалеку, терпеливо дожидаясь часа, когда темная хворь одолеет тебя. Они станут дожидаться этого страшного часа, чтобы прикрыть твое лицо с черным взглядом разлитых чернил тяжелой, выкованной невидимым кузнецом серебряной маской; чтобы погрузить твое тело на носилки из птичьих костей и отнести на далекие, поднимающиеся сладкими испарениями болота. На болотах они опустят твое тело в густые мутные воды – в мутные воды, откуда приходит усталость. Они опустят тебя в холод мягкого илистого дна, где ты будешь лежать неподвижно со всеми остальными мертвецами. Будешь лежать до конца времен со всеми мертвецами, чьи лица из чистого серебра.

Милая Настя хороша собой, но в ней как будто чего-то не хватает – чего-то неуловимого и главного. Кажется, что на небесах делали Настю так усердно и кропотливо, что забыли одну небольшую детальку – ту самую, что кладут в середину сердца. Оттого она смотрит на всё будто со стороны – вечной зрительницей на спектакле собственной жизни, а мужчины обвиняют ее в холодности и отстраненности. Она не спорит, ведь даже когда Настя одна, и пальцы правой руки внутри влажности ее нежного тела, она спокойно наблюдает за поднимающимся с низа живота блаженством, зная, что теплая волна остановится где-то на уровне шеи, позволяя телу содрогаться, но голову оставляя незамутненной.
«А всё потому, что ты слишком любишь себя», - говорят ее мужчины.
Милая, хорошая – светлый пар выбившихся из гладкой прически невесомых волос над висками, ветви рук с водяными знаками голубых вен на запястьях. Еле заметное золото веснушек на обтянутых прозрачной кожей скулах, хрупкие ключицы и обнаженное спустившейся бретелькой летнего платья тонкое загорелое плечо. «Ты одна – моя радость и счастье», - ласково шепчет Настя и смеется, заливается… Славная, нежная. Пальцы левой руки крепко сжимают деревянную ручку грубого кухонного молотка. Влажный блеск в потемневших глазах, набухшая жилка бьется над шелковой бровью. Подбитое серым рельефным металлом тяжелое основание молотка резко опускается на расправленную на полированной поверхности стола ладонь. Опускается на кончики пальцев, вбивает с ломким хрустом ногти во влажную мякоть. Глубоко. Из-под ногтей проступает алое, и ногти темнеют синим. Синим. Синим. Настя целует, посасывает кровоточащие кончики пальцев. Кровь пачкает побледневшие губы, розовеет и пузырится слегка, смешиваясь с густой прозрачной слюной. Сладко. Вкусно.
Затем Настя включает все лампы в гостиной и, сидя на полу, аккуратно покрывает искореженные ногти ярко-красным лаком. Она немного поеживается, когда лак едко и жгуче проникает в порезы; потом, подняв правую кисть на уровень глаз, чуть шевелит длинными пальцами, любуясь своей работой, и в ярком свете ламп спокойное лицо ее отливает бледным серебром холодно и безразлично.

Боль в моей руке становится всё сильней, багровым кипятком разливается по пульсирующим пальцам. Яркий свет ламп невыносимо слепит глаза, но я держу глаза открытыми, чтобы не видеть снов. Мне снятся странные сны – в моих снах заброшенные гостиницы с бесконечными, замыкающимися в змеиные кольца лестничными пролетами, в моих снах белые комнаты без дверей и окон, где меня запирают одну со всей моей пустотой. В этих снах холодные ладони ложатся бетонными плитами на мою грудь, в этих снах жжение и боль глубоко внутри.
Мне никогда не нравились гостиницы, ведь в них только и делают, что заметают следы человеческого присутствия, оставляя всегда одинаковый запах ядовитого средства для чистки ковров. Запах, надолго застревающий в горле привкусом непостоянности и мимолетности. В гостиничных номерах – мне представляется иногда, что в этих чистых комнатах, на этих красивых коврах, – кого-то совсем недавно убили.
Нет ничего страшней пустоты – она обладает особым влажным и жарким климатом. В духоте пустоты глаза сами собой оборачиваются вовнутрь черепной коробки, чтобы разглядывать там, в темноте, мрачные, пропитанные кровью картинки, показывая всему остальному миру гладкую черную изнанку.
В качестве лекарства от пустоты, я подхожу к тебе вплотную и кладу правую руку на твою ширинку. Чтобы избавиться от пустоты, я целую тебя, но глаза мои по-прежнему открыты и, видя твои закрытые, чувствую себя виноватой, будто наблюдаю за тобой исподтишка, но мне нужно уловить момент ухода пустоты. Когда же ты ложишься на кровать, а я медленно опускаюсь сверху, помогая тебе проникнуть вовнутрь, – пустота съеживается, забивается в угол и смотрит оттуда холодно и немного насмешливо, потому что знает – время ее вернется. Скоро.
И мы вдыхаем какую-то дрянь из маленькой прозрачной бутылочки коричневого стекла, что ты принес с собой. Немного счастья с запахом ацетона. Счастья, свербящего в носу обманом. И я начинаю двигаться быстрее – я движусь хорошо и правильно. Я завожу свои руки за спину, чтоб ты мог любоваться моей грудью, я облизываю губы, я говорю: «Сладко». Ты говоришь: «Поцелуй меня», - и голос твой прерывистый и хриплый. Я целую тебя в сухой жадный рот, и вкус у твоего языка кислый.
После мы лежим какое-то время по разные стороны кровати. Мы тяжело дышим, а пустота смеется в углу от предчувствия новой силы. Потом пустота выйдет на середину комнаты, она возьмет мой чулок и подойдет к тебе вплотную. Пустота облизнет пересохшие губы и скажет: «Еще». Она станет прижиматься своим животом к твоей вновь ожившей плоти, она улыбнется нежно и ласково, украдкой накидывая скользкий чулок на твою шею. Пустота станет затягивать черную петлю, и ты удивишься ее силе и ловкости, а я буду сидеть в углу с закрытыми от ужаса глазами, съежившись, крепко обняв колени – маленькая. И когда твои хрипы достигнут моих ушей, я медленно открою глаза и стану смотреть на тебя чернотой. Сплошной чернотой – от века до века.