Я убью тебя как нехуй

Автор: Трахлдвери Свинн™ (Штурман и Арлекин) я убью тебя как нехуй
толи болью, толи смехом
толи тенью этой боли
я убью тебя тобою

Тощий старик с густой, почти мальчишеской, если бы не седина, шевелюрой и пушистой белой бородой неподвижно стоял у окна и, не мигая, смотрел на первый, легко падающий снег. Он наверняка знал, что зима – это страшно. А ведь когда-то всё было по-другому...
«Мы просто маленькие воробьи, – думал он тогда, много лет назад. – Мы уселись на краю крыши и чистим пёрышки, нервно посматривая на тонущий в мутной дымке город. Всё, что нам нужно – воздух. Мы спускаемся на землю и прыгаем в пыли, склёвывая не проращенные зёрна грязи. Всё, о чём мы мечтаем – небо».
– Где ты? – вздрогнув, и встрепенувшись, как перепуганная, но злобная крыса, зачем-то спросила Надя. – Ты смотришь? – Она недоверчиво подошла ближе и скептически пинала воображаемые камешки. – Ты слушаешь? – долго и пристально всматриваясь в тёмные от усилия глаза Шустера, она старалась разгадать его намерения. – Приходи.
«Мы маленькие котятки, – плыло у него в голове. – Трёмся друг о дружку боком. Мы мурлычем. Точим о ковёр свои прозрачные детские коготки. Мы котятки котятки котятки котят кикотят кикотят кикотят кикотят кикотят ки котятки...»
– Что ты делаешь? – спросила Надя, обеспокоено подойдя к нему на расстояние высунутого языка. – Хочешь, я всё сделаю сама?
– Конечно, я хочу, чтобы ты всё сделала сама, Надя. И, пожалуйста, дорогая, без сучка и без задоринки сделай это.
Она успокоилась в трёх сантиметрах от его холодных губ.
– Ты можешь использовать свои влажные щупальца и коготки, – продолжал он. – Мне это всегда безумно нравилось...
«Мы маленькие жуки. Гуж-ж-ж, – жужжишь ты и раскрываешь прекраснейший коричневый хитин своих крылышек. Нужно лететь туда, где четыре дня назад одна человеческая особь убила другую, и та, другая, уже начала разлагаться, и божественный сладкий запах зовёт, манит к себе, чтобы сполна отдать себя в твои ничтожные крохотные внутренности. Гуж-ж-жа, – отвечаю я и лечу в противоположную сторону, сажусь на ветку старой лиственницы и своим хоботком-пилой начинаю сосательно-пилительные движения… – мечтал разомлевший под Надиным языком Шустер. – Мы просто маленькие дети. Ты и я. Мальчик и девочка. Нам обоим не нравится манная каша с комочками и папин кожаный ремень. А ещё воспитательница в детском саду. Она такая противная, и от неё вечно воняет помойкой. Зато мы обожаем мамины луковые лепёшки с какой-то пахучей маслянистой травкой и мятный чай с халвичными карамельками. Мы просто маленькие дети, уминающие за обе щеки окружающую нас приторную сладость».
– Подожди, Надя, подожди, давай я вот так, ты вот так, и потом мы можем вот так вот.
– Да, давай. Давай. Давай. О, давай, ага, да, ннн-н-н… да, да, давай...
– Песня, – улыбается пыхтящий Шустер. – Пой, воробушек.
– Жужжи...
– Люблю тебя.
– Люблю.
«Мы маленькие, ненавидящие друг друга кролики. Маленькие ебущиеся кролики».
– Хочешь помидор?
– Господи, я что, в раю?
Они лежали бок о бок, размазывая друг на друге пот.
– Шоппинг, конечно, и ничего лишнего, – сказала Надя, тяжело дыша в его ухо.
– Какой в жопу шопинг, – вдруг огрызнулся Шустер. – Ты дров-то сначала наколи да печь истопи. Щей навари, да пожирней, растудыть тебя в качель. А потом и за жопинг твой поговорим.
Магия рассеялась. Вокруг Нади была деревня.
Шустер резко встал с топчана, и в коротких, слабых лучах первого солнца сверкнули золотом иллюзорные перстни на всех его восьми пальцах. Он отрубил мизинец и безымянный перед старушками в сельпо. Просто пришёл туда месяц назад, увидел очередь, зачем-то оглянулся и спокойно вынул из-за пазухи топор. Подошёл к крыльцу, положил ладонь с растопыренными пальцами на доски, рубанул раз, другой, – и, сунув руку под пиджак, молча прошёл в торговый зал.
– Где у вас живую воду? – спросил он, злобно зыркая по сторонам и напитывая красной влагой полу пиджака.
А Надя, красивая и чувственная Надя из фантазии, поникла, пострашнела и, став просто, по-деревенски, некрасивой, начала медленно таять в вечернем сумраке комнаты. Она истаяла в зернистом воздухе, как вера в надежду или надежда на любовь...
«Да, – подумал Шустер. – Надежда истаяла в любовь...»
– Купи себе совесть, – буркнул он, обиженно оттопырив веснушчатые уши. – Жопинг-хуёпинг.
Он провожал последние звуки дня и тусклые отблески Надиного запаха, стоя у окна и глядя на последний, апрельский, точно так же тающий снег.
Да, тогда, тогда было по-другому. Не так, как теперь. Старый Шустер погладил серую вату своей бороды, отращённой, чтобы прикрыть уродливый шрам поперёк жилистого горла, который остался после неудачно срубленной головы.
«Или удачно не срубленной», – задумался Шустер, гладя бороду двумя последними, распухшими от артрита пальцами.
А тогда он стоял у окна. Во двор выбежали мальчик и девочка – оба в одних шортиках – и стали носиться вокруг бочки с мусором и что-то по-детски чирикать и мяукать. Стайка растрёпанных воробьёв испуганно вспорхнула и с независимым видом уселась на козырёк под крышей избы.
– Купила бы совесть, да денег нет, – обиделась Надя, снова материализовавшись на топчане. Она бережно собирала ошмётки своей красивой мечты, над которой надругался Шустер, и не заметила, как произнесла: – И продаётся она только в комплекте с шубой и кольём.
– Ладно, блядь, – начал звереть Шустер, – будет тебе и телогрейка, и ошейник. Только теперь смотри у меня. Ещё раз узнаю, порежу на ремни.
– А можешь убить меня?
– Могу! Я убью тебя как нехуй, – не раздумывая, отчеканил Шустер.
– Только тебя, только тебя люблю, ты же знаешь, – захныкала Надя.
Но она не видела его. Не видела этого человека. Потому что вся ревность, вся боль Шустера были он сам, и не замечать этой его боли можно было только, не замечая его самого.
– Надя, где ты? Посмотри на меня. Ты смотришь? Ты слушаешь? – Он сжимал во вспотевшем кулаке дешёвый кухонный нож. – Ты хоть осознаёшь, как измучила меня постоянным блядством? Я режу себя, чтобы заглушить боль, которую причиняешь мне ты!
Шустер положил трёхпалую ладонь на стол, упёр рядом нож и отсёк себе указательный и безымянный.
– Это ты сделала! – заорал он. – Эта кровь на твоей совести! – кричал он, размахивая перед её носом лопаточкой беспёрстой ладони.
Он зажмурился.
А когда открыл глаза, всё уже закончилось. Шустер оттолкнул труп Надежды, вышел из избы, на ходу застёгивая ширинку, несколько раз подпрыгнул, чтобы прогнать дурь из головы, и, оглядевшись по сторонам, нырнул в неглубокий овраг.
«Мы два странных человека в полосатых пижамах. Почему ты называешь себя Надей? Почему мы сидим на этих продавленных кроватях друг напротив друга и пускаем слюни? Мы в своём доме или в сумасшедшем? Почему какие-то жуки и зачем нам убивать? Что мы принимаем? Зачем ты смотришь мне в глаза? Не веришь, что могу убить? Я убью тебя. Как нехуй...»
– А как же тогда наша парадигма видения мира в качестве принципиально плюрального, хаотизированного и фрагментированного?
– Твоя смерть и будет первым шагом для претворения в жизнь данной программы.